В любом случае, я не чувствовал себя дома в безопасности. Мои родители частенько уходили вечером из дома и оставляли меня с моей сестрой, Джулией, которая всего на пару лет старше меня, дома одних. «Никому не открывайте двери,» это все, что они говорили, оставляя шестилетнего и восьмилетнего ребенка абсолютно одних. Нам было так страшно, что мы спали с ножами и молотками под подушкой. Чтобы наши родители не кричали на нас, мы просыпались рано утром и тайком клали наши средства самозащиты на место.
В нашей квартире я жил в одной небольшой комнате с Джулией; наши родители спали на раскладном диване в гостиной. Еще в раннем возрасте у Джулии появились проблемы с головой. Моя мама сказала, что она всегда была «другой», даже когда была младенцем. Она всегда была дикой и склонной к насилию. Моя сестра пугала меня. И по мере увеличения моих проблем я все больше и больше переживал, что могу закончить как она.
Мои родители не очень-то поддерживали меня, но, опять же, они не очень-то поддерживали друг друга. Моя мама, Ева, доминировала, а мой папа, Вильям, негодовал по этому поводу. Моя мама изображала из себя сильную женщину, а мой папа был мягким человеком. Она считала себя умной. В действительности, мой папа был очень смышленым и начитанным. Он окончил среднюю школу в шестнадцать лет. При других обстоятельствах он продолжил бы учебу и поступил бы в высшее учебное заведение. Но его семья настояла на том, чтобы он пошел работать и помогал оплачивать счета, что он и сделал. К тому времени, когда родился я, мой папа работал на постоянной основе продавцом офисной мебели. Работа, на которую он вынужден был пойти по необходимости, стала работой, которую он со временем освоил, но которая не приносила ему удовольствия.
Когда я был еще ребенком, моя мать была домохозяйкой, До этого она работала няней и помощницей учителя в школе для детей с ограниченными возможностями. По прошествии времени она устроилась на работу в магазин, куда люди приходили обменять марки, собранные через различные программы лояльности клиентов, предлагаемые супермаркетами в 1950-х годах, на товар.
Семья моей матери бежала из Берлина в Амстердам с приходом к власти Нацистов. В Германии осталось все имущество, а мать моей мамы развелась, что было редкостью на то время. После того, как моя бабушка снова вышла замуж, они переехали в Нью-Йорк. Члены семьи моей матери смотрели на других людей свысока, и они не упускали возможность раскритиковать мои волосы и одежду. Постепенно я пришел к осознанию того, что высокомерие и чувство уверенности в своей правоте, свойственные членам семьи моей матери, были беспочвенны. Они не были успешными, они были просто высокомерными. Если кто-либо не соглашался с моей матерью, она тут же произносила ироничное «Да ладно», произнесенное с презрением и дающее понять, что его точка зрения ничего не значит.
Родители моего папы были родом из Польши, и он был самым младшим из четверых детей. Мой папа рассказывал мне, что его самый старший брат, Джек, был букмекером и алкоголиком; второй брат, Джоуи, страдал неконтролируемыми резкими перепадами настроения, которые мешали ему жить всю его жизнь; а сестра моего отца, Моника, очевидно, сдалась под воздействием давления их матери, которая не хотела, чтобы она покинула родовое гнездо, и так не вышла замуж. Даже будучи еще ребенком, я не мог не замечать манипуляционное и эгоистичное поведение со стороны моей бабушки. У моего папы было очень сложное и несчастливое действо; он презирал своего отца, который умер до того, как родился я.
Мои родители не были счастливыми людьми. Я не знаю, что еще могло послужить причиной их брака помимо зависимости, о которой мне стало известно позже. Они не дарили ничего позитивного друг другу. В доме не царила атмосфера тепла и любви. Пятница зачастую были самым худшим днем недели. Мой мама трепала нервы папе, и результат был неизбежен: мои родители вступали в схватку, после чего мой папа не разговаривал с моей мамой все выходные. Глупо вести так себя даже час. Что и говорить, если мои родители могли себя так вести несколько дней подряд.
