(Писатель на «Свободе». Автор и ведущий: Сергей Юрьенен)
Александр Генис: Ну почему беззаботным беллетристам позволен тот авангардный произвол, который запрещен авторам пишущим не о жизни, а о ее культурных отражениях? Где филологический роман, в котором автору доставляется такая же свобода говорить безответственные и не доказуемые вещи, что и персонажам художественной литературы. Писатель прячется за спины вымышленных героев, а тут прятаться не за кого, как на бруствере - рвануть рубаху на груди, стреляй кому не лень...
Я родился в Рязани 11 февраля 1953-го года. Эта дата, пожалуй, самая интригующая деталь моей биографии. Если отсчитать 36 лет назад получится Октябрьская революция, 36 лет вперед - падение Берлинской стены. Угодив в самую середину советской эпохи, я прожил ее в живописном окружении, в Риге, где закончил русское отделение местного филологического факультета.
...В 1978-ом году уехал в Нью-Йорк, где до сих пор и живу с женой однокурсницей, с родившимся уже в Америке сыном и сибирским котом по имени Геродот.
Сергей Юрьенен: Оказавшись в открытом мире, почему Александр Генис выбрал именно Соединенные Штаты, а в Америке именно Нью-Йорк?
Александр Генис: Когда я уезжал, ни о каком сознательном выборе не могло быть и речи. Ни разу не побывав за пределами СССР, я знал только те страны, которые стали зарубежными лишь четверть века спустя. Однако теперь, побывав в сорока странах, я убедился в том, что все произошло правильно.
В отличие от других более ревнивых государств, Америке так мало от нас надо, что она каждому дает возможность быть самим собой. Впрочем, у меня и нет ни шансов, ни желания стать "настоящим американцем". Зато я с радостью ношу звание ньюйоркца, жителя города, в котором будущее начинается раньше чем в других столицах. К тому же в Новом свете, в том числе и окрестностях моего любимого Нью-Йорка, огромный запас более или менее девственной природы. Когда я катаюсь на велосипеде вдоль Гудзона, вокруг кишит столько не обращающих на меня внимания зайцев, что я себе кажусь дедушкой Мазаем.
|
|
Сергей Юрьенен: "Современная русская проза", "Потерянный рай", "60-е. Мир советского человека", "Русская кухня в изгнании", "Родная речь", "Американа". С конца 70-х и по 90-е годы шесть книг и около тысячи статей написано в соавторстве с Петром Вайлем.
Из записных книжек Сергея Довлатова:
"Генис написал передачу для радио "Либерти", там было множество научных слов: аллюзия, цезура, консеквентный. Редактор Генису сказал: "Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают только доценты МГУ".
"Вайль и Генис ехали сабвеем, проезжали опасный, чудовищный Гарлем. Оба были сильно выпивши. На полу стояла бутылка виски. Генис курил. Вайль огляделся и говорит: "Сашка, обрати внимание, мы здесь страшнее всех".
"Генис и злодейство две вещи несовместные".
Сергей Юрьенен: Вайль-Генис - творческий тандем, который продолжался более десяти лет и вошел в мифологию эмиграции, завершился с началом 90-х.
Александр Генис: Нас долго спрашивали, почему мы пишем вдвоем. Теперь уже тоже много лет нас спрашивают, почему мы не пишем вместе. Полагаю, самый короткий ответ уместится в одно слово: выросли.
Сергей Юрьенен: В газетно-журнальную революцию перестройки, американские соавторы влились, можно сказать, непринужденно. В постсоветской России вместе и порознь, ими опубликовано более ста статей. А самая первая под названием "Кванты истины" о творчестве Валерия Попова, появилась в питерском журнале "Звезда" в 89-ом году.
|
|
По телефону из Петербурга - соредактор журнала Андрей Арьев:
Андрей Арьев: "Название "Кванты истины", которое я впервые услышал произнесенным от Вайля и Гениса, мне показалось очень подходищим к определению самого Гениса. По-моему, его жизнь как-то так делится на кванты.
