Искренне Ваш
Эрно Эрдаи.
Памела сжала плечо Артура, видимо, когда дошла до того, что сведения, которыми располагает этот заключенный, будут иметь большое значение для того, состоится ли очередная казнь. Он подумал, что нужно снова напомнить ей об осторожности. Ромми даже не упоминался в письме. И каких только розыгрышей не устраивали заключенные, буквально худшие люди на свете.
Джиллиан ждала их реакции. Артур спросил, вспоминается ли ей хоть как-то Эрно Эрдаи, но она покачала головой.
— И почему ты уверена, что он ведет речь о моем клиенте?
— Артур, я вынесла всего два смертных приговора, другого осужденного, Маккессона Уинго, казнили в Техасе много лет назад. К тому же его дело расследовал не Старчек.
Артур повернулся к Памеле, ожидая ликования, но она разглядывала конверт, в котором пришло письмо Эрдаи, сосредоточась, видимо, на почтовом штемпеле.
— Значит, вы получили его в марте? — Она смотрела Джиллиан в лицо. — И два месяца ничего не предпринимали?
Ее вызывающий тон удивил Артура. Памела обычно держалась в присущей ее поколению манере, со сдержанным дружелюбием. Это означало — ничто в жизни не стоит нервотрепок.
— Теперь все мы здесь, — мягко сказал Артур. Однако Памела определенно была права. Джиллиан слишком долго решала, что делать с этим письмом.
— Я восприняла его всерьез после нашей встречи, — сказала Джиллиан Артуру.
Памелу это не удовлетворило.
— Но так и не съездили туда повидать этого человека?
Джиллиан нахмурилась.
— Это не мое дело, мисс.
— А смотреть, как казнят невиновного, — ваше?
— Перестань, ради Бога!
Артур сделал Памеле останавливающий жест, словно уличный регулировщик. Она умолкла, но все-таки бросила злобный взгляд в сторону бывшей судьи. Артур спросил Джиллиан, можно ли Памеле сделать копию письма, та, прикрывая лицо тонкой веснушчатой рукой, кивнула. Когда Памела схватила листы, Артур был уверен, что Джиллиан Салливан недоумевает, с какой стати взяла на себя труд приехать.
|
|
* * *
В то время, когда Джиллиан была обвинителем, а затем судьей, у нее существовало твердое правило: всегда сохранять спокойствие. Какими бы ни были подлыми подсудимый или адвокат, она не доставляла им удовольствия эмоциональной реакцией. Когда молодая помощница Артура выходила широким шагом из зала, первым побуждением Джиллиан было дать ей совет: будьте сдержаннее.
— Что она у тебя такая необузданная? — спросила Джиллиан после того, как громко хлопнула дверь.
— Хочет стать знаменитым адвокатом, — ответил Рейвен. Судя по тону, это была не совсем похвала.
— Артур, я до сих пор постоянно получаю письма от заключенных. Даже не знаю, как они находят меня. И в них сплошная бессмыслица.
В письмах были, как и следовало ожидать, сексуальные фантазии, вызванные памятью о красивой, облеченной властью женщине. Несколько обращений, отправленных в тщетной надежде, что теперь, зная, каково в заключении, она может пересмотреть некоторые обстоятельства дела и смягчить приговор.
— Я не могу воспринимать их всерьез, — сказала Джиллиан. — Артур, ты понимаешь, что это за письмо. Шайки там вечно что-то замышляют.
— Эрно Эрдаи? Белый, судя по имени. Ромми черный. И слишком уж слабоумный, чтобы какая-то шайка брала его к себе. В деле нет никакого упоминания о шайках.
|
|
— Там возникают всевозможные союзы. Как в войне Алой и Белой розы.
Артур пожал плечами и сказал, что единственный способ выяснить истину — поговорить с Эрдаи.
— Думаю, тебе нужно туда съездить, — ответила Джиллиан. — Потому и привезла письмо.
— В нем сказано, что он хочет говорить с тобой.
— Оставь, — сказала Джиллиан и полезла в сумочку. — Курить можно?
