УРОК, ГДЕ НУЖНО НЕ УСПЕТЬ...

Древняя и по-своему спортивная страсть, именуемая «хобби», захватывает все большее число людей. С мещан­ским ажиотажем порой заявляет она о себе. Копят, при­обретают, коллекционируют от почтовых марок и спичеч­ных коробков до фарфоровых ваз, старинной утвари. При­ятное соединяют с полезным: иная ваза, расписанная не­известным мастером, по-особенному «заиграет», когда при­дет «черный день». Для этого дня с азартом и увлечен­ностью копят про запас книги, которые прочтет и осмыс­лит кто-то совсем другой, ибо у хозяина «земные» запро­сы — достать, перекупить. Все для того же дня — «черно­го», который незаметно становится сегодняшним. Огорчают иногда наши хобби за странную, пусть в чем-то и спор­тивную привязанность удивлять.

Никто из литературных геро­ев, пожалуй, не высказал столько афоризмов, как турге­невский Базаров. Чацкий, Дечорин, горьковский Лука уступают ему. «Кто злится на свою боль, тот обязательно, ее победит» — один из афоризмов Базарова. Помнится, долго размышляли, о какой «боли» идет речь; выписали на карточках базаровские афоризмы и прокомментировали, Игорь сделал это лучше других. Теперь я познакомлю его и ребят со своими карточками, пожелтевшими от времени, с обтрепанными уголками... Раскрыв портфель, выложил на стол сперва одну стопку, затем еще и еще. Как всегда, пошел в глубь класса.

«Что-то важное забыто, но не помню, что забыл», — сказал поэт. Не оттого ли страдаем, что помнили когда-то то, чему ревностно следовали, а теперь вот — забыли. В житейской сутолоке, круговерти бог знает куда ушло оно. И ведь никто не напомнит, что именно из того важного, чем жил и спасался, оказалось забытым. Вернуться к преж­ним ситуациям и через них воскресить выстраданный «опыт»? Не всем и не всегда удается, да и страшновато порой ворошить прошлое. Возможно, и это имел в виду

Есенин, когда писал: «К старому возврата больше нет», И просто нет, и не надо.

Мною всегда владело чувство, что человечество в об­щем открыло все секреты, как выстроить жизнь по зако­нам благоразумия. Множество книг, перечитать которые, конечно, не по силам любому из нас, написано об этом. Зато сколько мудрых мыслей, представляющих некую квинтэссенцию, нектар человеческого опыта, можно по­черпнуть из каждой. Ни одна библиотека мира всех книг не соберет, но мысли, будоражащие ум и сердце, уме­стятся порой в одном из ящиков письменного стола. Вот такая библиотека и есть мое хобби. Нас выручают даже не книги, на которые остается все меньше сил и времени, к тому же нужная книга нередко отсутствует, а мысли, мысли, часто всего лишь в одну строчку. Каждая на от­дельной карточке. Порою в разных вариантах. Выбери ту, которая волнует, помогает, — и смыслом, и «созвучьем слов живых», т. е. интонацией. Подчас она важнее смысла.

«Когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус са­жусь на ходу, в последний, случайный», — поет Б. Окуд­жава. Всякий в своей жизни переживает минуты отчая­ния, о которых обычно не рассказываем. Подступают они как-то внезапно, непредсказуемо. А ведь на самом-то деле «что-то важное забыто», чем-то важным пренебрегли. И раз, и другой. И вот он — недобрый миг. Хорошо, если ко­му-то поможет троллейбус... А если нет? Хорошо, если есть он — «мой первый друг, мой друг бесценный». А если нет? Не заменит ли его сомнительная компания, бутылка, сигарета или что-то еще? Отчаяние страшно не само по себе, а связями. К слову, почему поэт называет своего друга «бесценным»? Понятно — первый. Как и первая лю­бовь, не забывается. К тому же — память о Лицее, святая память. Единомышленник! Не испугался приехать к ссыль­ному поэту в Михайловское. Он же и спас, утаив, что го­товится восстание... А еще? Забыли, наверное, что по ха­рактеру Пушкин бывал резким, насмешливым. Не всякий принимал его, тем более любил в такие минуты. Лишь Иван Пущин был снисходителен и добр. Примета истин­ной дружбы — бесценной. Иметь такого друга — и в самом деле «судьбу благословить», как бы ни сложилась она. Не ты к нему, а он к тебе первым (еще и потому первый) приедет или придет, эная, что встреча для обоих будет же­ланной и целительной. Это не те друзья, о которых писал Лермонтов:

Делить веселье все готовы,

Никто не хочет грусть делить.

Настоящий друг разделит все.

Загадочная это вещь — дружба. После дуэли с Грушницким Печорин не захотел встретиться с Вернером, по­тому что искал сочувствия. Оттого и помчался, «как бе­зумный», догонять Веру. В женской дружбе, полагаю, больше чуткости, внимания, и в литературе немало тому примеров.

Кто себе друзей не ищет,

Самому себе он враг —

из глубины веков слышен голос Шота Руставели. О том же, только в другой манере, пишет и наш выдающийся современник А. Твардовский:

На земле всего дороже,

Коль имеешь про запас

То окно, куда ты сможешь

Постучаться в некий час.

В такой «час» я не спешу ни к окну, ни к троллейбусу, никого не догоняю... Открываю вот эту домашнюю библио­течку и нахожу в ней «забытое». Она-то и подскажет, на­помнит, поддержит «в минуты душевной невзгоды». Ведь нечто подобное если не с тобой, то с кем-то уже было. Иногда в боковой карман положу заветную карточку и не­которое время хожу с нею, как с проездным билетом. При­ятелей, родных, близких, когда кто-то из них, «что-то важ­ное забыв», вдруг захандрит, затоскует, буквально за ру­ку веду к своей укромной библиотечке и оставляю наеди­не с нею: найди и возьми свою карточку. Мало одной — бери другую, но с условием: верни. Не ты один читаешь. Верни и мою, и ту, которую подаришь мне: в благодар­ность.

...Я видел, как у ребят росло нетерпение: читайте! чи­тайте! Но я не торопился к столу. Нетерпение использую как «волну», которая вынесет всякого на гребень внима­ния. Неторопливое общение с ребятами не создает искус­ственных пауз и всегда с расчетом. К тому же есть уроки, где нужно не успеть, не уложиться. До конца этого урока (был он последним) оставалось четверть часа. Уже не на меня, а на карточки смотрели ребята. Тут-то я и подошел к столу и взял именно ту стопку, где каждая мысль адре­сована кому-то персонально. Читая, мельком или при­стально смотрел на того, кому предназначалась карточка.

Естественно, не комментировал, ибо на то и мудрость, чтобы обходиться без лишних слов.

Звенел звонок. «Читайте!» - выкрикивали ребята.

- Есть время, подойдите, поройтесь! - сказал я клас­су. - Выберите карточку, а в благодарность — подарите мне свою.

Верю в педагогический эффект страстно и умно выска­занной мысли. Ищу ее сам и побуждаю к этому других.

...Через неделю на моем столе лежала груда карточек, подаренных мне ребятами: за поддержку и внимание.

Но был ли это урок литературы? — спросят меня. В моей практике нет уроков, где бы не было литературы. Лучше подумаем, сколько и в каком качестве ее нужно, чтобы она была.