Генис, как все художники, конечно эгоцентричен, но он на удивление весь во власти каких-то центробежных сил. Люди для него в своей массе, нечто довольно скучное, но это не взгляд мизантропа. Саша Генис - человек, которому кажется, что люди все делают слишком медленно, и это, в общем-то, справедливо. Может, поэтому он так любит путешествовать, надеясь найти место, где время течет просто побыстрее. Собственно говоря, он такое место уже нашел: это - Нью-Йорк. Но и Нью-Йорк, кажется мне, для него не цель, а точка отсчета. Вот в первой своей книжке, которую он написал без соавтора (она называется "Американская азбука"), есть одна, на мой взгляд, замечательная вещь - о том, как разделить Старый и Новый свет. Он пишет: если в Старом свете все дороги ведут в Рим, то в Новом - из Рима. Это в первой, кажется, главе "Автомобиль", где также сказано, что машина - лучшее средство противостояния личности толпе. В это книжке Генис написал свой автопортрет в образе американского автомобиля. Если я правильно помню, то звучит это так: "Будучи рабочей лошадкой цивилизации, машина прячет под капотом бешеный характер мустанга. Тайная мечта автомобиля - бегство". Под цивилизацией можем разуметь, например, радиостанцию "Свобода".
|
|
Мне кажется, что Генис ищет людей, которым можно что-то сказать быстро и остроумно. И вообще он обладает талантом найти нечто интересное другому человеку, а не только себе. Помню, в 92-ом году, в Нью-Йорке, я зашел на "Свободу", и Саша Генис, мы с ним были уже знакомы, тут же посмотрел на меня и сказал: "Давай вместе выступим, есть для тебя замечательная тема - культурная почвенность". Действительно, эта тема меня как-то сразу заинтересовала. Мы с ним записали совместную беседу, а потом я ее развил в самостоятельную статью. И опубликована она была после этого в солидном издании "Достоевский и мировая культура". И вот сейчас, когда я посылаю эту книжку со статьей Саше Генису, мне пришла в голову вот такая надпись: "Побудителю-ученику, от побужденного учителя".
Саша Генис умеет побуждать людей к творчеству. Это -замечательное качество его, за что я его и приветствую.
Сергей Юрьенен: Культурологическая публицистика, филологическая проза. Автор своим предметом избравший бытие не сырое, а отраженное в культуре. Как Александр Генис определяет свой собственный жанр.
Александр Генис: Надежда Мандельштам пишет, что в понимание Андрея Белого, очерк - очень широкая форма, куда входит решительно все, на чем нет клейма ненавистного бытового романа, и вообще беллетристики. Сейчас очерком чаще называют эссе, но, в сущности, речь идет просто о прозе, которая только русская традиция связывает с вымышленными персонажами. В собраниях сочинений, такую не беллетристическую прозу обычно печатают в последних томах. Как-то я заметил, что они в моей библиотеке - самые зачитанные. Все хорошие писатели о литературе пишут не хуже чем о жизни, наверное, потому, что для них это одно и тоже. Однако лучшие, во всяком случае, мои любимые образцы такой прозы, можно найти у поэтов - Мандельштама, Борхеса, Цветаевой, Бродского.
Сергей Юрьенен: Фрагмент эссе "Вид из окна" год 92-ой.
Александр Генис:
"В конце века, который мы сейчас провожаем, я рассматриваю номер "Лайфа", вышедший в его середине: февраль 1953-го года. Журнал, помеченный важной для одного меня датой - днем моего рождения. Как же выглядел, или точнее хотел выглядеть мир когда мы с этим "Лайфом" в нем появились?
Странно, во всем номере нет ни одного мужчины без галстука, ни одной дамы без шляпы. Банка супа "Кэмпбелл" - всего лишь банка супа, а не шедевр поп-арта. Рекламные ковбои, светлые краски холодных тонов, красных здесь нет, хотя Сталин еще жив. Зато есть сухощавый, невзрачный Эйзенхауэр, который в своей инаугурационной речи наставлял Америку в идеализме. Блюсти веру отцов, бессмертное достоинство человека, гарантированное вечными нравственными ценностями и естественными правами. В этом миссия страны, назначенной ей судьбой. Хиппи еще не появились, а битников не пускали в респектабельное общество, еще некому сбивать Америку с толку, развращая ее сомнениями.