Рейвен ответил, что здесь не курят. Где-то есть курилка, но в воздухе там сплошной дым. Джиллиан, готовая, как всегда, сдерживать желания, застегнула сумочку.
— Мне даже не подобает ехать туда, — сказала она.
Артур скорчил гримасу, видимо, силясь сдержать улыбку. И Джиллиан сразу же поняла. Никто не может наказать ее за несоблюдение этических норм, лишить судейской должности или диплома юриста. Это уже сделано. Все, за что не могли посадить в тюрьму, теперь было допустимо.
— Джиллиан, никто не осудит меня да и тебя за то, что мы поедем его выслушать. Он откровенно пишет, что думает об адвокатах.
— И все равно вполне может поговорить с тобой.
— Или возненавидеть меня и потом отказаться разговаривать с нами обоими. Джиллиан, в моем распоряжении полтора месяца, потом апелляционный суд решит, сажать ли этого человека на электрический стул. На этой стадии я не могу терять время или рисковать.
— Артур, ехать в Редьярд я не могу.
При этой мысли у нее внутри что-то сжалось. Ей не хотелось снова дышать тем мертвенным воздухом или иметь дело с извращенной реальностью обитателей тюрьмы. Большую часть срока она провела в изоляторе, отдельно от большинства заключенных, так как управлению тюрем трудно было выяснить, чью сестру или дочь Джиллиан обвиняла или судила и кто мог питать к ней за это убийственную злобу. Ее это вполне устраивало. Она редко чувствовала себя спокойно даже с женщинами, попавшими в тюрьму беременными или изолированными за то или другое нарушение режима. Неизменно в собственном представлении все они являлись жертвами и зачастую были таковыми в действительности. Большинство их от безнадежности опускались. Немногие были неунывающими. Некоторые даже приятными собеседницами. Однако рано или поздно приходилось сталкиваться с отрицательными чертами характера: лживостью, вспыльчивостью. Их представление о мире напоминало дальтонизм в том смысле, что видеть некоторые аспекты нормальности они были просто неспособны. Она держалась особняком, помогала разбираться с юридическими проблемами, и к ней обращались, несмотря на все ее возражения, «Судья». Казалось, всем — заключенным и даже служащим — доставляло удовольствие знать, что кто-то из могущественных получил срок.
|
|
Однако Рейвен не собирался сдаваться.
— Послушай, я не хочу читать нравоучений, — сказал он, — но у этого Эрдаи есть резон, разве не так? Ты принимала решения. Ты признала того человека виновным и приговорила его к смерти. Разве на тебе не лежит никакой ответственности, если мой клиент не заслуживает смертной казни?
— Артур, если на то пошло, я уже сделала больше, чем должна.
Джиллиан боролась с собой несколько дней, прежде чем решилась везти ему письмо. Она понимала, что глупо рисковать, снова встречаться с Рейвеном, который мог стать более пытливым в расспросах о ее прошлом. Никакой преданности закону, уловками и головоломками которого некогда восхищалась, она не чувствовала. Закон, подобно властелину, изгнал ее из своего царства. Но при воспоминании о своем жестоком замечании Артуру она страдала. Так что приехать сюда ее заставил не закон, а правила, составленные для себя с отеческой помощью Даффи, ее домовладельца и спонсора. Хватит неприятностей, хватит нечаянных унижений себя и других. Раз провинилась, заглаживай вину.
Джиллиан все сильнее хотелось курить, она поднялась и пошла в угол зала. После выхода из тюрьмы она еще ни разу не бывала в юридических конторах, и эта шикарная атмосфера казалась ей какой-то нелепой. За то время, пока ее не было на воле, все очень разбогатели. Трудно было представить себе, что нормальные люди живут с такой роскошью — мебель из дорогих сортов дерева, гранит, серебряный кофейный сервиз шведского производства, кресла на роликах, обитые мягкой кожей. Она никогда не жаждала ничего этого.
