такое! Самый распространенный термин. Бежим, надо оправдать доверие. Я, конечно, с тобой, – Мика схватил
пальто и, сделав несколько механических движений, пытаясь застегнуть отсутствующие пуговицы, бросился к
двери. Их приняли в маленькой тесной кухне. Оба с любопытством косились на даму в черном, пока она
упаковывала передачу. Она была уже пожилая, с белыми волосами и благородной осанкой. Она спросила Петю о
здоровье матери и сестры и сказала: «Я постараюсь прислать вам на помощь кого-нибудь из наших девушек», –
потом спросила, не было ли писем от Петиного отца и прибавила: – Передай матери, что мы всегда поминаем его
имя на вечерней молитве. Потом спросила: – Это Мика? Мальчикам ясно стало, что ей известны все подробности
жизни Валуевых. Вручая передачу, дама протянула Пете незапечатанный конверт и сказала. – Твоя мать хотела
иметь предсмертное письмо владыки Вениамина – вот, я переписала для нее. Петя взял все так же озадаченно.
Дама улыбнулась и сказала: – Если хотите прочесть, можете это сделать, – и, закрывая двери, прибавила: – Спасибо
вам, мальчики. Оба Аякса переглянулись. – Тайная христианская община! – Да, да, только не сектантская – если
священник и митрополит. – Конечно, нет – церковная, как во времена Нерона. – Прочтем письмо? – Прочтем. Уселись
на окно. «В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым
одушевлением. Я глубоко сожалел, что дни мученичества уже миновали. Времена переменились – открывается
возможность снова страдать за свою веру…» Мальчики переглянулись: мученичество!… Люди, которые
осмеливаются не подчиняться директивам партии и остаются верными религиозным идеалам, люди, которые
умирают за идею, – они есть!!! То, что они прочли дальше, было уже не столь интересно и важно, – все, что было
нужно для них, заключалось в этих нескольких строчках, которые словно приоткрыли перед ними новые дали.
Религиозные чувства Мики были в то время еще очень смутны: они все покоились на одном воспоминании, идущем
из раннего детства. Как-то раз он расшалился и раскапризничался, не слушаясь няни, ударил ее несколько раз
кулаками; когда его, наконец, загнали в кроватку и он встал на колени перед образом, чтобы прочесть вечернюю
молитву, но глаза его, поднявшиеся на образ, вдруг опустились… Несколько раз он хотел и не мог поднять их на
лик Спасителя, точно встречал Чей-то строгий испытывающий взгляд. Постояв на коленях с опущенными глазами,
он забрался под одеяло, присмиревший и растерянный… Ощущение это было настолько сильно, что он пронес его
через все детство и отрочество. Религиозного воспитания он почти не получал, молиться его учила только старая
няня. Он рос несколько заброшенным – это были годы гражданской войны, отца уже не было в живых, они
безнадежно застряли в Черемухах, но жили не в большом барском доме, который был спален, а в маленьком
мезонине, где прежде помещался управляющий. Жили втроем; он, Нина и няня. Мика видел, что сестра чем-то
пришиблена: она напоминала подбитую птицу. Няня шепотом объясняла ему, что сестра его теперь вдова и тоскует
по мужу и ребенку. Это набрасывало тень на всю их жизнь: не было гостей, смеха, удовольствий. Он играл один с
собаками и лошадьми, животные принадлежали уже совхозу, организованному в имении, но ему было все равно,
чьи они. Когда в 23-м году сельсоветы начали выселять последних помещиков с мест бывших владений, Нина стала
собираться в Ленинград. У Мики мелькала надежда, что теперь, когда он пойдет в школу и встретится с другими
детьми, жизнь пойдет веселее, будут шумные игры, товарищи, проказы. Вышло не совсем так: в квартире, где они
поселились, наводила террор сухая злая тетка, сестра не развеселилась и здесь, а дети оказались не совсем
такими, какими ему хотелось их видеть. В школе он тотчас подвергся антирелигиозной пропаганде. И вот здесь