Странности этого безупречно причесанного и выглаженного мира, оправданы тем состоянием бытийной нормы, которую безыскусно, и потому искренне зафиксировал номер "Лайфа" от февраля 53-го года. Конечно же, это вымышленная, иллюзорная, поверхностная норма, которая с высоты нашего времени кажется одновременно наивной и циничной. Однако в чужом, отделенным временем и пространством опыте меня как раз и волнует поверхность жизни, ее кожа. Ощущение истории кажется мне, прежде всего тактильным. Только потерявшись о шкуру эпохи, мы способны войти с ней в личный контакт. Мы двигаемся в истории, осознать которую можно лишь на ощупь. Сегодняшнюю дату определяет не газета, а воздух времени, оставляющий следы на наших внешних покровах: плащах, пиджаках, телах. Попади к нам путешественник из прошлого, то потрясли бы его не столько достижения прогресса, сколько выходки портных. Не этика, а этикет меняет ткань жизни, выкройку его фасона. К концу века история вышла из социальных глубин на поверхность, чтобы заняться не тайным, а явным. Мог ли Герберт Уэллс, пугавший морлоками замороченное классовой борьбой общество, предвидеть, что в конце столетия самыми бурными проблемами Запада будут те, что рождает наша биологическая природа. Аборты, особенности куртуазного ритуала, получившие лирическую кличку "sexual harassment" и право на добровольную смерть - эйтаназию. История бежит от себя, возвращается вспять чтобы заняться чуждыми ей вопросами. Не об устройстве жизни, а о жизни как таковой. Теперь она решает примерно те же проблемы, что стоят перед всеми животными, начиная с амебы: рождение, размножение, смерть. Впрочем, с такой триадой не соскучишься.
20-й век завершается совсем не так пышно и грозно, как ждали. Мир лишь потерял глубину, вывернулся наизнанку, обнажив вместо историософского нутра гладкую кожу этикета. То, что мы видим, выглядывая из окна в конце века, весьма похоже на пейзаж, открывавшийся человеку, жившему в его начале. Наше столетие само себя вычло. Все его дикие выходки незаметно растворились в серых исторических буднях. Вроде все обошлось. Во всяком случае, прощального ядерного фейерверка не предвидится. То, что осталось - уже было. Глобус теперь делят не идеология, а геополитика с ее прежними атрибутами - национализм, суверенитеты, религиозные распри, торговые войны, спорные границы, сферы влияния, баланс сил. Но сходство между будущим и прошлым, как все в наше время, внешнее, а не внутреннее.
20-й век лишил нас стремления к глубинному преображению жизни, к духовной революции, способной изменить и ход истории, и качество ее материала. Мир, оставшийся без перспективы, нашел себе утешение в эскапизме. Жизнь, слишком голая, чтобы на нее можно было смотреть прямо, заставляет нас обвешивать себя бахромой. Закон хорошо известный порнографическим журналам. Обнаженная женщина слишком нага, чтобы будить вожделение, так прикроем ее кружевными чулками. Вместо того чтобы оголять реальность, украсим и занавесим ее. Вместо того чтобы срывать мишуру, преумножим декорации. Спрячем обыденность под ритуалом, заменим этику этикетом, отольем мираж в бронзе, обернем пустоту в шелка и бархат. Пудрой и помадой замазывая трещины в бытии, наш век впадает в детство.
Сергей Юрьенен: Из откликов на прозвучавшее эссе "Вид из окна", опубликованное в Москве и Нью-Йорке и переведенное на английский и японский.
"Литературная газета":
"Генис - осуществившийся одинокий человек, создающий действительно свой собственный смысл, свою систему ценностей. Он принимает хаос и абсурд, как единственную нашу реальность".
Александр Генис из очерка 1995-го года "На полпути к Родине":
Александр Генис: Поезд потворствует вуайризму. Особенно хорошо железной дороге удаются пейзажи. Они не мелькают как люди, а степенно удаляются. В итоге ты успеваешь рассмотреть ровно столько, чтобы захотеть выйти.
Даже ночью пейзажи напоминают о Родине. Сам я нерусский, в России так часто называют евреев, что в моем случае отчасти и верно. Я знаю, что я нерусский, потому что стесняюсь говорить про Россию все, что думаю. Зато моей жене, урожденной Сергеевой, стесняться нечего. Но она, прожив почти 20 лет в Америке, о России говорит редко и невпопад. И все-таки, наверно, не случайно, именно жена придумала теорию физиологического патриотизма.