Глядя на нее, Артур машинально поглаживал рыжеватые волосы, торчащие на тех местах, где сохранились. Судя по виду, он, как всегда, напряженно работал — галстук был распущен, на руках и манжетах рубашки были чернильные пятна. Джиллиан инстинктивно искала способ отвлечь его.
— Артур, как твоя сестра? Мне память не изменяет? Это она болела?
— Она шизофреничка. Я поместил ее в клинику, но постоянно бываю там. Последними словами отца, сказанными мне, были: «Заботься о Сьюзен». И неудивительно. Я постоянно слышал их от него с двенадцати лет.
— Есть другие сестры или братья?
— Нет, только мы двое.
— А когда умерла ваша мать?
— Мать жива-здорова. Она просто бросила нас тридцать лет назад, когда заболела Сьюзен. Надолго уехала в Мексику, потом возвратилась. Была эдакой свободной личностью. И представляла с отцом странную пару. У нее есть домик здесь, в Сентер-Сити, и она живет на то, что зарабатывает натурщицей в школе искусств при музее.
— Обнаженной натурщицей?
— Ну да. «Артур, человеческое тело прекрасно в любом возрасте». Видимо, дело в том, что рисовать морщины задача более сложная. Не знаю.
Рейвен улыбался как-то неуверенно, слегка смущенный тем, в чем исповедовался.
— Ты видишься с ней?
— Изредка. Но это все равно что навещать какую-нибудь четвероюродную тетушку. Знаешь, в школе у меня было несколько друзей, негров, их воспитывали бабушки. Матерей своих они знали так же, как я — будто старших друзей. Вот так я и рос. Что тебе еще известно?
Артур улыбался все так же неуверенно. Миссис Рейвен явно была полной противоположностью Мэй Салливан, требовавшей власти над всеми членами семьи. Она обладала блестящим, острым умом, но ежедневно, когда Джиллиан возвращалась из школы Святой Маргариты, на кухонном столе у нее стояла откупоренная бутылка виски. Вечер неизменно проходил в одних и тех же болезненных догадках. На кого мать ополчится? Будет орать или, как часто бывало в ее скандалах с отцом Джиллиан, даст рукам волю? Ее приступы гнева часами держали десятерых обитателей дома в испуганном молчании.
Артуру был как будто приятен интерес Джиллиан к себе, но он тем не менее стал вновь склонять ее съездить к Эрдаи. Она вспомнила, что дисциплина всегда была одним из его профессиональных достоинств.
— Даже не знаю, как уговорить тебя, — сказал он. — Я многого не прошу. Просто облегчи мне разговор с этим человеком.
Артур пообещал, что ей даже не придется выслушивать показания Эрдаи и что сам отвезет ее туда и в тот же день привезет обратно.
— Джиллиан, послушай. У меня в мыслях не было браться за это дело. Его навязал мне суд. И теперь я уже четыре недели не знаю выходных. Но пойми, это мой долг, я исполняю его. И вынужден просить тебя о помощи.
Откровенно горестный, обезоруживающе смиренный Артур протянул к ней короткие руки. Улыбался он так же, как во время рассказа о матери: это все, что он знал, и ничего с этим нельзя было поделать. Джиллиан осознала, что он приятный человек. Он повзрослел, чтобы стать приятным. Он стал человеком, знающим о себе больше, чем она могла бы подумать. Он знал, что является усердным работником, поборником справедливости, и знал, что есть люди вроде нее, считающие таких, как он, скучными. Тут она внезапно поняла, что это было ее ошибкой. Не единственной. Одной из многих. Нужно было относиться к Артуру с гораздо большим уважением. Осознание этого было шагом в восстановлении ее личности. Теперь ей стало ясно, что она стремится к этому восстановлению. Где-то в глубине души она давно хотела преобразиться.
— Я поеду, — сказала Джиллиан.
Слова эти, едва были произнесены, показались сброшенным с полки драгоценным фарфором. Глядя на их падение, она сразу же подумала, что совершила ужасную ошибку. Ей не хотелось ничего, кроме надежной, защищенной отболи жизни. Она жила одним днем и сводила к минимуму соприкосновение с прошлым.