обнаружилась странная вещь: проповедь безбожия, словно корабль на скалу, наткнулась на незыблемое основание
на дне его души, где покоилась несокрушимая уверенность! Кто-то невидимый, встретивший с образка его взгляд,
был около него однажды в детстве, дал ему почувствовать Свою близость. И об эту уверенность разбивались все
антирелигиозные доводы. К тому же назойливость этого насильно насаждаемого материалистического
мировоззрения, преподносимого в готовенькой дешевой форме, и часто довольно грубые кощунственные выходки
безбожных кружков, организованных в школе, вызывали в нем постоянный протест, переходивший все в то же
отвращение. Церковного мира он в это время совсем не знал, ему казалось, что это все уже давно раздавлено, в
первые же дни революции сдалось без славы. Теперь оказывалось, что это не совсем так… Он сказал сам себе, что
должен узнать, что несет приоткрывшийся им новый мир. Идея, которой можно было отдать жизнь, мелькнула ему
пока еще издалека. Оба мальчика по собственному уже побуждению сбегали еще раз на квартиру на Конной. Дамы
в черном не оказалось, открыла им девушка в платочке и дальше кухни их не пустила. Они помялись на пороге и
ушли. – Здесь, как в каждой нелегальной организации, наверно, нужны какие-либо ручательства других членов», –
сказал Петя, который был, по-видимому, тоже заинтересован. Мика задумчиво кивнул. – Я мог бы кое-что узнать,
если бы расспросил маму и Мери, -продолжал Петя, – но я как-то разучился разговаривать с ними. Мери только
командует: иди, принеси, ешь, спи, делай уроки – как с собакой все равно! Мика усмехнулся: – Ну а ты с ней? – Я?
Правда, что и я в этом роде, я ей говорю: отстань, не твое дело, не командуй. С мамой все-таки иначе, мама крестит
меня на ночь, а я целую ее руку, – так уж повелось с детства. Маме я всегда выкладываю все школьные отметки, но
говорить с глубокой искренностью не умею, не привык. Я просто бы не знал, как начать! Мика вздохнул: он говорил
со своей сестрой не лучше, хотя Нина была много старше, и решительно не знал, как выйти из этого бранчливого
тона. Через две недели праздновалось шестнадцатилетие Мери. К Валуевым собралось несколько родственников и
знакомых. Со времени ареста мужа Ольга Никитична Валуева еще ни разу не устраивала у себя никакого
торжества. Не было ни оживления, ни смеха. Сама Мери в школьном платье, с гладко зачесанными волосами,
разделенными пробором-ниточкой, совсем не имела праздничного вида. – Она сказала мне, что будет монахиней и
никогда не выйдет замуж! – шепнул на ухо другу Петя, уже в оттенком некоторого уважения. Мика с любопытством
поглядел на девушку, которая до сих пор так мало интересовала его. Как раз в эту минуту Нина ласково тормошила
Мери, говоря: – Что-то бледненькая, и прическа уж слишком скромная, зачем ты прилизываешь волосы? А сюда, к
вороту хорошо бы узкую полоску кружев и все платьице тотчас оживет. Мика от досады покраснел: – Фу, какие
банальные вещи она говорит! В этом доме не думают о красоте. Желая немного развлечь молодежь, Нина положила
на стол карты «Почта амура». Мика взял их неохотно. «Дудки! Не унижусь до комплиментов!» – подумал он.
Внезапно его внимание привлекла одна фраза, он перечел ее раз, другой и быстро перебросил карту Мери, говоря:
«Рубин». Девочка прочитала фразу, подняла головку и пристально, серьезно посмотрела на него черными глазами.
Этот взгляд весь вечер занимал мысли Нины: «Что мог Мика телеграфировать Мери? Я рада была бы, чтоб он
увлекся в первый раз в жизни, по крайней мере, ногти бы свои привел в порядок, – да что-то не похоже!» А под
рубрикой «Рубин» стояло: От ликующих, праздно болтающих, Обагряющих руки в крови Уведи меня в стан
погибающих За великое дело любви! Через несколько дней после празднования дня рождения Петя опять ворвался
к Мике: – Скорей одевайся и бежим, если хочешь идти с нами «туда» и увидеть «их». Мама прислала меня за тобой.