Родина, согласно этой лженаучной теории, понятие не духовное, а физическое, даже плотское. Родина - это результат метаболизма. Она формируется в клетках нашего организма от съеденных в отечестве атомов. Мы питаемся родиной, ею дышим, поэтому она становится нами. Как мышьяк, родина оседает в тканях организма, обрекая на чувство физической привязанности к определенной широте, долготе и климатическому поясу.
Любовь к родине - это рефлекс, физиологическое узнавание. Резонанс внешней природы с той, которая растворена внутри нас. Поэтому патриотизм рождает самые сильные, самые стойкие чувства. Борщ труднее разлюбить, чем Достоевского, не говоря о Солженицыне. Патриотизм неизлечим, потому что он неотделим от почвы, куда в более прямом смысле, чем принято считать среди почвенников. Любовь к Родине, действуя в обход сознания, возвращает нас даже не к животным, а к растениям. Единственная непритворная ностальгия - та, которую мы делим с ромашками или боровиками. Родину от чужбины отличает не язык и нравы, а набор аминокислот в грядке, угол, под которым падает солнечный луч, сотня другая молекул, придающих воздуху неощутимый, неописуемый, но и незабываемый аромат детства.
Сергей Юрьенен: Для японского литературного журнала "Бунгей" работы Гениса переводит специалист по новой российской литературе Мицуеси Нумано. По телефону из Токио.
Мицуеси Нумано: Я уже давно знаю творчество писателя, и критика Александра Гениса, потому что раньше я жил в Америке и тогда занимался русской литературой в Гарварде. Тогда я купил его книги, которые были написаны вместе с Вайлем, в том числе такую книгу, как "Потерянный рай", которая была очень хорошая. Сравнительный подход там был не только к русской, но также и к американской цивилизации. Потом я читал книгу, которая называется "Современная русская проза". Были и другие очень интересные книги. Я думаю, что талант Гениса очень многогранный, поэтому трудно, конечно определить, в чем его очаровательность одним словом. Но я бы сказал, что самые яркие аспекты его таланта - игривая легкость и интеллектуальная гибкость, свободная от всякой идеологической догмы. И еще - изящное расстояние, которое он всегда сохраняет между собой и предметом своей критики. И конечно, тонкости слежения, потому что я думаю, что вообще в русской литературе и критике преобладает, так сказать, политизированность своего рода, очень идеологическая критика. Критика всегда была своего рода ареной идеологической борьбы. Но легкость его критики, свободна от всего этого. Она всегда приносит нам то удовольствие, которое читатель обычно получает после чтения художественного произведения.
Александр Генис: Америка за немногими, но известными исключениями, вроде Солженицына, оказывает решающее и непоправимое влияние на стиль. Английская языковая среда сама по себе, будто бы и без вашего участия, окорачивает расплывчатую русскую многословность. Постепенно вы начинаете писать на американском русском языке. В чем еще нет трагедии, ибо в своей лучшей версии этот гибрид дает Довлатова, а в худшей - книги хотя бы не длинные.
Сергей Юрьенен: Александр Генис. Из эссе "Хоровод".
Александр Генис: Чеховский афоризм: "Краткость - сестра таланта", похоже, рожден телеграфом: точка - тире, точка-тире. Не уважение ли к электричеству, которое так ценил Чехов, привило писателям склонность к эллипсам и прочим литературным аббревиатурам? Раз за каждое слово надо платать, следует избавляться от ненужных слов.
Между тем, литература является как раз искусством ненужных, лишних слов. История работает с необходимыми словами: приказы, лозунги, законы, литература - с теми, которые остались. Поэтому и всякий афоризм обманчив. Его мнимая решительность скорее обнажает автора, чем скрывает его от нескромного взгляда. Надо только чуть приглядеться к отточенной до лаконизма мысли, чтобы увидеть за ней голого дрожащего мыслителя. Увы, и афоризм - вид исповеди, не рискующей поделиться с читателями подробностями.