ТАБЛИЦА ДУХОВНОСТИ

Гуманизация знаний, помимо утилитарных аспектов — защитить юного, растущего человека от превратностей жизни, ее ударов, имеет и свою вертикаль: через духовные контакты помогать себе и другому очеловечиваться. А что такое духовность? — спрашивают ребята, родители, кол­леги. Культура? Наука? Образование? Нет, это ее заготов­ки. Сама же духовность изначально — наш человечий (!) интерес друг к другу, к людям. Всегдашняя готовность услужить им — бескорыстно, ни за что. «Ежели кто кому хорошего не сделал, тот худо поступил», — говорит горьковский Лука. Значит, любой ценой — хорошее! Даже ес­ли не просят. На хорошее всегда дефицит, его не может быть в избытке. Здесь-то и рождается наша ответствен­ность за лучшего человека и лучшее в жизни; здесь вырастаем мы в самих себя, хороших — из того хорошего, что несем людям. Мера нашей духовности — в масштабах действенного, практического, а не абстрактного интереса и внимания к человеку. «Какое это счастье — уважать чело­века!»— говорил А. П. Чехов; духовность — воплощение и выражение именно этого счастья.

До недавней поры что связывало нас друг с другом? Не только по воскресным, праздничным дням, но и в буд­ни звало в гости? Было время (послевоенное), когда мы шли к тем, у кого был хлеб, и радовались, что он и они есть! Но «хлебная» проблема вскоре была решена, зато появилась другая: телевизор! Иной раз всем домом соби­рались в комнате, где светился голубой огонек. Сидели локоть к локтю, плечом к плечу — и душа к душе.

Сопе­реживали, обменивались репликами, а после счастливо рас­ходились до следующего раза. Был несказанно рад и хо­зяин, собравший, а вернее, соединивший стольких людей. Но вот и телевизор у каждого. Однако, как и прежде, мы ощущали теплоту человеческого присутствия, скажем, на коммунальной кухне, где стояла иной раз не одна, а сразу несколько газовых плит. По вечерам кухня уподоблялась чем-то красному уголку, агитпункту: столько новостей, разговоров, переживаний, а главное — теплоты, теплоты. И в чайнике, что вот-вот закипит, и в дружеском слове, которое согреет еще раньше, чем чай. Теперь и коммуналки одна за другой уходят в прошлое.

Что же теперь позовет нас друг к другу? Или каждый в своей отдельной квартире, сидя у своего телевизо­ра, занятый своими переживаниями, будет пить свой чай? Вопрос отнюдь не праздный, затрагивающий пробле­му «людей», которой, всяк по-своему, мучились Достоев­ский, Толстой, Горький, Маяковский. В самом деле, что заменит нам сегодня вчерашнюю (вынужденную) тесно­ту, а в общем теплоту людского общения? Совместные про­бежки по вечерам, спортивные кроссы по воскресеньям? Но это лишь видимая, внешняя связь: бежим-то все-таки для себя, а вот прежде — жили для кого-то. Не оттого ли так грустен, актуален и злободневен смысл известной пес­ни: «Чтобы найти кого-то, чтобы найти кого-то, готов всю землю обойти...» А может, не надо всю землю? Может, этот кто-то по-прежнему рядом, и школа должна помочь найти его? Его и дорогу к нему?

Втайне давно уже размышляю над самой крепкой связью, что не оборвется ни временем, ни обстоятельства­ми, ни чем-то иным, — духовной! На пустом месте она, конечно, не возникнет и нужна не для того, чтобы ходить в театр, читать книги, слушать музыку... Прежде — об­щаться! Коммуникативное начало, по словам Маркса, «один из способов усвоения человеческой жизни». Стало быть, для жизни, а не театра и книги нужна нам духов­ность, точно так же как театр не для узкого круга эстетов, а для всей массы людей. Однажды захотелось всерьез вы­яснить, что же такое — духовность? Полистал кое-какие ученые книги, статьи. Ответа не нашел. Заглянул в сло­варь синонимов. «Духовный» имеет значения: нравствен­ный, моральный, внутренний, душевный... Но не отдельные слова, совпадающие или близкие по смыслу, а некая по­нятийная формула, открывающая пафос и сущность урока, воспитывающего духовность как новый тип межличност­ных отношений, была нужна мне.

Родилась она в рамках нового экспериментального предмета, который в течение целого года параллельно с уроками литературы вел в педагогических классах. Тут необходимо отступление.