Помимо того, что мои родители сами были проблемными, они еще были заняты моей сестрой, которая причиняла много неприятностей и фактически провела много лет в психиатрических больницах. Поскольку меня всегда считали благополучным ребенком, дома мне уделяли все меньше и меньше внимания. В моем случае то, что я был благополучным ребенком, не означало, что меня хвалили; это означает, что меня игнорировали. В результате я мог делать все, что угодно. Это не вселяло в меня чувство безопасности. Понятие безопасности приходит при наличии границ и ограничений, а без них я чувствовал себя потерянным и незащищенным, уязвимым и незащищенным. Я не желал и не получал удовольствия от свободы. На деле было почти наоборот: я был практически парализован страхом, так как не было никого, кто сказал бы мне, что я в безопасности.
Я много времени проводил в одиночестве. Каждый день меня посещало дурное предчувствие, когда я сталкивался с неизвестностью без всякой подстраховки. Каждый новый день был неопределенным, незащищенным и означал взаимодействие с миром, с которым я не был готов взаимодействовать, а также попытки расшифровать немые послания дома.
Я нашел утешение в музыке.
Музыка была одним из немногих больших подарков, которые преподнесли мне мои родители, и я всегда буду им благодарен за это. Они могли заставить меня чувствовать себя абсолютно брошенным на произвол судьбы, но они, сами того не осознавая, дали мне путевку в жизнь. Я никогда не забуду, как впервые услышал Концерт для фортепиано с оркестром №5 ми-бемоль мажор Бетховена – Император. Мне было пять, я был потрясен до глубины души.
Мои родители превратили культуру и искусства в неотъемлемую часть жизни. Их увлечение классической музыкой было очевидным. У них была большая деревянная радио-фонографическая консоль фирмы Harman Kardon, по которой они слушали Сибелиуса, Шумана и Моцарта. Но ошеломил меня именно Бетховен.
По выходным я и моя мама слушали выступления из Метрополитен-Оперы, транслируемые радиостанцией WQXR в прямом эфире, эта традиция сохранилась даже, когда я стал постарше. Когда я начал слушать радио, я открыл для себя и рок-н-ролл. Неважно был ли это Эдди Кокран, Литл Ричард или Dion & the Belmonts, это было настоящее чудо – они пели о шикарной жизни подростков, о которой я сразу начал мечтать. Все это воспевание идиллического понятия молодости затронуло меня эмоционально. Оно наполнило меня ощущением того, как чудесно быть подростком, и переносило меня в прекрасное место, место, где весь смысл жизни сводился к отношениям и любви. Боже, какой идеальной жизнью жилили эти молодые люди!
Однажды днем я вышел на прогулку со своей бабушкой. Мы перешли мост на 207-й улице, ведущий в Бронкс, и вышли на Фордем-Роуд. На проиволожной стороне моста находился музыкальный магазин. Мы зашли вовнутрь и моя бабушка разрешила мне выбрать мою первую грампластинку: сингл «All I had to Do Is Dream» Everly Brothers.
Когда я хочу, чтобы ты обняла меня крепко …
Ах если бы.
В то время, когда другие дети по соседству гуляли на улице и играли в ковбоев или индианцев, я сидел дома и слушал с пристрастием такие вещи, как: «A Teenager in Love» и «Why Do Fools Fall in Love». Какое-то время многие нормы перешли на «ду-уоп» лад, и меня часто раздражало мамино напевание первоначальных версий, когда она ходила по дому. «Не так, мама. Надо петь вот так…» И я запевал, скажем, отрывок «дип-да-дип-дип-дип» из новой версии классической песни «Blue Moon» Фрэнка Синатры, популярной в 1930-х годах, в исполнении группы «The Marcels». Иногда она презрительно относилась к современным направлениям в музыке, однако в целом, кажется, они ее даже забавляли.
А позже я увидел певцов и вокальные группы, которые мне нравились.
Известный рок-н-ролльный Ди-джей Алан Фрид начал появляться на экранах телевизоров приблизительно в то же время, что и всеамериканский дебют музыкальной телепередачи «American Bandstand » Дика Кларка. Дикарство и резвость кого-то вроде Джерри Ли Льюиса не прошли незамеченными для меня, когда он отшвырнул свой вращающийся табурет и взъерошил волосы. Что не доходило до меня, так это сексуальность музыки – неудивительно, учитывая то, что я наблюдал дома. Романтическая фантастика, которую я рисовал в своем воображении, была чистой и стерильной. И даже когда я стал старше, именно такой я продолжал видеть жизнь. Пройдет очень много лет, прежде чем я осознаю, о чем на самом деле идет речь в песне группы «Shirelles» «Will You Still Love Me Tomorrow».