Она обещала, что все расскажет. Бежим! Она рассказала, что выпущен из тюрьмы на один день иеромонах отец
Гурий Егоров – тот, которому они относили передачу. Сейчас они пойдут на квартиру, где соберутся все, кто хочет
проститься с ним, так как его отправляют в ссылку на Север. Необходима очень большая осторожность, чтобы гепеу
не накрыло собрания. Сердце Мики тревожно забилось, настороженное ожидание прикоснулось к каждому нерву.
Необычайность момента, казалось ему, сообщает странную тишину и торжественность каждой самой простой
подробности: лица были серьезны, переговаривались в полголоса, в обращении с Ольгой Никитичной
проскальзывал новый оттенок иерархического послушания, Мери смиренно одевала платочек вместо обычного
берета… Эти маленькие штрихи уже заключали в себе что-то неповседневное, и неповседневность эта нарастала. У
Пети, по-видимому, было заключено перемирие с сестрой – это тоже что-нибудь да значило! Они шли рука об руку, а
ему пришлось идти с Ольгой Никитичной и, пересиливая застенчивость, он отважился спросить по поводу письма,
которое заинтересовало его. – Это письмо митрополита Вениамина, который расстрелян по обвинению в
контрреволюции несколько лет тому назад, – ответила она, понижая голос. – Советская власть обычно
расправляется со своими жертвами тайно на дне своих казематов, но с владыкой им было слишком неудобно
поступить так, как они поступили с Савинковым. Был организован публичный показательный суд, который
производился с некоторым подобием прежнего суда в зале бывшего Дворянского собрания. Муж сумел раздобыть
мне билет благодаря своим прежним юридическим связям. Сколько было грубости и надругательства! Я раз не
выдержала и крикнула со своего места: «Не издеваться!» – и несколько голосов закричали со мной. Адвокаты
боялись каждого своего слова. Я невольно вспоминала суды царского времени. Засулич была настоящей
политической преступницей, а между тем какие пламенные речи лились в ее защиту, сколько выражений
сочувствия в публике! А теперь, когда собравшаяся у подъезда толпа закидала владыку цветами, – в ту минуту,
когда его высаживали из «черного ворона» – тотчас откуда ни возьмись хлынули конные гепеу и увели под конвоем
оцепленных людей! Я как-то сумела проскочить между мордами лошадей и ускользнула. Были и другие штучки: в
день приговора залу до отказа набили агентами гепеу, которые, согласно приказу, разразились аплодисментами в
ответ на объявленный приговор. Эта достойная выдумка должна была иллюстрировать народный восторг. Власти,
очевидно, боялись, чтобы не повторились выкрики с мест, и приняли свои меры. Но вся площадь и вся Михайловская
в этот вечер были полны народом, в глубоком молчании стоявшего в ожидании приговора, и эту толпу,
остановившую движение транспорта, нельзя было ни выловить, ни оцепить… Был конец лета, и небо, помню, все
пламенело от заката. Запомни эту картину, Мика, чтобы она сохранилась для потомства. Ведь «они» уничтожают
все мемуары и наша, такая трагическая эпоха будет так бедна воспоминаниями. И через несколько минут она
прибавила: – В последние два-три года, с усилением власти Сталина, прекратились уже всякие высказывания и
выкрики; молчание даже в очередях перед тюрьмами. Усиливающийся террор покончил со всеми изъявлениями
гражданских чувств. Мика молчал под впечатлением рассказа, в котором, кроме содержания, его поразила
идейность и смелость этой женщины. Ведь он постоянно видел Ольгу Никитичну, он привык слышать ее разговоры:
«Мальчики, идите пить чай», «Ты опять не вымыл руки, Петя», «Мика, возьми пирожок», – и почему-то в голове его
уже сложилось убеждение, что если человек говорит эти и подобные им слова, то других, более интересных, от
него уже ждать нечего, они должны были исчерпывать содержание человека! А вот теперь оказывалось, что
параллельно с заботами о семье и о доме, у этой женщина была своя собственная идейная жизнь. Как он не
замечал этого? Когда подошли к дому, где находилась таинственная квартира, Ольга Никитична запретила какие
бы то ни было разговоры и велела подыматься поодиночке. Из уже знакомой им кухоньки их провели по узкому
коридору в комнату, где Мика увидел освещенные образа, аналой и множество девушек и юношей, сидевших на
стульях и просто на полу посреди библиотечных шкафов и стеллажей. Понемногу заполнился даже коридор;
осторожные звонки и тихие шаги продолжались непрерывно, переговаривались только полушепотом. Мика искал
глазами священника, ему невольно приходили на память портреты Гуса и Саванаролы, но он увидел еще молодого
человека с интеллигентным лицом, ни во взгляде, ни в голосе которого не было ничего фанатического. Он был в
монашеской рясе, очень худ и бледен и напоминал больше древнехристианского пресвитера, который беседует со
своей паствой в дни гонений: он просил не разъединяться, не отходить душевно, поддерживать друг друга,
рассказывал о жизни в заточении… Потом все начали подходить к нему поочередно под благословение. В
одиннадцать вечера он обязан был явиться обратно в тюрьму и теперь прощался с каждым двумя-тремя словами.