Хороший учитель — это хороший человек! Истина, казалось бы, знакомая. Но такой человек — с призванием учителя! — по большому счету должен состояться. Не где-нибудь, а в самой школе. Учебное, этическое, профессио­нальное здесь наилучшим образом обобщены, а живая творческая практика, не искореженная догмами, — самый мудрый, объективный учитель. Главное, не упустить школь­ного человека в той его счастливой поре, когда он значи­телен и ярок, во многое и многим верит, когда сам себе и другим интересен и видит свой идеал не за синей чер­той горизонта, а рядом, в своем наставнике, который в педклассах (принципиальное новшество!) комментирует не только литературного героя, писателя, критика, но и себя самого как творца урока. Педклассы дают возмож­ность ускоренным способом заложить основы новых форм и новой сущности педагогического сознания, качественно перестроить психологию учителя. Вместе с учеником и в самом ученике теперь вырастает он, учитель-Гуманист, способный понять ребят, т. е. стать ближе к ним, когда придет пора учительствовать, потому что сам когда-то сов­сем по-иному ощущал в себе внутреннюю сложность уче­ника. Впрочем, этому пониманию и ощущению на­до помочь не стихийно, не двумя-тремя творческими при­емами и даже не системой приемов, а иначе: глубже, ор­ганичнее. Тут-то и родился новый экспериментальный предмет: «практическое человековедение». В самом деле, что знаем мы о человеке, тем более юном, к которому то трамваем, то автобусом, а иной раз и на такси спешим по­утру? Темы, планы, конспекты, задания — все это есть — в портфеле. Но сам-то ученик среди них, воспользуюсь ме­тафорой Маяковского, нередко теряется «скомканной бу­мажкой». Педагогическая самоуверенность, основанная на формальном, поверхностном знании человека и, стало быть, таком же подходе к нему, во всех звеньях учебно-воспи­тательного процесса выглядела довольно убого. Как тут не вспомнить строчки Е. Евтушенко:

Что знаем мы про братьев, про друзей,

то знаем о единственной своей?

И про отца родного своего

Мы, зная все, не знаем ничего.

Еще меньше знаем о школьниках — не потому, что их в классе 30—40, а просто в каждом из них непроизвольно выпадал человек, так как в основном работали с учени­ком, игнорируя самые мощные импульсы интенсификации знания — духовные. Учитель-предметник, совершенствуясь в роли массового репетитора, невольно разрушал нравст­венные основы личности. Перекинуть «мостик» к институту — было главной его заботой. «Мостики» между людьми не волновали. Ограничивались случайно переброшенной «жердью», по которой надо еще ухитриться пройти. Все про все и ничего про нас, людей! — незаметно укоренялось в школе. Отсюда и желание — не увлечь, взволновать, а удивить фокусами, трюками, за которыми слишком явно просматривался педагогический инфантилизм. Оттого, что себя и другого мы знаем хуже предмета, который изучаем, ни сам предмет, ни наша личная судьба, ни общество в целом не выигрывают.

Итак, «практическое человековедение». Друзья преду­преждали: найдутся остряки и шутки ради, спутав «веде­ние» с «едением», тотчас нарекут людоедом, да еще педа­гогическим. Не лучше ли новый предмет назвать... А вот другого-то названия и нет. Значит, все-таки человековеде­ние (!), непременно практическое (!) и, конечно, школь­ное (!). Что же касается остряков, то пусть в охотку пове­селятся, если это им поможет. Нам, откровенно говоря, не до шуток.