И все же, эти люди были крутыми. Они были крутыми, потому что они пели. Они были крутыми, потому что люди смотрели на них и визжали для них. В такой аудитории они имели все, о чем я мечтал, когда был ребенком. Преклонение. Круто!
Несмотря на то, что верхняя часть Манхеттена, где я жил, была заселена преимущественно выходцами из Ирландии, там жило несколько еврейских семей, таких, как наша. Нашими ближайшими соседками были две милые старушки-католички, Мэри и Хелен, которые к тому же были сестрами и старыми девами. Они стали для меня кем-то вроде теток или бабушек. По мере того, как мое страстное желание исполнять так же как мои новые герои усиливалось, я все чаще приходил к ним в квартиру, где я пел и танцевал для них. Как только я выучивал новую песню, я стучал им в дверь и пел ее для них под небольшую «тустеп» хореографию, переминаясь с одной ноги на другую.
Когда я пел, мое пение моментально усмиряло мои сомнения и боль.
Меня посещало ощущение того, что все на своих местах, все так, как должно быть.
2.
Когда мне было восемь лет, я как раз только перешел в третий класс, моя семья переехала из верхнего Манхеттена в рабочий еврейский район в отдаленной части Квинса. Я никогда не видел ничего подобного – квартал ограждался деревьями, которые были насажены вдоль тротуара, а напротив нас через дорогу находилась теплица, длиной в целый квартал. Я все высматривал лесничего. Или какую-нибудь собаку гончей породы.
Большинство взрослых, живших в районе, ездили в Манхеттен на работу, однако район функционировал как маленький городок посреди пустоты. В нескольких кварталах, огражденных деревьями, находились: библиотека, отделение почты, мясная лавка, магазин обуви, бакалейная лавка, магазин игрушек, магазин бытовой техники, пиццерия и кафе-мороженое. Я обратил внимание на то, что кое-чего не хватало: музыкального магазина.
Большинство зданий были двухэтажными домами. Некоторые были разделены пополам и представляли собой прилегающие дома строчной застройки; другие, как наш, были разделены на четыре квартиры, две на втором этаже и две на первом, которые выходили в общий двор. Я все еще жил в одной спальне с моей сестрой, Джулией, но у моих родителей уже была своя комната. В районе было много детей.
Моей новой школой была 164-я средняя школа. Вместо отдельных стульев и парт в классных комнатах стояли парные парты. Я молился, чтобы учителя посадили меня с правой стороны, чтобы ребенок, с которым я буду сидеть за одной партой, видел мое левое ухо – нормальное. Я не хотел, чтобы кто-либо смотрел на то, что я считал моим недостатком. Не говоря уже о том, что я не слышал людей, если они разговаривали со мной, находясь по правую сторону от меня.
В какой-то момент в первый же день учительница по имени Миссис Сондайк вызвала меня к доске. Я стал перед классом. Она смотрела на мое ухо.
О, Боже, пожалуйста, не делайте этого.
«Дай-ка я взгляну на твое ухо», сказала она.
Нет, нет, нет!
Она начала изучать меня как научный образец. Это был мой самый худший кошмар. Я окаменел. Я чувствовал себя разбитым.
Что мне делать?
Я отчаянно хотел открыть рот и сказать, «Не делайте этого.» Но вместо этого не смог выдавить из себя и слова. Я сделал глубокий вдох и ждал, когда это закончится.
Если я буду это игнорировать, оно перестанет существовать.
Не показывай свою боль!
Через некоторое время после этого инцидента я гулял со своим отцом. «Пап, я хорошо выгляжу?» Кажется, он был ошеломлен. Он тут же остановился и потупился вниз. «Ну,» сказал он, «ты не выглядишь плохо.»
Спасибо.
Десять очков моему папе. Надо полагать эти слова превосходно воодушевили замкнутого, безнадежно застенчивого молодого парня. К сожалению, такой подход был привычным для моих родителей.
Я начал возводить стену вокруг себя. Мой способ взаимодействия с другими детьми стал упреждающе отталкивающим. Я начал вести себя как остряк или хохмач, ставя себя в положение, при котором никто не хотел со мной общаться. Я не хотел постоянного одиночества, но в то же время я вел себя так, чтобы люди держались подальше от меня. Внутренний конфликт был мучительным. Я был безнадежен.