Все тихо передвигались в молчании при колеблющемся свете лампад, и каждый, получивший благословение
направлялся тотчас к выходу, так как расходиться можно было только поочередно. Картина эта окончательно
воспламенила воображение Мики. Тональность, на которую настраивалась эта молодая душа звучала все полнее и
торжественнее. Ему мерещились катакомбы во времена римских кесарей, а Петина мать представилась
благородной матроной, женой опального патриция; она пришла на тайное христианское собрание со своей виллы
на Тибре и привела с собой двух неофитов… «Все тихо, таинственно и полно значения… Совсем не так, как кричат и
галдят в прокуренной комнате на комсомольских собраниях, причем каждый боится неосторожного слова и как
попугай повторяет газетные фразы. Сюда не идут те, кто хочет преуспевать: тот, кто здесь, рискует собственным
благополучием, стало быть, здесь все искренни». Когда пришла их очередь подойти к священнику, «римлянка»
пропустила вперед Мери, а сама встала за мальчиками и, положив одну руку на плечо сына, а другую на плечо
Мики, сказала: – Это новенькие. Их привела я. Мика робко поднял глаза на священника. – Даст тебе Господь по
сердцу твоему! «Если он так сказал, то понял, стало быть, как я душевно изголодался и обещал мне этими словами
утоление моего голода. Я, кажется, нашел свою идею». Выходя с Петей, он спросил его: сказал ли ему отец Гурий
что-нибудь? – Он сказал слова Зосимы: «В миру пребудешь, как инок». А Мери: «Да будешь ты сохранена лилией
сада Гефсиманского!» Мама говорила о нем, что он даст себя четвертовать за свои идеалы. – Таким буду и я,-
сказал себе Мика и невольно поднял глаза на звездное небо. В первые же годы советской власти, несмотря на
притеснения и прямые гонения, устраиваемые на Православную Церковь, и даже, может быть, именно вследствие
этих гонений, религиозная жизнь в Петербурге очень оживилась. Почти при каждой церкви образовалась своя
небольшая ячейка глубоко верующих людей, которые ушли очень далеко от мертвой обрядовой церковности,
готовы были преобразовать всю свою жизнь согласно требованиям религии и дойти, если нужно, до мученичества.