Провожая Джиллиан в красивый холл, Артур рассыпался в бессвязных благодарностях, потом принес ее мокрый зонтик и плащ. Паркетный пол был покрыт громадным ковром с яркими узорами, созданием современного мастера. Джиллиан, все еще глубоко потрясенная, разглядывала абстрактные фигуры. Уже второй раз за нее с Артуром Рейвеном разговаривал некий дух, похожий на лесного эльфа.
Джиллиан отрывисто попрощалась и спустилась на скоростном лифте, совершенно ошеломленная трепетным ощущением в груди, напоминавшим легкое пламя в углу клетки. Ощущение длилось недолго, и она не пыталась понять, не надежда ли это.
Октября 1991 года
Тюрьма
У большинства заключенных было по нескольку имен. Если обнаружится, что у тебя уже есть судимость, надежды получить оправдание или освобождение под залог гораздо меньше. Поэтому преступники при аресте склонны забывать, какое имя им дала мама. Обычно арестованные проводили в камере несколько недель, покуда отдел опознавания в Макграт-Холле сравнивал взятые отпечатки пальцев с теми, что имелись в архиве, и выяснял, кто есть кто.
К несчастью для Коллинза Фаруэлла, его личность установили быстро. Когда Ларри звонил Мюриэл, в тюрьме уже знали его настоящее имя. Мюриэл выступала обвинителем по делу об ограблении банка, но согласилась приехать в тюрьму после судебного заседания. Когда она приехала, Ларри сидел на одной из гранитных плит, служащих скамьями в вестибюле, и не сводил с нее больших голубых глаз.
— Отлично выглядишь, — сказал ей Ларри.
Отправляясь на процесс, Мюриэл оделась в красный костюм. На лице у нее было гораздо больше косметики, чем в те дни, когда она перебирала дела в прокуратуре. Ларри с обычной фамильярностью коснулся одной из ее больших обручей-сережек.
— Африканские?
— Совершенно верно.
— Красивые, — сказал он.
Мюриэл спросила, в чем проблема, и Ларри подробно рассказал ей, что накануне услышал от Эрно. Было пять часов, и заключенных заперли для переклички. Это означало, что придется ждать.
— Хочешь, пока суд да дело, взглянуть на него? — спросил Ларри.
Он показал надзирателю значок, они вошли и поднялись на решетчатые настилы, идущие вдоль камер с дверями из стальных прутьев. Мюриэл шла медленно. Она не успела переобуться, и ступать на высоких каблуках по решетке было нелегко. Если б она споткнулась, это могло бы кончиться не только смущением. Вольные приучились держаться подальше от камер. Мужчин заключенные едва не удавливали галстуками, женщинам, естественно, приходилось хуже. Подчиненные шерифу надзиратели поддерживали с заключенными перемирие, основанное на принципе «живи и давай жить другим», и не всегда спешили вмешаться.
По пути им представала обычная тюремная реальность — черные лица, дурные запахи, бросаемые в спину оскорбления и насмешки сексуального характера. В некоторых камерах мужчины натянули бельевые веревки, разделяя и без того тесное пространство. Зачастую к прутьям были приклеены фотографии членов семьи или снимки девиц, вырезанные из журналов. В ожидании переклички люди сидели или спали, слушали музыку по транзисторам, перекликались с соседями зачастую на условном языке. Надзиратель в желто-коричневой форме, рослый негр, пошел сопровождать их после того, как они миновали последние ворота, и был явно недоволен тем, что его побеспокоили. Он дважды ударил дубинкой по двери, давая понять, что это камера Коллинза, и неторопливо отошел, ведя концом дубинки по прутьям, дабы заключенные знали, что он поблизости.
— Кто из вас Коллинз? — спросил Ларри двух людей за дверью. Один из них сидел на унитазе, другой, просунув руки между прутьями, играл в карты с заключенным из соседней камеры.
— Ну и жизнь. Ни уединения тебе, ничего.