В новом предмете четко выделил три наиважнейшие грани, три аспекта творческой работы с учеником-Учите­лем: человековедение (от глагола «ведать», т. е. знать, узнавать в полном объеме и во всей широте информацию о нас самих), человековидены е (научить будущего педаго­га искусству зоркости, умению «прощупывать» глазом то­го, с кем работаешь, — необычайно важно), человековеде­ние (здесь обретаем практические навыки непростого ис­кусства вести за собой, увлекать литературой, физикой, историей...). «Практическое человековедение», помимо трех аспектов, имеет и три источника знаний. Во-первых, книга, преимущественно классическая, дающая наиболее полные, глубокие представления о психологии человека, специфике и сложности его внутреннего мира, поведения и т. д. В центре внимания, конечно, не только художественная информация, но и научная, публицистическая, мемуарная, к том числе и периодика. Другой источник

— жизнь во всех ее возможных срезах: внешняя — внутренняя, общест­венная — личная, производственная — домашняя. Жизнен­ные ситуации, как и художественные коллизии, в равной мере объект человековедческого анализа. Наконец, еще один источник, ни в чем не уступающий двум предыду­щим,— школа, в которой педклассовец не только и не просто учится, но еще и профессионально изучает ее, ибо в перспективе сам пойдет в школу.

Такой предмет компенсирует отчасти некоторые про­счеты гуманитарного образования (дефицит учебных ча­сов, узость программы, ослабление человековедческой тен­денции и т. д.). Меня он не только не увел от литературы, наоборот, по-новому и вплотную приблизил к ней, к ее особой, уникальной роли в динамичной перестройке школы и общества.

«Практическое человековедение», стало быть, не раз­говоры о том, как прекрасен, велик и сложен человек. Это наша реальная, конкретная помощь ему, школе, государ­ству, поскольку, моделируя тип учителя-Гуманиста, мы умножаем духовный капитал общества. А не лучше ли элементами человековедения наполнить другие школьные дисциплины, тот же урок литературы, этику и психологию семейных отношений, а сам предмет (сколько их уже!) ликвидировать? Слышал и такое. Нет, не лучше. Сегодня нужен крупный план ученика, значит, и предмет, соот­ветствующий такому плану. Через практический аспект человека, вписанного в реальную жизнь школы, семьи, общества, многое открылось и во мне самом, без чего, да­же зная человека, не все поймешь в нем. И тут потребо­валось мужество по совести взглянуть на себя, чтобы луч­ше узнать и понять другого, помочь ему и просто как че­ловеку, и как человеку, который завтра поможет многим, став учителем.

Вместе с педклаесовцами на уроках «практического человековедения» изобрели новую школьную тетрадь. Чтобы воспитать духовность как высшее проявление чело­вечности, как опору опор, нужна, очевидно, некая «таб­лица», которая будет помогать упражнять нашу душу, чувства, порывы. Математическая — есть! Она на облож­ке тетради, а духовная? Титульный лист, увы, пустой, гла­денький. Где же единицы измерения нравственные? Вот тут-то и стали искать формулу духовности. И помог нам Пушкин — своим «Пророком». В «Пророке» ведь тоже пе­рестройка качества мышления, психологии, т. е. внутрен­ней жизни:

...И он к устам моим приник

И вырвал грешный мой язык

И празднословный, и лукавый...

Есть над чем подумать. Еще больший интерес вызвала до банальности известная каждому строчка: «Глаголом жги сердца людей». Долгое время школа занималась, к сожалению, только «глаголом» — знаниями, образованием, обучением. Сколько диссертаций, рефератов, монографий на этот счет! Но сам человек как явление нравственно высокое невесть каким образом оставался в стороне. Не с глаголом, жгущим сердце, преобразующим душу, ум, совесть, а с пустой «десницей» шли к нему, удивляясь, почему не пылает светом духовности его чело. Не пылает, потому что огня этого нет, хотя знания — обширны. Не в пример пушкинскому серафиму, сердце-то у школьника вынули, а во «грудь отверстую» взамен ничего не положили. Все глаголы рассчитаны на голову. Что ж удивляться, если «духовной жажде» многие предпочли иную, с которой все труднее и труднее бороться.

