И вот – ничего подобного. На реке, которая по‑эстонски называется НАРВА‑ЙОКИ (Нарова – русский вариант), имеется порог, иногда описываемый даже как водопад. На языке вепсов, финского народа ближних мест, порог – «нарвайнэ». Никакой «воды», никакой «реки», никакого форманта «‑ва». Это «‑ва» в данном случае превосходно объясняется самой основой гидронима.
Да, собственно, того и следовало ожидать. Имена рек, в которых «‑ва» фигурировало в нужном нам смысле, разбросаны настолько далеко от берегов Финского залива и Чудского озера, что было бы крайне странно, если бы каким‑то путем они проникли сюда. Там они образовали целое поле сходных гидронимов. Их «поле» было некогда полем деятельности народностей, в языке которых и на самом деле «ва» означало воду, реку.
У родственных эстам западных финнов вода именуется несколько иначе – «веси». И только чудо могло бы перенести сюда гидроним, где конечное «‑ва» означает «вода».
Впрочем, тот, кому очень захотелось бы, несмотря ни на что, настаивать на такой возможности, имеет один запасный выход. Можно предположить, что пермское и свердловское «‑ва» вышло не из языка восточных финнов, которые никогда не жили у Финского залива. Можно допустить, что оно досталось им готовым из языка какого‑то более древнего народа, который был некогда расселен на огромном пространстве от Урала до Балтики и повсюду оставил в качестве доказательства своего существования гидронимы с конечным «‑ва».
Но вы сами понимаете, что это только умозрительные гипотезы. И приходят историки и так же, как в случае со смоленской Сибирью, доказывают, что такого пранарода скорее всего не было, а значит, на свете существует множество различных «‑ва», и каждое из них следует изучать и понимать в особицу.
Тем не менее, подобно тому как в физических науках современная мысль все глубже и глубже уходит в самое строение материи, начинает оперировать уже не самими реально предстоящими нам телами, а тончайшими деталями их сокровенной структуры, и тем движет все вперед и вперед наше представление о мире и его жизни, так и современная топонимика от самих имен мест переходит к изучению их внутреннего строения, обнаруживает в нем их элементы и, изучая их, получает возможность глубже и тоньше понимать стоящие за географическими именами жизненные процессы.
Приведу два примера, на которые указывает в одной из своих работ топонимист В. Никонов.
Он считает, например, что, нанеся на карту топонимы с суффиксом «‑иха» (БАРАНИХА, АНЦИНОРИХА), мы можем наблюсти картину постепенного расселения наших предков из Суздальской Руси, – места, в котором можно видеть как бы прародину этих названий, – в одну сторону далеко на восток, через Волгу и Каму, в зауральские части страны, и, в несколько более позднее время, на запад за Днепр, к Днестру и Серету… Иначе говоря, то, о чем могли отрывочно судить по летописным данным и неполным, суммарным сообщениям исторических актов, как бы проявляется само собою на самом теле нашей планеты, в географических именах, закрепленных на нем самой жизнью далекого прошлого, наподобие того как свет на поверхности чувствительной пластинки закрепляет картину того, что отбросил на нее объектив. Картина незрима, пока эмульсии не коснулся проявитель. Проявителем в нашем случае оказывается топонимика. Она превращает имя места в историческое свидетельство, в вещественное доказательство реальности былого в его статике и динамике.
Если отдельное слово рассматривать как молекулу, образующую «вещество языка», а морфему, его составную часть, как своеобразный «атом», то на долю звука выпадет роль одной из внутриатомных «элементарных частиц».
Современная топонимика склонна производить свои исследования и на, так сказать, «внутриатомном», звуковом уровне. Что могут они дать?
Языки мира, помимо всего прочего, характеризуются и своим отношением к звукам. В чем оно выражается?
Приведу несколько достаточно грубых и, вероятно, научно неудовлетворительных, но, на мой взгляд, поясняющих суть дела примеров.
Известна всем славная фамилия Пржевальский. В старом справочнике я обнаруживаю фамилию Перевальский. По сути дела – одна и та же фамилия, но одна и та же славянская основа по‑разному оформлена в двух близко родственных славянских языках.