Таким сплошным афоризмом, кстати, был коммунизм, который "квантовался" призывами, манифестами, стихами и любыми другими текстами, куда можно вставить тире. Даже тех, кто спорил с ним, он соблазнял той же пунктуацией, провоцируя на обобщения. Власть упрощала литературные задачи: правду ведь можно сказать только о том обществе, которое ее скрывает. Культура, вынужденная отказаться от антитезы "правда - ложь", обнаружила на ее месте пустоту, которую предусмотрительный Набоков давно предложил заполнять подробностями, этим "аристократическим элементом в государстве общих понятий".
Особенно хороши подробности о талантливых интерпретаторов. Трактуя чужой текст, исследователь, честнее сказать - соавтор, строит концепцию из готовых кирпичиков, обращаясь с оригиналом с величайшим произволом. В этом он подражает автору, который ведь тоже своевольничает со своим материалом - жизнью.
Интерпретация на самом деле не объясняет тексты, а множит их. Ну почему беззаботным беллетристам позволен тот авангардный произвол, который запрещен авторам пишущим не о жизни, а о ее культурных отражениях? Где "филологический" роман, в котором автору предоставляется такая же свобода говорить безответственные и недоказуемые вещи, что и персонажам художественной литературы? Писатель прячется за спины вымышленных героев, а тут прятаться не за кого, как на бруствере - рвануть рубаху на груди, стреляй, кому не лень.
Сергей Юрьенен: "Американская азбука". В 1994-го году эта книга вышла в американском издательстве "Эрмитаж", была сериализована в Москве, Петербурге, Лос-Анджелесе и Бостоне, а сейчас печатается параллельно по-русски и по-английски в чикагском журнале. Из откликов по обе стороны океана.
"Литературная газета":
"Появление кратких, сверхплотных, высеченных статей "Американской азбуки" - закономерно. Хотя каждое слово "Азбуки" - чистая правда и общий тон жизнеутверждающий, слишком ее истины азбучные, т.е. фундаментальны, глубоки и в результате не прозрачны.
Знатоки географии Нового света, восхитятся выстраданной элегантностью формулировок. Чтение она доставляет упоительное. Под оболочкой энциклопедических текстов затаился юмор, и даже лирика, и в контрасте со статейной формой они особенно пробирают".
"Новое русское слово" Нью-Йорк:
"По форме эти эссе - яйца Фаберже. Не только отделка фразы до последнего, вытачивание ее смысла до беспримесного состояния, но и сцепление идей в тексте, подобно сцепленности образов знаменитых ювелирных миниатюр, вдохновили на это пышное сравнение искусствоведа Соломона Волкова".
Московская газета "Сегодня":
"Азбука" принадлежит к успешной традиции культурологического журнализма, что исследует мифологию быта. Кроме всего прочего, "Азбука" еще и что-то вроде сборника лирических стихов. К этой, на удивление не русской стране, автор питает какую-то очень мягкую и трогательную любовь. Генис, как известно, почти всю свою литературную деятельность замыкает на России. Ему важно присутствовать здесь какими-то очень важными местами и смыслами. Вряд ли ему симпатичны отъявленные патриоты, вряд ли ему известна национальная гордость. И все же, видимо, самое здоровское в этой стране, что она всякому дает шанс найти адекватную форму любви, к ней, Америке. Легко любить Бога, он далеко. Полюби то, что близко: аптеку, банк, гараж, зеленную лавку, кладбище, книжный магазин, мотель, офис, парикмахерскую, почту, секс-шоп, театр, улицу..."
Глава из книги "Американская азбука": "Бассейн"
Бассейн растворяет антагонизм американского характера, сочетающий физиологическую откровенность с маниакальной брезгливостью. Америка, как Бунюэль в фильме "Фантом свободы," поменяла вверх с низом. Религиозные убеждения обсуждать неприлично, зато туалетная бумага или женские тампоны - вполне светские темы. Выставляя напоказ свою телесность, американцы беззаботно демонстрируют, иногда - буквально, исподнее. Тут нет сокровенности, которой обычно окутана "животная" ипостась человека. Стоит только посмотреть, с какой жизнерадостной беззастенчивостью реклама вскрывает подноготную своих клиентов, продавая какое-нибудь средство от потливости ног. Но те же американцы обнаруживают доходящую до фобии брезгливость, когда дело касается других. Чужое - это всегда неприкасаемый: американцу мучительно трудно дотронуться до постороннего. Даже в сабвейной давке, пассажиры жмутся друг к другу спинами, отворачивая лицо, сдерживая дыхание, пряча глаза.