Многие другие дети в районе ходили в еврейскую школу вместе, что укрепляло их дружеские отношения, зародившиеся еще в 164-й средней школе, и создавало другие отношения вне школы. Моя семья зажигала свечи и соблюдала еврейские праздники по-своему, но мы нестрого соблюдали предписания вероучения. Я никогда не был бар-мицва. Но причина, по которой я не ходил в еврейскую школу, не имела ничего общего с этим. Я просто сказал своим родителям, что не хочу учиться там. Что я не сказал, так это почему: несомненно, я чувствовал себя евреем, но я не хотел, чтобы меня окружали какие-либо еще люди. Жизнь и так была достаточно несправедливой, чтобы еще допускать ситуации, в которых меня сковывал бы страх унижения.
Ладно, занятия заканчиваются в три часа? Эй, как на счет еще одной порции унижения в три-тридцать от следующей партии детей? Чудесно.
В 164-й средней школе был свой гли-клуб (организованный для исполнения песен). Меня это заинтересовало. Вот она возможность петь! Ежегодно они ставили мюзикл и прослушивали каждого, кто желал пробоваться на роль. В первый же год я решил попробовать. Когда подошла моя очередь, я вышел на сцену перед другими людьми, открыл рот и планировал запеть. Но все, что я смог из себя выдавить, напоминало скорее визг. Меня взяли в хор, я исполнял партию старшего матроса в «Корабль Ее Величества «Пинафор», а также другие партии. Каждый год после этого – четвертый, пятый и шестой классы – я хотел получить роль в одной из таких постановок. Но каждый год я проваливал прослушивание, все тот же визжащий звук, это все, что издавал мой рот. Каждый раз меня определяли в хор, несмотря на то, что, когда я сидел на прослушиваниях, я знал, что могу перепеть многих школьников, которым удалось заполучить роль.
164-я средняя школа стала также домом для отряда скаутов. После того, как я увидел нескольких своих школьных товарищей в синей униформе, я захотел присоединиться к ним. Когда мой новый друг, Гарольд Шифф, нарисовался в новой униформе, я принял его предложение сходить с ним на собрание. Гарольд дружил с основной массой детей, но также общался с несколькими одиночками вроде меня. Он тесно общался с некоторыми другими ребятами в отряде, например с Эриком Лондоном, который играл в школьном оркестре с Гарольдом, и Джеем Сингером, который играл на фортепиано. Я пересекался с Эриком и Джеем в гли-клубе, но их дружба с Гарольдом основывалась еще и на совместном посещении еврейской школы. Я держался в стороне большей частью. Даже когда я присоединялся к кому-то, я был сам по себе.
Я понял, что мне лучше было иметь собственную команду, чем быть игроком-одиночкой.
Все скауты старались заполучить знаки отличия – будь-то завязывание морских узлов или помощь старушкам перейти через улицу – но я не парился по этому поводу. Единственное, что меня привлекало, это походы с палатками. Но я попал в затруднительное положение, когда упустил из вида товарищей вовремя переходной прогулки. Это был первый раз, когда я осознал, что быть глухим на одно ухо означает отсутствие чувства ориентировки. Помню, как я стоял и прислушивался, как кто-то вопил, «Мы здесь!». Я не имел ни малейшего понятия откуда доносился голос. Без способности триангулировать звук это представлялось невозможным. Я чувствовал себя беззащитным, так как не знал, где нахожусь – иначе говоря, не мог себя идентифицировать.
Мой инстинкт подсказывал мне держаться моих родителей. Но каждый раз, когда я возвращался домой после какой-то подобной ситуации в поисках чувства безопасности, они опускали меня. «Игнорируй это, и оно пройдет само собой» продолжала звучать домашняя мантра. Старая песня. Если бы родители вселяли в меня больше уверенности, а не задевали за живое, было бы намного лучше. Но этому не суждено было случиться. Мои родители упорно отказывались признавать проблему, которая у меня была, несмотря на то, что она была очевидна. Дома я бродил лунатиком. Иногда ночью я типа приходил в себя и осознавал, что нахожусь в гостиной. Иногда до меня доходило, что мои родители разворачивали меня и направляли меня назад в спальню. Они знали; они просто никогда не признавали этого или не пытались разобраться в том, что не так.
Мне также постоянно снились одни и те же два кошмара. В одном была кромешная темнота, и я плыл на доке по воде, не видя берегов. Я сел на мель, а вокруг ни души. Я начинал кричать и звать на помощь.