На сегоднешнем школьном «перепутье» (перейдем от метефор к реальности) не крылатый серафим, а сам учитель должен «явиться» к себе самому и ответить на главный вопрос: способен ли он шагнуть дальше «глагола», т.е. дальше себя, учителя-предметника, к другой миссии человековеда? Лирическому герою «Пророка», к примеру, удалось встать над самим собою, поэтом, и не «глагол», а «человека» ощутить на переднем плане, а в человеке – его самую чувствительную сферу: сердце. Не в нем ли истоки гражданственности, патриотизма, социальной справедливости, трудолюбия, духовности, наконец? Значит, с глаголом – к человеку! В буквальном, а не только в переносном смысле – с глаголом, ибо в нем как в части речи «жгущее» начало (активное дествие, движение) выражено остро, результативно. Прилагательные (моральный, внутренний, эстетический, нравственный) нас не устраивали. Наречия – тоже. Даже классические формулы духовности, дошедшие до нас из глубин веков, - Вера, Надежда, Любовь; Истина, Добро, красота, - казались недостаточными, отвлеченными, хотя бы уже потому, что лишены действия. Хотелось проще, но конкретнее. Так из самых глубин пушкинских междустрочий, иносказаний, аллегорий, а в общем из недр человеческого опыта, родились пять глаголов, определивших «рабочую» формулу Духовности, как я ее понимаю, ибо не считаю себя вправе кому-то ее навязывать. Лично мне как учителю она помгает ощутить

в человеке человека и решить проблему «людей», не упрощая социальной сложности мира. Решить на своем крохотном «пятачке» — в школе, где работаю. Дру­гими словами, дать ей нравственный ключ, которым, быть может, многое открывается и в самой перестройке. В школьном звене — источник наших многих ускорений: экономических, производственных, моральных. Здесь в го­раздо большей степени моделируется новый тип мышле­ния, сознания и в итоге — качества жизни. Школа — фун­дамент духовной перестройки и самой себя, и общества в целом, и мира, в котором живем и за который ныне как никогда в ответе.

И вот на серенькой обложке обыкновенной школьной тетради — необычный, во всю страницу рисунок: данковская рука, вскинутая вверх, держит на ладони пылающее огнем сердце. А в лучах этого фантастического огня пять глаголов-заповедей, символов, определивших таблицу ду­ховности: любить, понимать, принимать, сострадать, помо­гать. Каждый глагол в отдельности, хоть и взят из жизни, опыта человечества, все-таки банален — в том смысле, что каждому знаком и особых эмоций не вызывает, разве что скептическую улыбку. Но над связью, ставящей их рядом и в указанном порядке, стоит подумать, как и над тем, почему глаголов именно пять, а не четыре и не шесть? Если любить затрагивает сферу чувств, без которой изна­чально немыслима духовность, а понимать несет в себе смысловое, интеллектуальное начало, попросту знание как основу духовности, то помогать — чувство и мысль приво­дит в действие, поступок. Оно или он, естественно, не мо­гут быть однозначны, ибо разным людям в разное время нужна и разная помощь: иного, образно говоря, полезно погладить ладонью, другого (с той же целью) подтолк­нуть кулаком. Воинствующему злу противопоставим во­инствующий гуманизм, не уподобляясь горьковскому Луке или толстовскому Каратаеву. Азартно комментировали ленинские слова из очерка М. Горького: «...хочется гла­дить по головкам людей... А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми». Помогать — иной раз и безжалостно бить. «Ладонь» и «кулак», образно говоря, учитывают все аспекты помощи. Безусловно, душа формулы — глагол сострадать. Поспорили, почему он лучше, чем сопереживать, где, казалось бы, учтена более полная амплитуда душевных движений. Глаголы

наши не статичны, нет. Последо­вательностью и внутренней взаимосвязью они определяют динамику развития чувства Любви. Каждый по-своему и ступень, и новый уровень духовности. Центральный, свя­зующий глагол принимать несет в себе идею коммуника­тивности, общения, вне которого ничто не имеет смысла. Мы не ставили целью разобраться во всех аспектах и свя­зях одного глагола с другим: это особый, специальный разговор, который еще предстоит.