Американцы - самый чистый народ в мире, на косметические и гигиенические нужды здесь тратят больше, чем на питание. Одержимость чистотой разрешает конфликт между бесстыдством и брезгливостью: американцы обнаруживают свою телесность, только для того, чтобы немедленно, наглядно, на виду у всех от нее избавиться. Мания чистоты выдает пуританскую вражду к телу, но прогресс смирил ее компромиссом: между раем-душой и адом-телом Америка обнаружила промежуток: чистое тело, обмытое, стерильное, избавленное от следов жизнедеятельности и тем как бы подготовленное к переходу в иное состояние.
Бассейн - сакральное место такого перехода. По сути, он исполняет роль частного чистилища.
Интересно, что прямоугольными обычно бывают спортивные или публичные, но не домашние бассейны. Если смотреть на Америку с самолета, особенно пролетая над Калифорнией, хорошо видно, как разноцветные квадратики крыш соседствуют с голубыми запятыми. Форма их будто заимствована у эмбриона.
Бассейн возвращает воде ее женскую живородящую символику: дом - крепость, бассейн - утроба. Не зря американцы с такой заботой оберегают от небрежных пришельцев материнскую чистоту своих бассейнов.
Бассейн - убежище, где человек избавляется от плотского стыда. Возвращая всех в невинное детство, вода смывает с тела следы первородного греха. Не потому ли и русалки лишены, в сущности, пола?
Даже вода в бассейне - особая: своя. В отличие от Востока, Запад редко сталкивался с собственностью на воду. Как и воздух, вода - в море, озере, реке или даже бане - была доступна всем. Но заселившие берега двух океанов и пяти Великих озер американцы решительно предпочли пляжу, с его насильственной, коммунальной публичностью, лужицы своих бассейнов. Тут, отгороженная от чужих, очищенная от посторонних тел вода выполняет ритуальные функции.
Бассейн стал знаком если не богатства, то достатка и достоинства, потому что этот персональный баптистерий воскрешает беспорочную телесность. Поскольку "в одну реку не вступишь дважды", американцы предпочли доступной, изменчивой, неверной "реке" надежную воду своих бассейнов, воду, в которой, как учил тот же Гераклит, рождается душа.
Александр Генис:...Музыка Баха. Как и вся музыка Барокко, она не знала каденции, т.е. пунктуации, поэтому, в сущности, лишена конца и начала. Если построенная по законам ораторского искусства классика с ее убедительными концовками-клаузулами риторична, то музыка Баха разомкнута в вечность.
Другие композиторы писали гениальные сочинения, но только Бах написал сразу словарь. В таком бесконечном, непрерывном искусстве уже так мало человеческого, что оно ближе к тому, что получается у природы. Та ведь тоже безразлична ко времени и пространству.
Баха, как и других великих, отличает исчерпывающая тщательность. Исследуя все мыслимые возможности темы, он работал, как индейцы съедали бизона - не оставляя отходов.
Эмерсон говорил, что всякому автору следует брать пример с фейерверка, который в процессе работы сгорает без остатка.
Сергей Юрьенен: Среди российских периодических изданий, с которыми сотрудничает Александр Генис, особое место занимает "Иностранка" - журнал "Иностранная литература".
По телефону из Москвы заместитель главного редактора журнала Григорий Чхарташвили:
Григорий Чхарташвили: "У меня контакт с Александром Генисом специфический, по типу автор - редактор. Общение исключительно по телефону или в эпистолярном жанре. Однако при этом знакомство уже достаточно давнее, а общение довольно частое, поскольку Саша член литсовета и постоянный автор журнала "Иностранная литература", где я работаю.
Впервые, волшебное имясочетание Вайль-Генис я услышал в конце 80-х. Стиль этих литературных Аяксов меня совершенно покорил. Помню их книга "Шестидесятые. Мир советского человека" стала для меня тогда ну просто эталоном того, как нужно писать о литературе и культуре. И еще - источником постоянной зависти. Это было блестяще, это было смешно и при этом глубоко, серьезно - дивное сочетание. У нас так не писали. Писали или серьезно, или насмешливо. Но в любом случае - без благословенной легкости. Вот прошло десять, или почти десять лет, наши критики стали писать легче не бывает. И теперь стиль Александра Гениса уже кажется мне образцом консервативной, благородной сдержанности. У нас ведь умеют писать или научные статьи или фельетоны, а нормальный уважительный разговор с читателем без поучительства, или тусовочного подмигивания как-то не получается.