Для польского языка сочетание звуков «пш», «вж» характерно. Оно в нем встречается весьма часто (король Пшемыслав, писатель Пшибышевский, городок Пшедмост). А в языке русском на этих же местах возникает другое сочетание звуков, свойственное именно ему: «пере‑», «пре‑».
Это закон, и он проявляется во всех случаях словообразования. Довольно понятно, что, встретив в справочнике «Весь Петроград» за 1915 год коллежского советника русской службы Владимира Ивановича Пржевалинского или вдову статского советника Зиновию Георгиевну Пржибыльскую, несмотря на то что оба они обитали в столице России и были русскими дворянами, можно было заранее сказать, что перед нами поляки либо по роду своему, либо же по браку. Русское «берег» недаром переводится на польский как «бжег».
Во многих тюркских языках действует так называемый закон «сингармонизма гласных». Грубо говоря, сущность его заключается в том, что если в слове, в его первом слоге вы встречаете тот или иной гласный звук, например «а», то и во всех последующих слогах можете ожидать либо этот же самый звук, либо строго определенного порядка другие.
В славянских языках, в русском в частности, ничего подобного не наблюдается. Вот почему, столкнувшись на карте или в жизни с топонимом вроде АСТРАХАНЬ или КАРАГАНДА и зная, что никаких других народов с языками, в которых действует закон сингармонизма (ну, скажем, некоторых финских), ни в дельте Волги, ни в Зауралье на этой широте не наблюдалось, вы с достаточной степенью вероятности заподозрите в этих топонимах тюркские.
Русский язык широко и свободно использует звук «ы», который для народов Западной Европы представляет при изучении русского камень преткновения. Но никогда в нашем языке «ы» не выступает в качестве первого звука слова. Очень редко в одном слове сталкиваются два или три «ы».
В то же время в турецком языке множество слов начинается с него: ышкаф – шкаф, ышмендефер – железная дорога, ытыр – благовоние, ыхламур – липа.
Встречается этот звук и в других языках. А когда мою детскую книгу «Четыре боевых случая» перевели на один из языков Чукотки, я с удивлением прочел на титульном листе такой заголовок: «Нырак мыраквыргы‑тайкыгыргыт».
Тут я впервые ощутил, что разные языки по‑разному относятся к различным звукам. Те из звуков, что едва терпимы в одном языке, пользуются всеми правами в другом, абсолютно неприемлемы для третьего…
Если сделать должные выводы, можно представить себе, что, не зная, на каком языке написан данный текст, но имея для всех возможных в данном случае языков их «звуковые спектры», статистические данные по частоте, с какой в них применяются те или иные звуки, и подсчитав, с какой их частотой мы имеем дело в данном случае, можно достаточно точно определить язык нашего текста.
Все это именуется «фоностатистикой», и применением ее к топонимике сейчас с успехом занимаются многие ученые. Разумеется, очень соблазнительно основывать топонимические выводы на точном, поддающемся количественному учету материале, а повторяющиеся в топонимах сочетания и комбинации звуков при достаточно широком охвате очень большого числа названий и могут послужить таким материалом.
Тогда на каком же из многочисленных приемов и методов анализа следует остановиться? Который составит будущее топонимики?
Разумеется, у каждого из них есть свои апостолы и адепты. И как почти всегда случается в истории наук, представители каждого нередко склонны рассматривать его как единственно верный или, уж во всяком случае, как основной и главный.
Мне представляется, что споры напрасны. Надо думать, что все показанные мною направления в науке об именах географических плодотворны и полезны именно в своей совокупности. Но каждое из них может работать и «в розницу», ни на минуту не упуская, однако, из виду того, что делается в смежных областях.
У топонимики не одна цель и не одно назначение, таких назначений и целей много. Некоторые из них лежат, так сказать, «внутри» самой науки, некоторые как бы выплескиваются за ее пределы.
В топонимике ищет помощи история (так же как и топонимика – в истории). К топонимическим данным охотно прибегает география (а топонимисты и не мыслят своей работы вне прямой связи с нею). Многие другие науки нуждаются в тех данных, которые можно получить только при помощи анализа географических имен.
В то же время топонимика живет и сама для себя.
Поэтому она должна и может не только обслуживать другие области познания, но отыскивать собственные закономерности.