Каждую ночь.
Я один на плавучем доке, не вижу берегов, вокруг ни души и темнота…
Я просыпался в постели от собственного крика.
В другом кошмаре я сидел за рулем автомобиля, несшемся вдоль темной, пустой автострады, а руля, как бы, не было. Я пытался направлять автомобиль, наклоняясь из стороны в сторону, но безуспешно.
Каждую ночь эти кошмары заставляли меня внезапно просыпаться от собственных криков, я не понимал где я и был до смерти напуган.
Дела с моей сестрой тоже обстояли не лучшим образом. К тому времени, когда я учился в средней школе, Джулия становилась все больше и больше разрушала себя. Мои родители начали периодически помещать ее государственные медицинские учреждения для душевнобольных. После ее скитаний по государственным учреждениям начали тратить практически все свои деньги на дорогие частные психиатрические больницы. Когда она была дома, она часто убегала из дому, и мои родители порой искали ее по нескольку дней. Иногда я просыпался утром и видел, что мои родители снова не спали ночью и задавал себе вопрос: Смогут ли они все это пережить?
Я и моя сестра напротив нашей квартиры на 75-й Роуд в Квинсе... Мне двенадцать лет, моей сестре четырнадцать...
Джулия «ошивалась» в районе Ист-Виллидж и вламывалась в квартиры людей в поисках медикаментов. Однажды, когда она была дома, она украла целый ящик серебряных долларов, которые собирала моя мама, и продала их, а на вырученные деньги купила медикаменты. Это теперь я знаю, что то, что она делала, можно назвать самолечением, но тогда я об этом не задумывался. Когда ее не было, ее не было. А когда она была дома, мне было страшно.
Однажды днем, после того, как мои родители забрали Джулию домой из учреждения, в котором она прошла электрошоковую терапию, они оставили нас дома самих. Они просто высадили ее из машины и оставили меня с сумасшедшей, которую всего несколько часов назад выписали из психушки – и которая оказалась моей сестрой. Пока их не было дома, Джулия на что-то разозлилась и начала бегать за мной с молотком. Я был до смерти напуган. Я побежал в спальню и запер двери. Я сидел там и прислушивался к дверям, затаив дыхание и молясь о том, чтобы мои родители вернулись домой как можно быстрее.
О, Боже, пожалуйста, вернитесь.
Потом я услышал треск и грохот, когда Джулия набросилась на двери, размахивая молотком. Она упорствовала.
Бах! Бах! Бах!
Дерево трещало и распадалось, и молоток начал виднеться сквозь двери, пока она размахивала им со всей дури.
Потом она внезапно остановилась. Молоток остался в дереве, и все затихло. Я свернулся калачиком и считал минуты, потом часы.
Вернутся ли они до того, как она продолжит?
Да.
«Что здесь произошло?» спросили они.
Я сказал им, что Джулия преследовала меня с молотком в руке. Но они наехали на меня, как будто это была моя вина. Они накричали на меня. Потом они побили меня. Мне было так страшно, я пришел в замешательство.
Вы оставили меня с ней! Это был Ваше решение, не мое!
Она пыталась УБИТЬ меня!
Школа тоже продолжала быть испытанием. Когда я ходил в начальную школу, я попробовал попасть в группу «одаренных и талантливых». В начале средней школы меня снова определили к одаренным детям. У меня ничего не вышло бы, если бы к одаренным зачисляли на основании оценок – я никогда не был отличником. Но прием в группу происходил исключительно по результатам теста умственных способностей. И хотя мой коэффициент умственного развития был достаточно высоким, я оставался одним из самых слабых учеников в классе. Я был учеником, который приводил учителей в замешательство – наверно, они думали, что просто не хотел учиться. Они не осознавали, что вся причина крылась в моем ухе, которое ставило меня в жутко невыгодное положение. Я просто не мог слышать большую часть того, о чем говорилось в классе. И если я пропускал предложение, я терялся. А если я терялся, я сдавался. Я сдавался, так как терял нить.
На родительских собраниях учителя всегда говорили моим родителям одно и то же: «Он способный мальчик, но неусидчивый» или «Он способный, но не использует свои способности по максимуму». Никогда ни один учитель не сказал им «Он способный, но не может понять, что я говорю». В те времена дети не пользовались привилегиями в случае признания неспособности к обучению.