Очень советую всем прочитать новую книгу Александра Гениса "Вавилонская башня", которая скоро будет напечатана в "Иностранке". Вот истинная классическая эссеистика. Жанр в российской словесности все еще редкий, плохо освоенный от того особенно привлекательный.
Сергей Юрьенен: Что в ближайших и дальних планах - писательских и издательских?
Александр Генис: В сентябре в журнале "Иностранная литература" выходит очень важная для меня книга - "Вавилонская башня", которую я хоть и закончил с полгода назад, но все еще точу, как карандаш со сломанным грифелем. Зимой, в Оксфорде, должен выйти по-английски, довольно увесистый том "Русский постмодернизм" - сборник статей, в котором участвуют еще два автора. Сейчас кончаю короткую книжку "Десять бесед о новой словесности", на очереди несколько статей - о серапионовых братьях, об Эзре Паунде, и еще одно эссе с многозначительным, но пока даже мне еще малопонятным названием - "Тишина и темнота ".
Сергей Юрьенен: "Вавилонская башня". Жанр книги экспериментальный - эстетическая футурология. Академик Вячеслав Всеволодович Иванов в послесловии оценивает работу как" темпераментную попытку описать новые явления в мире с единой точки зрения".
В чтении автора вы услышите фрагмент, но сначала несколько слов из "Туманного Альбиона". Александр Генис и профессор Лондонского Университета, один из крупнейших английских историков Джефри Хоскин познакомились в 93-м году, когда оба были членами жюри Букеровской премии.
Джефри Хоскин: Я уже знал Александра как критика нового типа, и я, как старомодный человек, несколько боялся встречи с ним, но он оказался, во-первых, очень культурным, интересным человеком с широкими взглядами, и мне как-то было очень хорошо с ним. В основном мы согласились по всем пунктам вопросов жюри. Потом я узнал, что он глубокий энтузиаст английской литературы и английского пейзажа.
Сергей Юрьенен: Александр Генис из книги "Вавилонская Башня". Пролог.
Александр Генис: "Было это в Глостенбери, в одном из самых священных мест Британии. Считается, что здесь стоял круглый стол короля Артура, да и могилу его показывают туристам в развалинах аббатства.
Другая, еще более загадочная достопримечательность расположена в нескольких километрах от города. Это - глостенберский Тор, высокий, массивный и крутой холм, а может быть и курган, насыпанный в незапамятные времена. Наверх, по жесткому дерну, среди низкого северного кустарника ведет петляющая тропинка. Кренделя, которые она выписывает, возможно, - часть первобытного лабиринта. Строго на вершине подозрительно правильного конуса - отсюда и легенда об искусственном происхождении Тора - находятся руины очень старой церкви святого Михаила. По-моему, именно ее описал в "Бесплодной земле" Элиот:
"Пустая часовня, жилище ветра.
Окна зияют, дверь скрипит на ветру.
Мертвые кости чар не таят".
Впрочем, не церковь придает этому месту святость. Глостенберский Тор был связан с религиозными культами задолго до христианства. Кельты верили, что здесь расположен вход в подземное царство. Но и они получили Тор вместе с его преданиями по наследству от еще более древних народов - люди здесь жили с четвертого тысячелетия до нашей эры.
Легенда утверждает, что в недрах Тора хранится чаша Грааля. Иосиф Аримафейский, тайный последователь Иисуса, собрал в нее кровь Христа на Голгофе, и после долгих скитаний привез драгоценную реликвию на Британские острова. Но как она попала в Глостенбери и как ее там искать, неизвестно. К тому же чаша Грааля более древний символ, который был переосмыслен церковным преданием и рыцарским романом.
Так или иначе, многие верят, что именно из скрытой в Торе чаши Грааля течет очищающий душу и лечащий тело источник. Не пересыхая в самую свирепую засуху, он источает воду, обладающую слабой, естественной радиоактивностью. В глубоком гроте, откуда вытекает родник, торгуют кристаллами, ароматическими снадобьями и кельтскими сувенирами с звериными узорами, но сама вода бесплатна. Молодежь приезжает за ней на мотоциклах и набирает в пузатые бутыли из-под "кока-колы". Остальное течет в сад, где вдоль ручья устроены клумбы с душистыми цветами и травами. Здесь практикуют завещанную теми же кельтами ароматерапию - лечение запахами.