Я задумал и написал эту книгу не как ученый‑топонимист и не для ученых‑топонимистов. Писал я ее как писатель, то есть как «человековед», и писал для людей, для которых самый предмет ее занятий – грамота за семью печатями.
И мне при моей работе всего интереснее было не столько установление точных и объективных закономерностей в возникновении и изменении формы географических имен, сколько отражение в них того, что можно широко определить как всечеловеческая психология.
В главе «Заячья Роща» я показал, как под влиянием чисто психологических причин люди из народа заменяют непонятное им название «Зодчего Росси» на понятное и милое «Заячья Роща».
Совершенно иные причины привели к тому, что в городе Черновцы одно из его предместий, когда‑то носившее всем украинцам понятное, семантически прозрачное название РОЗСОШ (по‑украински – «развилка дорог»), позднее в румынском языке превратилось в POLUA (по‑румынски – «красная»), а затем русскими, поселившимися в этом городе, было изменено в РОЩА…
То есть причины‑то, может, и сходные (непонимание иноязычного имени и подмена его по созвучию сходным, хотя и ничуть по смыслу не связанным своим), но все обстоятельства изменения совершенно другие.
Оба комплекса превращений меня живо интересуют, потому что в них отразилась народная психология, ходы мысли тех, кто дает местам имена.
Мне представляется, что и для любого человека, впервые столкнувшегося с топонимикой, эта сторона дела представляется и наиболее заманчивой, и наиболее доступной. Я бы определил ее как поэтическую сторону топонимики… И теперь, закончив то, что пообещал в начале книжки как «средисловие» к ней, я хочу дать подборку небольших рассказов именно на эти «поэтико‑топонимические» или «занимательно‑топонимические» темы.
ЕЩЕ РАЗ РАЗНОЕ
Есть у нас в народных говорах такое слово: «спорышка». Оно означает «двойчатку», «двойной орешек», а также всякий двойной плод: два яблока, две морковки, сросшиеся вместе…
Человеку свойственно в окружающем его пестром множестве саморазличных предметов выделять их тесные сочетания, устанавливать между ними связи, может быть далеко не всегда заложенные в них природой, а там, где они ею намечены, подчеркивать их и придавать им такое значение, какое ему самому представляется по той или иной причине вероятным, естественным или желательным.
Склонность человеческого восприятия находить вокруг себя какие‑то внутренние интимные связи между вещами отражается и, очень любопытно, в топонимике.
Я подумал о поэтическом отражении этой склонности. Мне вспомнился «Спор» Лермонтова.
В Кавказском хребте много великолепных горных вершин. Две из них – ЭЛЬБРУС, или ШАТ‑ГОРА, и КАЗБЕК – издавна выделены из «толпы соплеменных гор» народным сознанием. Причина тому не в их абсолютной высоте (Эльбрус – 5633, Казбек – 5047 метров). Есть на Кавказе вершины, превышающие Казбек (Шхара – 5201, Дыхтау – 5148 метров). Причина скорее в том, что оба гиганта поднимаются у начала и у конца всей величавой горной цепи. Так или иначе, именно эти вершины народы, жившие у подножия, всегда рассматривали как своеобразных «братьев», как двух старейшин могучего племени вершин, и Лермонтов, столкнув именно их в своем «Споре», шел тут только по следам народного восприятия.
Как‑то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат‑горою
Был великий спор…
Поэт не повторил уже существующую легенду, он сотворил ее сам, но сотворил в том же духе, в каком творит народ.
Лермонтов не был первым и не был последним в обыгрывании географических объектов. Поэт другого масштаба и другой значимости, К. Бальмонт, уже в начале нашего столетия пленился простым географическим фактом: три большие реки нашей страны – ЗАПАДНАЯ ДВИНА, ВОЛГА и ДНЕПР, изливая свои воды в три далеких моря, начало берут примерно в одном и том же месте:
Говорит нам старина:
Раньше, в радостях игры,
Днепр, Волга и Двина
Были брат и две сестры…
Опять на наших глазах сотворена сказка, легенда, не существовавшая в народе, но навеянная народным творчеством. Правда, бальмонтовское стихотворение никак не может ни по своему содержанию, ни по значению равняться с лермонтовским, но сейчас не это важно. Существенно то, что снова три случайно сближенных природой географических объекта послужили поводом для поэтического объединения.