Коллинз взглянул на Мюриэл, но продолжал заниматься своим делом, не считаясь с их появлением.
Они ненадолго отошли. Когда вернулись, Коллинз застегивал «молнию» на оранжевом комбинезоне.
— Ты нарко или кто? — спросил Коллинз, когда Ларри показал ему значок. У него была не очень темная кожа, светлые глаза и коротко остриженные негритянские волосы. Как и говорил Эрно, он был рослым, красивым. Почти оранжевые глаза его светились, как у кота, и он хорошо сознавал, что привлекательно выглядит. Посмотрев на Мюриэл, Коллинз расправил на плечах комбинезон.
— Из группы расследования убийств, — ответил Ларри.
— Я никого не убивал. Такими делами не занимаюсь, начальник. Вы, должно быть, пришли за другим черномазым. Я не убийца, я любовник.
В подтверждение своих слов Коллинз пропел несколько тактов из песни Отиса Реддинга, вызвав тем самым значительное оживление в нескольких камерах на верхнем и нижнем этажах. Потом повернулся, спустил на комбинезоне «молнию» и снова пошел к унитазу. Посмотрел в упор на Мюриэл, ожидая, что женщина поспешит уйти, но она постояла еще минуту.
— Что скажешь? — спросил Ларри, когда они шли обратно.
— Чертовски симпатичный, — ответила Мюриэл. Он походил на Гарри Белафонте, любимого певца и киноактера ее матери.
— Постараюсь достать тебе его тюремную фотографию в рамке. Не тратим ли мы попусту время?
Мюриэл спросила, что он имеет в виду.
— По-моему, с этим Коллинзом каши не сваришь. Но если ты можешь подождать час, я тоже.
После ужина Коллинза могли потихоньку привести в комнату для допросов. В административном отделе Ларри попросил дежурного офицера устроить это, сказав лишь, что им нужно допросить Фаруэлла по поводу одного убийства. Половина заключенных была сбита в шайки или как-то связана между собой; если б они сочли, что Коллинз сотрудничает с полицейскими, это быстро стало бы известно. Дежурный офицер отвел Ларри с Мюриэл в маленькую трапециевидную комнату, трапезоид с дешевыми штукатурными плитами, покрытыми следами каблуков в нескольких дюймах над полом. Они сели в пластиковые вращающиеся кресла, привинченные к полу, как и стол, толстыми болтами.
— Ну и как там Толмидж?
Ларри отвел взгляд, словно тут же пожалел о своем вопросе. С ней теперь многие заговаривали о Толмидже. На прошлой неделе в газете появился его снимок, сделанный во время сбора пожертвований. Но Ларри вел речь не о том.
— Знаешь, я не думала, что ты так ревнив.
— Это ничего не значащий вопрос, — запротестовал он. — Как о самочувствии и о семье.
— Угу.
— И что же?
— Оставь, Ларри. Я вижусь с ним. Мы хорошо проводим время.
— А со мной не видишься.
— Ларри, я не помню, чтобы виделась с тобой так уж часто. Насколько могу судить, ты даже не думаешь обо мне, пока тебе не приспичит.
— Ну и что тут плохого? — спросил Ларри. Мюриэл хотела было возмутиться, но поняла, что он ее подзуживает. — Теперь буду каждый день посылать тебе цветы и любовные письма.
«Любовные письма». Ларри всегда мог чем-то ее удивить. Она лишь посмотрела на него.
— Я даю тебе свободу действий, — сказал он. — Думаю, ты хочешь ее иметь.
— Хочу, Ларри.
Когда Мюриэл закрыла глаза, ресницы, казалось, прилипли к косметике. Живущий инстинктами, Ларри каким-то образом понял — что-то произошло. Два дня назад Толмидж, уходя от нее, прижал ее голову к своей груди и сказал: «Может, пора подумать о том, чтобы сделать это постоянным?» Она всегда понимала, что дело идет к тому, но тут ее словно бы охватил паралич. С тех пор она всеми силами старалась не думать о его словах.