В таких странах и покойных местах мне и повстречалась эта компания. Пока я стоял на вершине Тора, наслаждаясь прекрасным, но тревожно безжизненным видом, на холм вскарабкались симпатичный парень и несколько девушек. Их лица и тела украшали серьги - не только в ушах, но и в носу, на губе, у пупка кожу прокалывали колечки из тусклого металла. Одетые то ли в развевающиеся, то ли в просто драные одежды, они были густо покрыты замысловатой татуировкой: в многоцветном узоре настойчиво повторялся образ свивающихся змей. Сопровождала ребят дружелюбная дворняга без поводка и изящная черная козочка. Переговариваясь, лая, смеясь и блея, весь этот выводок бродил по тесной вершине Тора, а потом, угомонившись, расположился на склоне. Одна из татуированных девиц достала дудочку и заиграла на ней что-то простенькое, остальные тихо смотрели на опускающееся солнце.
Я жадно глазел, пытаясь понять смысл увиденного. Будь это в Нью-Йорке или тем более в Сан-Франциско, на них можно было бы и не обратить внимания. Но на вершине глостенберского Тора, этим по-английски прохладным летним вечером, среди уединенных болот и вересковых пустошей, посторонними были не они, а я. Мы с ними не совпадали во времени: они сюда пришли из другой эпохи - то ли из прошлого, то ли из будущего.
Сергей Юрьенен: Выпуск завершает Петр Вайль.
Петр Вайль: Я думаю, что знаю Сашу Гениса как литератора, лучше, чем кто либо. Это естественно. Ведь мы больше десяти лет писали вместе. Сочинив как-то статью о Валерии Попове, еще в Риге в 76-ом году, она была опубликована в газете "Советская молодежь", где я тогда работал, мы стали регулярно заниматься этим странным делом с 78-го года уже в Нью-Йорке. Странным, потому что соавторство - институция необычная. И больше и меньше, чем просто дружеские отношения. Впрочем, не буду углубляться, скажу только что не зря все соавторы только, и успевают отбиваться от вопросов: "А как это вы пишите вместе?".
Вот именно по этой причине мне говорить о Сашиных литературных сочинениях как-то непривычно. Степень отстраненности есть, разумеется, ведь мы уже лет восемь пишем врозь. Но она не может быть такой, какова должна быть для нормальной, обычной рецензионности.
Я лучше скажу о Саше как о литераторе вообще, что называется по жизни. Он в этом отношении редкостно цельный человек. Я с ним знаком с его семнадцати лет, мне было двадцать с чем-то, но от него самого, от его брата и родителей знаю, что он хотел быть литератором с самого детства, с какого-то очень раннего, дошкольного. И ничем и никем другим становиться не собирался. Очень характерно, что Саша, насколько я знаю, никогда не желал быть поэтом или прозаиком. Он свое предназначение, скажем так красиво, знал твердо всегда. Читать книжки и писать про них. Ему сейчас 43 и первая половина ушла только на одно чтение, а вторая по сей день, на такое вот замечательное сочетание, читать и об этом писать. Саше удалось соединить хобби с профессией. Найти точный баланс между двумя этими, увы, далеко не всегда совпадающими, почти никогда не совпадающими сферами повседневности. Они же важнейшие категории бытия. В этом смысле Сашина судьба сложилась удивительно счастливо, т.е. это он сам ее так сложил.
1996
P.S.
Сергей Юрьенен: За годы, прошедшие с тех пор, как была записана эта передача, в жизни Гениса мало что изменилось. Зато существенно вырос список его книг. Вышли: филологический роман "Довлатов и окрестности", сборники статей "Иван Петрович умер" и "Билет в Китай", книги эссе "Темнота и тишина" и "Пейзажи", теологическая фантазия на автобиографические темы "Трикотаж". Весной 2002 года в Москве опубликован трехтомник Гениса, включивший лучшие работы, написанные за последние 10 лет.
Февраль, 2003