В обоих случаях речь идет о самих предметах, не об их именах.
Истинно же народные «спорышки» представляют собою явление не географическое, а топонимическое и, на мой взгляд, должны расцениваться как явление своеобразное и интересное. Интересное именно с точки зрения психологии географического называния.
В архипелаге Бонин (Огасавара), принадлежащем Японии (после второй мировой войны оккупирован США), имеются три группы островов, называемых каждая по крупнейшему своему острову ТИТИ (отец), ХА‑ХА (мать) и МУКО (сын).
Я не знаю, существует ли какое‑либо объяснение их названий в японском фольклоре, но можно поручиться, что оно есть. Почти наверняка и на самом архипелаге и у мореплавателей‑азиатов, с незапамятных пор бороздящих тамошние воды, имеются какие‑либо легенды, связанные с названиями островов. Нельзя представить себе, чтобы три имени, столь тесно связанные по смыслу, возникли просто так, благодаря какой‑либо случайности.
Вот на том же Дальнем Востоке, но в совершенно иной высокогорной стране, в Тибете, неподалеку друг от друга высится грозный пик ТОРГОТ‑ЯП, что значит на местном языке «отец Торгот», и лежит горное озеро ДАНГРА‑ЮМ. Озеро, одно из самых значительных в Тибете, издавна числится священным. И неудивительно: по тибетским легендам, оно и поднимающийся к югу от него Отец Торгот – супружеская пара, прародители всей земли, и в частности семьи гор, возвышающихся поблизости их милых дочерей.
Поклонение озеру столь велико, что еще совсем недавно вокруг него (а его окружность почти 300 километров) устраивались периодически своеобразные крестные ходы, называемые «кора». Совершивший кору получал отпущение самых черных грехов, до убийства и даже отцеубийства включительно.
Многим известно прелестное имя одной из первого десятка высочайших вершин в Альпах – ЮНГФРАУ (молодая женщина). Значительно менее известно, что по соседству с ней, облеченной в вечно сверкающую снежную одежду, поднимается вторая – МЕНХ (монах), сложенная из темноцветных каменных пород.
Опять‑таки я лично никогда не слыхал никакой легенды, связанной с этой парой вершин, но можно утверждать без опаски, что жители ближних долин знают их немало. Почти наверняка речь в них идет о светлокудрой красавице, соблазнившей одетого в черную рясу отшельника, а может быть, об отвергнутом любовнике, покинувшем мир из‑за неразделенной любви к прекрасной даме. Даже полагаю, что, когда эти строки увидят свет, я получу от знатоков немецкого фольклора письма с указаниями на такие легенды, а возможно, и на стихотворения известных поэтов, посвященные «топонимической паре».
А если нет, я вправе утверждать, что такие предания существовали некогда и лишь потом были забыты. Подобное сочетание двух имен не могло возникнуть самопроизвольно, ибо в подобной паре названий уже заложен известный поэтический заряд.
Стоит рядом с альпийской парой помянуть пару крымскую. До начала 1931 года жители курортного Симеиза любовались двумя близко расположенными прибрежными скалами: башнеобразным, слегка напоминавшим согбенную фигуру в капюшоне МОНАХОМ и колоссальной ДИВОЙ, представляющей собою огромный каменный треугольник, упертый в каменистый берег своей острой вершиной, как бы лежащий на гипотенузе, коротким катетом в море.
Имя Монах не вызывает сомнений, оно возникло по прямому зрительному впечатлению от узкой и высокой, остроконечной наверху скалы. (19 января 1931 года, после разрушительного шторма, от нее остались только жалкие обломки, и проверить меня невозможно.) Что же до имени Дива, то его происхождение неясно. Топонимисты выдвигали различные объяснения. Назывался то славянский корень «див» (скала‑диво), то генуэзско‑итальянский «дива» (божественная), то тюркские корни. Но любопытно, что в широких кругах непосвященных не было никогда никакого сомнения: пара имен повествует о мрачном Монахе и прельщающей его «дивной» красавице. В любом крымском путеводителе вы почти наверняка найдете именно такое толкование имени‑спорышки.