Она словно бы смотрела в Большой каньон[6]. И почему-то на опасной глубине виднелся ее первый брак, редко служивший хотя бы темой для раздумий. Замуж она вышла девятнадцатилетней, в том возрасте, когда люди совершают множество глупостей. Тогда она думала, что получает предмет желаний. Род был ее учителем английского языка в школе. Умным, язвительным и все еще неженатым в сорок два года — ей даже не приходило в голову задуматься, почему. Летом после окончания школы она случайно встретилась с ним и стала нагло флиртовать. Мюриэл уже знала, что сексуальная навязчивость творит чудеса для привлекательной девушки. Она преследовала Рода, приглашала пообедать вместе, сходить в кино — и неизменно тайком от родителей. Они были потрясены, когда она объявила им, что вышла замуж. Но она работала, через пять лет окончила колледж, преподавала в школе и вечерами училась на юридическом факультете.
Со временем, разумеется, обаяние Рода поблекло. Собственно говоря, не совсем так. Он оставался одним из самых забавных людей, каких она знала, — пьяный умник, сидя в конце стойки, цитировал лучшие строки из английских комедий. Но, в сущности, был несостоявшимся человеком. Обладал блестящим умом и был связан по рукам и ногам своим несчастьем, сознавал это, часто говорил, что главная проблема его жизни — невозможность держать всего двумя руками стакан, сигарету и пульт управления телевизором. Возможно, был гомосексуальным, но не осмеливался признаться в этом себе. Однако интерес к сексу с ней исчез вскоре после их помолвки. Что на третьем году их совместной жизни привело ее к связям с другими мужчинами. Род знал об этом и как будто не имел ничего против. Однако когда она заводила речь о разводе, приходил в ужас. Не мог сказать об этом своей матери. Суровой, анемичной, чопорной, которую ему надо было бы давным-давно послать ко всем чертям. Вместо этого он позволял ей быть судьей своих поступков. До самой своей смерти. От коронаротромбоза, который предвещала ранняя смерть его отца и деда. Несмотря на все предзнаменования, Род не занимался физическими упражнениями и ходил к врачу лишь затем, чтобы высмеивать его, но для Мюриэл эта утрата была неожиданно тяжелой. Она лишилась не только самого Рода, но и предмета гордости, который он представлял собой для нее, когда ей было девятнадцать.
Женщина, вышедшая замуж за человека, годящегося ей в отцы, оглядываясь назад, говорит: «У меня были проблемы». Однако основное побуждение Мюриэл оставалось прежним до сих пор: она хотела чего-то добиться в жизни. У незадачливого пьяницы Рода и могущественного Толмиджа общего было меньше, чем у травы и камня. И пятнадцать лет, прошедшие после ее первого брака, были буквально целой жизнью. Но сознание того, как она может ошибаться в таких делах, продолжало ее тревожить. Однако с Ларри ей хотелось выглядеть решительной.
— Не могу поверить, что Толмидж для тебя так много значит, — сказала Мюриэл.
— Не знаю, — ответил он. — Похоже, я уже вольный человек.
Ларри сказал, что разводится. На сей раз, похоже, он говорил всерьез. Они с Нэнси вместе ходили к адвокату, женщине, которая сначала пыталась уговорить их сохранить семью. Проблем с дележом имущества не было. Единственным камнем преткновения были его сыновья. Нэнси не хотела с ними расставаться и даже предложила взять над ребятами опеку, но Ларри категорически отказался. Пока что дело не двигалось с мертвой точки, но должно было в конце концов решиться. Они оба хотели развода.
— Грустно это, — сказал Ларри. Тоже как будто всерьез. На Мюриэл он не потрудился взглянуть. Старчек, надо отдать ему должное, не искал дешевого сочувствия.
Снаружи послышалась тюремная музыка звякающих кандалов. Надзиратель постучал и ввел в комнату опоясанного цепью с ручными и ножными оковами Коллинза Фаруэлла. Усадил его за другой стол и примкнул ножную цепь к черному, привинченному к полу кольцу.