И доходили. Гонения очистили церковную среду. Одно из ведущих мест заняла Александро-Невская лавра: там, при
Крестовой церкви, образовалось так называемое Александро-Невское братство. Это было движение молодежи
«комсомольского» возраста и в основном интеллигентной молодежи. Руководителями были три священника: отец
Иннокентий, отец Гурий и отец Лев. Гурий и Лев были два родные брата, оба с университетским образованием, а
Гурий – в миру Вячеслав Михайлович Егоров – успел, кроме того, окончить Духовную Академию, закрытую советской
властью. В период империалистической войны оба брата (тогда еще не имевшие священного сана) пошли на фронт
санитарами и собирали под огнем раненых, не желая ни проливать крови, ни держаться в стороне от
происходившего. Приняв священство и монашество в самое трудное для Церкви время, оба встали во главе
молодежи как духовные руководители объединения. Первое время братство сгруппировалось вокруг Крестовой
церкви, на территории лавры; оно включило в себя молодежь обоего пола, девушки в те дни носили белые косынки,
которые очень скоро пришлось снять в конспиративных целях. Перед братством была поставлена задача
осуществить христианские идеалы и воскресить дух древнехристианских общин. Члены братства полностью
обслуживали Крестовую церковь: пели, читали, прибирали, ухаживали за больными, о которых удавалось узнать,
носили передачи заключенным, собирались для совместного чтения святоотеческой литературы, соблюдали
церковный устав – исповеди, посты, посещение богослужения; занимались Законом Божиим с детьми (так как
предмет этот был запрещен в школах). Очень многие поступили студентами в Богословский институт, только что
открытый вместо разгромленных академий. Задачей ставили себе миссионерскую деятельность. Одушевление было
очень большое, но осторожности, как и следовало ожидать, слишком недостаточно. И Крестовая церковь очень
скоро привлекла внимание гепеу. Осенью 1923 года был закрыт Богословский институт и разом арестованы все его
руководители и профессора, а также все три священника и другие наиболее выдающиеся члены братства, которое
оказалось, таким образом, обезглавлено. (Такие же расправы происходили и среди других братств). В течение
первых нескольких дней опечаленная молодежь еще собиралась в Крестовой церкви, и многие в глубине души уже
мечтали о мученичестве, но церковь почти тотчас была закрыта. Очевидно предполагалось, что члены братства
связаны между собой главным образом территориально и с разрушением очага «контрреволюции» братство легко
распадется, но связь успела уже упрочиться, идея пустила слишком глубокие корни! Собираться стали на частных
квартирах, украдкой осведомляя друг друга, на общие средства носили передачи арестованным «отцам». Собрания
на квартирах бывали многолюдны, иногда до сорока человек, и часто чей-либо запоздалый звонок заставлял
тревожно настораживаться. Но предательства внутри братства не было, и гепеу не удавалось накрыть братского
собрания и выловить таким образом братство полностью, хотя они всячески охотились на него. Скоро в братстве
образовался своего рода боевой штаб – в одной из квартир на Конной улице удалось устроить нечто вроде
монашеского общежития: путем обменов и самоуплотнений удалось заселить всю квартиру братчицами из числа
бессемейных девушек и женщин, все числились на советской службе – учительница, бухгалтер, библиотекарь,
медсестра… По документальным данным это была типичная коммунальная квартира. В каждой комнате жило по
две девушки, центральная комната служила монашеской трапезной, туда были собраны образа, уставленные
наподобие иконостасов, а посередине стоял длинный стол. Стены этой комнаты были сплошь уставлены
стеллажами с книгами, принадлежащими арестованным отцам. В этой комнате совершали трапезы, читали
молитвенное правило утром и вечером и принимали приходящих. Квартира эта действительно играла роль главного
штаба: туда стекались все новости из церковной жизни, оттуда исходили директивы членам братства, туда
прибегали за сведениями, братские собрания происходили всего чаще именно там. С потерей Крестовой церкви
братство уже не имело своего храма, но несколько раз пристраивалось временно при какой-нибудь церкви, являясь
туда со своим хором и чтецами для безвозмездных услуг. И это являлось одним из объединяющих моментов. Из
недр братства вышла героическая пара – священник Федор Андреев и его жена Наташа. Оба были членами кружка