Я вовсе не хочу, чтобы вы полностью доверялись рыночным путеводителям, источникам, для топонимических разысканий весьма малопригодным. Хочу только еще раз обратить ваше внимание на естественную непреодолимость обычного хода образного мышления: одни и те же образы возникают в связи с одинаковыми предметами называния в самых разных частях мира. У разных народов.
Кстати сказать: в том же Крыму и не так уж далеко от Симеиза, близ мыса Фиолент, возле бывшего Георгиевского монастыря, стоит на берегу моря скала, ничуть не менее похожая на фигуру склонившегося в полупоклоне монаха, чем та, симеизская. Я никогда не слыхал, чтобы ей было придано такое название. Почему? А может быть, и потому, что она одна. Она не образует пары.
Но тогда может быть, что топонимы Симеиза и впрямь родились одновременно. Как «спорышка», в результате смутного впечатления об их парности…
Есть в Крыму и такие места, над которыми действительно витает такая топонимическая легенда.
У самого Бахчисарая, Садового дворца ханов Гиреев, на реке Каче как бы сторожат вход в одно из ущелий две столпообразные скалы. Теперь уже далеко не все местные жители помнят их имена. У крымских татар они были известны как ВАЙ‑ВАЙ‑АНАМ‑КАЯ и ХОРХМА‑БАЛАМ‑КАЯ.
Имена, способные вызвать удивление. Первое означает: «скала ай‑ай, мама!», второе: «скала не бойся, дочка!» Десятиметровая «Ай‑ай, мама!» стоит у входа в ущелье, смутно напоминая издали человеческую фигуру. В грузной второй живое воображение может угадать огромную женщину, тяжело сидящую в кресле. Этого было достаточно, чтобы сложилась легенда.
…Свирепый и сладострастный Топал‑бей похитил у соседа Кемаль‑мурзы красавицу жену и юную девушку‑дочку, еще более прекрасную. Добром и муками он принуждал их стать украшениями его гарема. Добродетельные женщины готовы были лучше на смерть. Разгневанный бей приказал замуровать непокорных в скалы или просто превратил их в утесы при помощи обыкновенного волшебства.
Но спустя короткое время ему донесли: в светлые ночи из одной из скал выходит удивительной красоты дева, играет и резвится в лунном свете.
Придя в ярость, Топал‑бей приказал повалить и разбить вдребезги непокорную скалу. В ущелье явилось множество людей с конями и волами, на скалу накинули петли, впрягли волов… И тут‑то все услышали, как из глубины каменной глыбы донесся робкий девический голос: «Вай‑вай, анам!»
«Не страшись, дитя!» – прогремел ответ второй скалы. В тот же миг все, кто был вокруг, – лошади, упряжные волы, люди, – все замерло и окаменело навеки…
Маловер может всегда проверить, что дело было именно так. Достаточно пройти из Бахчисарая в урочище Кош‑Дермен, и увидишь там великое множество каменных глыб самой различной величины и формы.
В некоторых узнаешь волов, в других – коней, в третьих – людей или повозки…
Удивительно, как широко распространены по миру такие или почти такие же мифы. Между Крымом и хребтом Сихотэ‑Алинь на Дальнем Востоке тысячи и тысячи километров. Но и тут, на приморской стороне хребта, в речку Копи впадает еще меньшая речушка Йоли. По этим рекам почти шестьдесят лет назад ходил путешественник и писатель В. Арсеньев, тонкий исследователь нашего тихоокеанского Приморья. Орочи, обитатели тех мест, уговаривали его не подниматься по Йоли. В ее долине высилась роковая сопка ОМОКО‑МАМАГА, что на местном языке значит «прабабка Омоко». Мимо нее проходить весьма опасно.
Естественно, что Арсеньева соблазнило желание взглянуть на «Прабабку». На вершине сопки он нашел несколько причудливо выветренных скал. Самая большая из них немного напоминает человека. Это и есть «Прабабка»…
Великан Кангей, повествуют орочские предания, повздорил с двумя великаншами – Атынигой и Омоко. В чем была причина спора, нельзя уже сказать, но каждый знает – где женщины, там и распри.