— Хочу сокращения срока, — заявил Коллинз, едва надзиратель вышел.
— Не спеши, приятель, — сказал Ларри. — Сделай несколько шагов назад. Может быть, для начала следует поздороваться.
— Я сказал, что хочу сокращения срока, — ответил Коллинз. Теперь его негритянский акцент был не таким сильным. Обращался он к Мюриэл, поняв, что она обвинитель и будет принимать решение.
— Сколько наркотика было у тебя при аресте? — спросила она.
Коллинз потер лицо с курчавой, отросшей за несколько дней в тюрьме щетиной, возможно, делая тем самым своеобразное заявление. В тюрьме его не могли допрашивать без нового напоминания о правах, которое не было сделано. По извращенной логике закона таким образом ничто из сказанного не могло быть использовано против него, объяснила Мюриэл, но Коллинз уже не раз бывал в заключении и понимал это сам. Он просто тянул время, обдумывая тактику.
— Полфунта, — ответил он наконец, — пока нарко не взяли своей доли. Теперь шесть зон. Оставили ровно столько, чтобы можно было намотать мне пожизненный срок.
Коллинз рассмеялся при мысли о безнравственности полицейских. Они продадут две унции или употребят их сами. Ему все равно грозило пожизненное заключение без права условно-досрочного освобождения.
— Может, расскажешь нам, что знаешь? — спросила Мюриэл.
— Может, скажете, насколько сократится мой срок, и перестанете держаться так, будто перед вами тупой негр, попавшийся на удочку полицейских.
Ларри встал. Слегка потянулся, но это была уловка для того, чтобы подойти к Коллинзу сзади. Оказавшись там, он ухватил примкнутую к полу цепь и натягивал ее, пока она не врезалась молодому человеку в пах, заставив его откинуться назад. Мюриэл предостерегающе взглянула на Ларри, но он знал, где остановиться. И, стоя сзади, положил руку на плечо Коллинзу.
— Слишком уж ты заносишься, мой друг, — сказал ему Ларри. — Не хочешь разговаривать с нами — не надо. Дело хозяйское. Мы можем уйти, а ты получай пожизненный срок. Но если хочешь пораньше выйти, начинай вести себя, как хороший, мальчик. Потому что я не вижу за дверью очереди обвинителей, желающих предложить тебе лучшую сделку.
Когда Ларри выпустил цепь, Коллинз презрительно посмотрел на него, потом обратил взгляд на Мюриэл. Он взывал к ней чуть ли не против своей воли. И вряд ли понимал, насколько глупо себя ведет. Мюриэл указала Ларри на дверь, они вышли из комнаты и молчали, пока надзиратель не вошел внутрь присмотреть за своим поднадзорным.
— Терпеть не могу вести переговоры с наркоторговцами, — сказал Ларри. — Они вечно затыкают меня за пояс.
Мюриэл рассмеялась. Старчек мог подшучивать над собой. Толмиджу этому никогда не научиться. Ларри одет был в длинную кожаную куртку, и, шепчась с ним, она ощущала животное тепло, исходившее от его тела.
— Я не знаю, хочет ли этот ублюдок обвести нас вокруг пальца, — сказал он, — или у него действительно есть нужные сведения.
— Есть только один способ выяснить, — ответила Мюриэл. — Нечего играть с ним втемную. Пусть выложит карты на стол. А потом посмотрим. Если выдаст нам убийцу и согласится дать показания на суде, может быть, отдел по борьбе с наркотиками даст заключение, что у него было меньше шести унций, чтобы он получил от десяти до двенадцати лет. Только со своей стороны я не могу ему ничего обещать.
Ларри кивнул. План был принят. Но едва он хотел повернуться, Мюриэл схватила его за мускулистую руку.
— И пожалуй, теперь вести разговор нужно мне. Думаю, ты уже сыграл роль злого полицейского.
Когда они снова вошли в комнату, Мюриэл объяснила Коллинзу, что от него нужно. За проведенное в одиночестве время Коллинз сменил тон на менее вызывающий, но все равно покачал головой.