Но мои родители знали, что я был глух на одно ухо. И все же, после каждого родительского собрания они приходили домой и корили меня: «Бог дал тебе чудесные умственные способности, а ты не пользуешься ими».
Я плакал. Я чувствовал себя виноватым. «Завтра я исправлюсь», клялся я.
А на следующий день я снова шел в школу и все так же не мог слышать. В какой-то момент не мог уследить за тем, что говорил учитель. И вот он я сижу и чувствую себя пустомелей снова.
Я знал, что если я ничего не предприму, все закончится плохо. Как именно? Исключением меня из школы или моим самоубийством? Я не знал. Жить в муках, жить во лжи, срываться на других людях – я знал, что все это неправильно. Я также знал, что это невыносимо. Я не знал, когда это закончится, но я знал, что это плохо кончится.
Ситуация была ужасная, и я размышлял над ней ночами. Помимо того, что я страдал от кошмаров и лунатизма, я стал еще и ипохондриком до невозможности: я был уверен, что умираю. Я лежал ночами, не спал из боязни, что если я усну, что никогда не проснусь. В конечном счете, я засыпал, когда уже не мог держать глаза раскрытыми. И так каждую ночь.
Ты умираешь. Ты в беде.
И вдруг, о чудо, у меня появился мой первый транзисторный радиоприемник. Он открыл мне совершенно иной мир, особое место, куда я мог приходить всякий раз, когда вставлял единственный наушник в мое функционирующее левое ухо. Музыка снова стала моим убежищем, дающим мне, по крайней мере, мимолетное ощущение безопасности и уединения.
А в феврале 1964 года, через несколько недель после моего двенадцатого дня рождения, я увидел the Beatles в Шоу Эда Салливана. Пока я их слушал меня будто ударило током: Вот он мой счастливый билет. Это как раз то, что поможет мне выбраться из нищеты, стать известным, стать примером для подражания, стать человеком, которого любят, которым восхищаются и которому завидуют.
И, не имея никаких рациональных оснований, я убедил себя: Я смогу. У меня все получится. Я никогда в жизни не играл на гитаре и, уж тем более, никогда не написал ни одной песни. И все же… это был мой шанс.
Я просто это знал.
Я тут же начал отращивать волосы, стремясь к пышной прическе как у Битлов. Частично я делал это ради стиля, но то, почему этот стиль мне импонировал, было очевидным: я мог скрыть огрызок, который у меня был вместо правого уха. Так или иначе, это ускользнуло от внимания моих родителей. Они начали донимать меня, как только мои волосы отросли, и грозились обрезать их.
Однажды днем, вскоре после того, как я увидел the Beatles в Шоу Эда Салливана, я столкнулся с ребенком из моего района по имени Мэтт Раэль. Он сказал мне, что у него есть электрогитара и что он музицирует. Он был на год младше меня, и я сильно удивился. Все, что мне сейчас надо было, - это электрогитара, и я тоже мог начать музицировать. И я думал, что знаю, где ее раздобыть. Все последующие одиннадцать месяцев – когда Британское вторжение принесло не только the Beatles, но и the Dave Clark Five, the Kinks, the Rolling Stones, the Searchers, Manfred Mann, Gerry and the Pacemakers, the Animals, список был бесконечным – я клянчил у родителей электрогитару на свой тринадцатый день рождения.
«Для меня это весь мир», говорил я им.
3.
Утром 20 января 1965 года я проснулся в предвкушении. Наконец настал мой день рождения. Наконец-то, электрогитара! «Посмотри под кровать», сказала мне мама. Я нагнулся, затаив дыхание, и заглянул под кровать, и увидел большую картонную коробку с принтом под крокодилью кожу – похоже, это акустическая гитара.
Мо сердце замерло.
Я вытащил коробку из-под кровати и открыл. Естественно, это была подержанная японская акустическая гитара с нейлоновыми струнами. Верх был треснут и бездарно отремонтирован. Я чувствовал себя подавленным. Я закрыл коробку и засунул ее назад под кровать. Я не хотел играть на этой гитаре.
Мои родители вышли из семей, акцентирующих внимание на необходимости подавлять детей, а не возносить их. Именно так, по их мнению, следовала воспитывать детей. Они настояли на том, чтобы не дать мне того, что я хотел – несмотря на то, что сделать это было бы так же просто для них. Думаю, они просто не хотели, чтобы я зазнался.