К известной формуле Макаренко «воспитывать дея­тельностью» добавляю — и духовной (!), т. е. одухотво­ренным интересом к человеку, ко всем граням его внеш­ней и внутренней жизни. Эгоистической позиции: «Что для меня сделали?» — мы противопоставляем данковскую: «Что сделаю я для людей?» Очеловечив руку (каждый ее пальчик!), очеловечиваем и то знание, которое она несет. Возведение человека в человека моих ребят (и физиков, и математиков) увлекает не меньше, чем возведение сте­пени в степень, и строчки М. Дудина: «Неизбывной лю­бовью прекрасна простая душа» — им комментировать не нужно. Эту любовь, а с нею и душу возрождают наши глаголы, формирующие доброумного человека.

Свою формулу мы тщательно выверили научным пятикомпонентным (!) подходом. Тем не менее продолжаем над ней работать. Необходимо шире раскрыть и обосновать идеологически каждый глагол, каждый «пальчик» в отдельности, чтобы от рассуждений перейти к реальной педагогической помощи. Формулу считаем дифференцированно-целостной. Ее суть в самой идее: человека воспитывать человеком, а не только коллективом, организацией, средой... «Человек человеку очень даже может помочь», — говорил Горький. Мы не хотим упустить такой возмож­ности: человек — человеку! Не только общество нам, а мы ему, но и мы друг другу обязаны помогать в интересах общества и каждого из нас, тогда и само общество обре­тет большую способность ответить нашим чаяниям. По­нятно, духовность просто так не возьмешь, как берем, на­пример, знания, навыки. Ее нужно впитать, ибо это — лроцесс, но мы даем ему начало и верим, что именно он соединит образовательную и нравственную культуру. «Вы рождаете спасителей человечества — людей, любящих друг друга!» — получил такую записку в новосибирском Ака­демгородке. А что, может быть, и в самом деле настала пора формировать «спасителей» через концепцию «выжи­вания»? Духовность как эстетику человека, как активное милосердие;

особое внутреннее зрение, когда, подобно Платону Каратаеву, и во тьме увидишь лицо; способность без слов понимать друг друга, как Соня Мармеладова. Каждый должен быть сегодня человекознателем. Так сказала о Пушкине кишиневская школьница в парке, где, памятника великого поэта мне довелось провести урок пе­ред телекамерой в октябре 1987г.

Что в сущности волнует учителя — не предметника, а педагога? Вырастить, с одной стороны, честного, порядочного человека; а с другой — защитить его от превратно­стей жизни. Так вот, обе взаимосвязанные проблемы ре­шаются одной: воспитанием духовности. Курсивом и дру­гими возможными акцентами упреждаю, читатель, что на­ши глаголы — всего лишь робкая попытка без пышных слов и пустых абстракций практически (!) соприкоснуться с ключевым явлением века — дефицитом человечности, и устранить его хотя бы на том малом пятачке, что имену­ется школьным классом. Наши глаголы остаются с нами! Мы их никому не навязываем и не боимся, что среди них формально отсутствует глагол ненавидеть. Ненависти на­учить легче, чем любви. Среди прочих истин усвоили и эту, и человеческим вниманием друг к другу боремся за наши идеалы.

Однажды был задан вопрос: «Уживутся ли в одной школе 40 таких, как Амонашвили, Волков, Шаталов и дру­гие?»

Новаторы — народ неспокойный, заносчивый (еще и в том смысле, что их все время куда-нибудь заносит), каж­дый со своим «методом». Уживутся! Ибо не на мелких честолюбиях, а на духовной основе будут строить взаимо­отношения. Своего коллегу тоже ведь надо и понять, и принятб, а где-то и помочь ему. Когда не делаем этого, то и наша работа с учеником выглядит неубедительной, поло­винчатой, а сами мы не дорастаем, сколько бы и как бы хорошо ни работали, до своего главного предмета — Чело­века.