— Я никому не обещал, что буду давать показания. Мне ведь оставаться здесь. Разве не так? Что бы ни сказал, оставаться, верно?
Мюриэл кивнула.
— И мне туго придется, если выступлю свидетелем. «Г.-и», — он имел в виду шайку «Гангстеры-изгои», — не станут дожидаться, пока ты заложишь кого-то еще.
— Послушай, — сказала Мюриэл, — ты для нас тоже не подарочек. Человек, дающий показания, чтобы спастись от пожизненного срока, монахиней в глазах присяжных не выглядит. Но если не подтвердишь на суде того, что скажешь нам, твои слова ничего не будут стоить.
— Выступить свидетелем не могу, — упорствовал Коллинз. — Хотите, устройте мне проверку на детекторе лжи и пользуйтесь его показаниями, но на свидетельское место не поднимусь ни за что. Я тайный осведомитель — и только.
Они препирались еще несколько минут, однако Мюриэл хотела покончить с вопросом о его выступлении в суде. У нее было предчувствие, что Коллинз в конце концов сдастся, но дело, где в качестве свидетеля требуется кандидат на пожизненный срок, не стоило даже возбуждать. В конце концов она предложила повести речь о сокращении срока в прокуратуре, если сведения Коллинза приведут к обвинительному приговору. И сказала, что им нужно услышать сейчас, чем он располагает.
— А что, если вы надуете меня? Возьмете того типа и забудете обо мне? Что тогда со мной будет?
Он вопросительно взглянул на Старчека своими янтарными глазами.
— Я думал, дядя сказал тебе, что со мной можно иметь дело, — ответил Ларри.
— Мой дядя, — произнес Коллинз и рассмеялся. — Что он понимает? Раскрась свинью губной помадой, она все равно свинья.
Мюриэл невольно улыбнулась, но Ларри напрягся. Слово «свинья» до сих пор вызывает злобу у большинства полицейских. Она коснулась его руки и сказала Коллинзу, что ничего большего сделать не в состоянии, так что пусть решает.
Коллинз вытянул шею и повертел головой, словно испытывая какое-то легкое неудобство.
— Я был в том баре, — сказал он. — В «Лампе».
— Когда? — спросила Мюриэл.
— На той неделе. Накануне перед арестом. Во вторник. И там ошивался этот хмырь, он часто туда заглядывает. Такая, знаете, уличная рвань.
— Имя?
— Там его называют Шлангом. Не знаю, с чего. Может, потому что он вроде совсем безмозглый. — Коллинз сделал паузу, чтобы насладиться своими словами. — В общем, я пил там кое с кем, а этот Шланг продавал слам.
— Какой слам он продавал? — спросил Ларри.
— На той неделе у него было золото. Цепочки. Он вытаскивал их из карманов, и у него была еще одна вещь — как там называется женское ожерелье с лицом на нем?
— Камея? — спросила Мюриэл.
Коллинз щелкнул длинными пальцами.
— Один человек из той братвы за стойкой хотел ее посмотреть, и Шланг показал ему, но говорит типа: «Нет, приятель, эта штука не продается». Оказывается, она открывается под лицом, это медальон, и там две фотографии внутри, двух младенцев. «Родня заплатит мне за нее хорошие деньги», — говорит. Я не понял, о чем он. Потом я пошел в туалет и увидел его снова, мы разговорились, и я спрашиваю: «Про какую родню ты говорил?» «Черт возьми, — отвечает он, — дамочка, с которой снята эта штука, на том свете. Я всадил в нее пулю». А он, знаете, не похож на такого, кто способен убить. «Набрался, что ли?» — спрашиваю. «Кроме шуток, — говорит, — замочил ее и еще двоих на Четвертое июля. Сам же видел про это по телевизору. Я взял у всех троих много чего, но уже все сбыл, кроме этой вещицы, никто не заплатит мне столько, как ее родня. Получу что-то вроде выкупа, когда шум поутихнет, а мне нужны деньги, чтобы с квартиры не погнали».