Как только я отказался от гитары, они заставили меня почувствовать себя виноватым, никогда не признав своей причастности к этому глубокому разочарованию.
Мой друг из скаутов, Гарольд Шифф, получил электрогитару на свой день рождения несколько недель спустя – бирюзовую Fender Mustang с перламутровым медиатором. Он сразу создал группу. И он попросил меня быть солистом!
Друзья Гарольда Эрик Лондон и Джэй Зингер, которых я знал неформально по гли-клубу и скаутам, тоже вскоре присоединились. Эрик играл на басе в школьном оркестре и просто брынел на этом инструменте как на контрабасе. Джэй, который уже умел играть на фортепиано, недавно получил синтезатор – электроорган Farfisa. Гарольд пригласил еще одного мальчика по имени Арвин Мироу, с которым он ходил в еврейскую школу, в качестве барабанщика. Оказалось, что я знаю его по гли-клубу тоже. Потом я предложил поговорить с Мэттом Раэлем, соседом Эрика. И так Мэтт присоединился к нам в качестве соло-гитариста. Мэтт и я были единственными участниками группы, родители которых не были докторами в той или иной области.
Гарольд и Мэтт жили в домах, а не в квартирах, с подвальными помещениями. Старший брат Мэтта Джон тоже уже играл в группе, и его родители относились довольно терпеливо к шуму. Мама Гарольда не возражала против шума тоже, и мы обосновались в подвале дома Шиффа, который стал нашим первым помещением для репетиций. Подвал Гарольда был полностью обустроен – стены были отделаны некрашеными сосновыми досками, пол устлан линолеумом, даже имелось окно. Кроме входной двери, был также выход на задний двор, находящийся ниже уровня улицы.
Гарольд и Мэтт подключили свои гитары к одному усилителю, а мои исполнения проходили через усилитель, к которому был подключен синтезатор Джэя Зингера. Я часто использовал бубен во время пения – так часто делали вокалисты по телевизору. Эрик просто должен был перебирать струны баса настолько громко, насколько мог. Мы исполняли «Satisfaction» Стоунов и другие композиции таких групп Британского вторжения как the Kinks и the Yardbirds. А чтобы подчеркнуть преимущество звука Farfisa Джэя, мы выучили «Liar, Liar» the Castaways.
Мне нравилось это с самого начала. И хотя все дети втайне мечтали стать рок-музыкантами в то время – учитывая их безумную страсть к the Beatles и the Stones – их родители уже спланировали их жизнь за них. Эти дети собирались стать дантистами и офтальмологами, как и их родители, и для них группа была забавой.
Но я непрестанно говорил им, «я буду рок-звездой».
Мэтт Раэль и я начали часто «зависать» в его доме. Кроме того, что мы вместе практиковались, иногда нам удавалось поприсутствовать на репетициях группы его брата Джона. Мэтт и я так часто музыцировали в его доме, что его мать как-то предложила сделку: если мы заново отполируем старый книжный шкаф, который она преобрела в пригороде, то мы сможем официально назвать подвал нашей репетиторской. Итак мы содрали белую краску со старого шкафа и продолжили музыцировать.
Родители Мэтта были чем-то вроде прото-хиппи. Его мама, вообще-то, пела на первых записях Weavers и дружила с Питом Сигером. Она сидела с детьми Вуди Гатри. К тому времени, когда я познакомился с родителями Мэтта, его мама все еще приглашала ведущих фольклорных и блюзовых исполнителей на фестивали народной музыки на Манхэттене – людям нравился Сонни Терри, Брауни МакГи и Лед Белли, а также Сигер.
Я одержимо слушал радио и знал современные поп-хиты, но дома у Мэтта подвергался влиянию удивительной коллекции народной музыки его родителей. У них были тонны кантри-блюз и олд-тайм музыки, а также много современного фолка в лице Боба Дилана, Эрика Андресона, Тома Раша, Фила Окса, Баффи Сент-Мари и Джужи Коллинса. Как-то я вытащил свою акустическую гитару из-под кровати, и Мэтт показал мне несколько аккордов. Потом взял пару уроков у женщины, разместившей объявление в местной газете. Первой композицией, которую я научился исполнять, была «Down in the Valley». Вскоре я начал носить на шее губную гармошку, пытаясь пародировать фольклорную музыку, ставшую мне известной из домашней коллекции Мэтта.