по изучению монашества, сформированного при братстве еще в дни Крестовой церкви, и вот совместное изучение
монашества закончилось счастливым браком! Андреев был инженер по образованию и занимаемой должности и
успел кроме того прослушать три курса Духовной Академии, продолжая работу инженера, он читал по вечерам
лекции в Богословском институте. Когда стало известно о ссылках огромного числа священников, он героически
заявил о своем желании принять священный сан. Молодая жена дала согласие, зная, на что идет, а сама в это время
уже ждала ребенка. Деятельность Андреева была очень недолга: он был вскоре арестован и погиб, выпущенный из
заточения за три дня до смерти, вслед за этим пропала в ссылке его жена. Так же скоро был сметен с лица земли
другой священник, пытавшийся заменить братьев Егоровых – отец Варлаам: это был еще совсем молодой человек из
очень интеллигентной семьи, племянник адмирала, он также героически принял священство и также скоро попал в
Соловки. Священники появлялись и исчезали молниеносно, но братство не распадалось. Живучесть его была
поразительна: на десятый год после первого разгрома оно еще продолжало подпольное существование. Одному из
священников на допросе в 1932 году было сказано: «А ведь мы отлично знаем, что Александро-Невское братство
все-таки существует». Это знали, но накрыть хоть одно братское собрание, так чтобы выловить братство
полностью, не смогли. Оно распалось из-за все возраставших трудностей подпольного существования и слишком
многочисленных арестов и ссылок в своей среде – ставились в вину кому происхождение, кому религиозность, кому
родство… Связь между отдельными членами стала медленно таять. Еще в 36-ом году квартира на Конной кое-как
поддерживала эту связь. 37-ой год окончательно разбросал всех в разные стороны. Такова была организация, в
которую жажда подвига и религиозный голод привели Мику. Со дня собрания на Конной улице он весь отдался
братству. По субботам и воскресеньям отправлялся за Неву в Киновию, где братство в тот период опекало и
обслуживало небольшую церквочку, и не пропускал ни одного братского собрания. Старые-старые иконы с их
потемневшими, застывшими ликами, золотые нимбы и овеянные ладаном песнопения, красота старинных уставных
служб – все это было тесно связано с прошлым его Родины, это было новое и забытое в одно и тоже время, это было
гонимо, стало быть, очищено от всего подкупленного и насильственного. Это одно не изменилось, не распалось,
осужденное на смерть, и это одно явило ему идейных людей! Оставалось сказать: я ваш! Он ничего не рассказал
Нине. «Она в прошлом своей Родины видит только дворянские особняки, люстры, паркет, мир изящных манер,
страуса и лайковых перчаток, да еще поэзию старинных усадеб, но прошла мимо подвижников и монастырей, и не
поняла значимости всего, что этот мир. Она говорит, что потеряла веру, так как Бог был с ней слишком жесток, как
будто Бог – работник на нас, обязанный доставить нам процветание за то, что мы не отрицаем Его! О, какое убогое
понимание религии! Она ничего не поймет, нельзя делиться с ней!» В этот период жизни он познакомился с Олегом.
О нем он говорил Пете так: «Поздравь меня с новым родственником: сейчас объявился из Соловков. Бывший
гвардеец, человек умный и волевой, внешняя отделка – ну там манеры, жесты, разговор – доведены до
совершенства, а вот глубокой духовной жизни – нет. Понимаешь, нет возвышенного стимула: Родина, честь, погоны
– вот его содержание. Тонет в предрассудках, старых – феодальных». Юному христианину не пришло в его
многомудрую голову обратить внимание на тяжелое душевное состояние этого гвардейца и собственной сестры и с
евангельской любовью попытаться помочь: он был занят собственным усовершенствованием, готовил себя к
мученичеству. Перед Пасхой, однако, волей-неволей, пришлось пересмотреть отношения с сестрой: все члены
братства говели, и Мика понимал, что прежде чем приступить к Таинству, должен помириться с Ниной. Для него
этот момент был сопряжен с очень большой трудностью, главным образом потому, что он очень давно не входил с
Ниной в искренний, задушевный тон. Однако это было необходимо. «Сумел же перейти Рубикон Петька, а тоже по
самую маковку в сплошной пикировке плавал. Неужели же я струшу?» – думал он. Несколько Дней он собирался с
духом, наконец, в Страстную Среду – канун Причастия, сказав себе «теперь или никогда», постучался к сестре. –
Нина! – и вспыхнул яркой краской, но не опустил глаз, – я иногда… часто… всегда почти… был с тобой груб и
несправедлив. Завтра я иду к Причастию – прости меня! – Мика, милый! – воскликнула пораженная Нина. – Я не
думала, что ты так заговоришь со мной. Я тебя прощаю, конечно, прощаю! Я и сама виновата, – и слезы хлынули из
ее глаз. – Мика, ты не знаешь, как ты мне дорог, ведь тебе было только несколько дней от роду, когда умерла наша
мама. Это было первое из наших несчастий! Я только что кончила тогда институт. Папа одной мне доверял возиться
с бутылочками, в которых мы стерилизовали тебе молочко; мне одной разрешалось кормить тебя с рожка. Я так
тебя тогда любила! Потом в Черемухах я была плохая мать, я сама упустила нить привязанности. У меня тогда было
слишком много собственного горя. Ты ведь и не знаешь всего, что на меня обрушилось. Я совсем забросила тогда
своего братишку. Прости и ты: у тебя не было счастливого детства! Папа мог бы меня упрекнуть, – и слезы ее
полились ручьями. – Не вырывайся, дай хоть раз все сказать! Мика, ты осуждал меня, но… этот человек, Сергей
Петрович, – он в самом деле любит меня. Я скоро поеду к нему на месяц, и мы зарегистрируемся. Для тебя ведь это
очень важно, ну вот, ты можешь не краснеть за меня больше, мой Мика! Он высвободился из ее объятий, чтобы
взглянуть ей в глаза. – Ты замуж выходишь? – Да, Мика. – Это хорошо, а то я все время думал, что как только мне
минет шестнадцать лет, я войду к вам и ударю его по лицу. Тогда волей-неволей он примет мой вызов. – Мика, да
ты рехнулся! Ведь я же не девушка, я старше тебя на 16 лет! Даже в прежнее время честь вдовы не опекалась так,
как честь девушки, а теперь все так спуталось: венчаются уже немногие, а советская бумажонка о браке так мало
значит! Бога ради, брось эти мысли, я хочу, чтобы вы были друзьями. Он теперь в ссылке, его можно только жалеть.
– Если он с тобой повенчается, я с ним примирюсь, конечно. А что мое детство было несчастливое, не ты виновата.
Да и лучше, что несчастливое: не избаловался, по крайней мере и пришел к истинному пути. Я долгих объяснений
не люблю: нежным я никогда не стану, а грубым постараюсь не быть, хотя поручиться за себя трудно. А теперь все!
И он убежал, больше всего опасаясь как-нибудь расчувствоваться. «Таким, как Нина – с нами не по пути. Вот Ольга
Никитична – это человек! Благодарю Тебя, Господи, что на грани моего отчаяния Ты одушевил меня!»
Глава вторая
Нина всегда чувствовала себя растерзанной тревогами; это состояние стало с некоторых пор ее хронической
болезнью. В последнее время ее пугала и расстраивала предстоящая ей поездка в Сибирь. «Я люблю его, конечно
люблю, но Боже мой, как это страшно и сложно пускаться в такой далекий путь, тратить такое количество денег и
сил и для одного только месяца счастья! Даже и этот месяц весьма проблематичен: быть может Сергей в таких
условиях, что вдвоем и жить не придется. Измучаюсь по дороге, а приеду туда и только еще больше расстроюсь». И
она с некоторым страхом ждала известия о продаже знаменитого рояля. В последнее время у нее появился
поклонник – уже пожилой музыковед-теоретик, восхищавшийся ее голосом и глазами русалки. Он несколько раз
провожал ее с концертов, покупал ей цветы и шоколад, а в последний раз напросился в дом и оказавшись с ней в ее
комнате протянул было лапу к ее талии. Как раз в эту минуту к ней постучался Олег; развязка отсрочилась, и
теперь ей было ясно, что отношения с музыковедом следовало категорически пресечь, если она не желала
легкомысленного романа. И она было собиралась это сделать, но каким-то образом дала втянуть себя в нелепую
авантюру. В Капелле кто-то рассказывал, что на одной из платформ по Московской железной дороге, в полуверсте
от путей, с наступлением сумерек заливаются в кустах соловьи. Несколько молодых сопрано заявили, что поедут их
послушать; присоединились два-три тенора – и собралась компания молодежи. Позвали и Нину. Пожилой теоретик
оказался тут как тут и заявил, что поедет тоже. Молодые сопрано смеялись, что в эту поездку не возьмут никого
старше сорока лет. Нине было совершенно ясно, что старый плут едет ради нее и что все это отлично понимают.
Предполагалось, очевидно, что после слушания соловьев разойдутся парами по лесистым окрестностям в ожидании
утреннего поезда, и объятия теоретика предназначались ей. Она была неприятно поражена тем, что не чувствовала