Великанские нелады перешли в драку. И тут случилось неожиданное: все трое вдруг окаменели. Хмурый Кангей застыл в верховьях Копи, Атынига – ниже по течению реки, в устье ее притока Чжакуме, а Омоко беда захватила там, где в Копи впадает Йоли…
Если вы сомневаетесь, никто не мешает вам отправиться на место и собственными глазами убедиться: все трое доныне стоят там, где на них обрушилась кара свыше…
Всюду одно и то же. В каждом человеке живет склонность в любом смутном очертании, созданном природой, видеть те или другие оживленные или даже неживые, но понятные черты. Помните писателя Тригорина в чеховской «Чайке»?
«Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где‑нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль…»
Вспомните средневекового героя «Дракона» – легенды А. К. Толстого? Сторонник гвельфов после одной из неудачных битв с гибеллинами углубился в горы близ Лугано. В одном из ущелий, спасаясь от плена, он увидел зубчатую стену скал, похожую на стену замка. Но когда туман рассеялся, он заметил, что перед ним и его спутником высится «не зданье… но чудное в утесе изваянье».
Что я стеной считал, то был хребет
Чудовища, какому и примера,
Я полагал, среди живущих нет…
«Дракон», изваянный природой из камня, ожил, погнался за беглецами…
Легенда легендой, вымысел вымыслом, но существенно то, что именно скалы, горы, большие камни чаще всего подсказывают человеческому воображению такие метаморфозы, вероятно потому, что скала, гора, утес, холм всегда бывают как бы легкообозримыми. Их можно обнять одним взором. Их можно сопоставить с другими, рядом находящимися. Воображению легче увидеть что‑то человеческое, нечто индивидуальное в горной вершине, в скалистом островке, в колоссальной глыбе гранита, нежели, например, в простирающемся на десятки километров море или озере, очертаний которых не охватишь взглядом.
Ладога и Онега лежат рядом друг с другом. Нашим предкам, однако, не пришло в голову счесть их «братьями» или «сестрами». Тот, кто жил на берегах Ладожского озера, мог никогда не видеть Онежского и, уж во всяком случае, не подозревал, как именно лежат они на поверхности земли, разделенные лишь узким перешейком, оба вытянутые с северо‑запада на юго‑восток, как два близнеца, как двойняшки. Чтобы увидеть это, надо пролететь над ними на огромной высоте или взглянуть на карту. К. Бальмонт потому мог измыслить свою сказку про Днепр, Волгу и Двину, что в его дни в любом школьном атласе легко было увидеть, как, родившись на одном нагорье, три реки разбегаются за тысячи верст друг от друга к трем разным морям. Доступное глазу, обозримое одним взглядом, вот что постоянно возбуждало фантазию.
Три близко расположенные на одном горном массиве острые вершины поднимаются в Пиренеях. У них есть свои имена – СИЛЭН, МАРБОРЭ и МОН‑ПЕРДЮ. Но, кроме того, все втроем они называются и общим именем – ТРЭС СОРЕЛЬЯС (три сестры‑монашки). Бесспорно, у пиренейских горцев найдется, что рассказать про скалистое содружество.
Три скалы поднимаются из тихоокеанских волн возле Ле‑Пунтильи на побережье Чили. Их три, они лежат близко друг к другу… Достаточно, чтобы человек объединил их в семейную «группу»: они называются ТРЭС ХЕРМАНОС (трое братьев)… Легенды? Если их нет, они могли бы возникнуть, да, вероятно, они существовали и существуют у чилийских лоцманов, моряков, прибрежных жителей…
Не приходится удивляться тому, что чем дальше в прошлое, тем более бурной оказывается людская фантазия, сопровождающая топонимическое называние. Чем ближе к нашим дням, тем она становится суше, рациональней. Названия, даже в тех случаях, где человек подмечает единство нескольких предметов, начинают отмечать только то в них общее, что на деле существует, что не нуждается в приукрашивании мифом.
В Крыму у Гурзуфа уткнулась мордой в море всем известная гора МЕДВЕДЬ, АЮДАГ. Можно спорить, напоминает ли она на самом деле пьющего из моря зверя (на мой взгляд – даже очень) и родилось ли название в связи с ее очертаниями, или потому, что некогда она служила пристанищем для местных медведей. Неважно.
Восточнее Аюдага, между ним и Карасаном, на территории одного из бесчисленных крымских санаториев, есть скала – розоватого цвета весьма солидный камень, совершенно голый и до странности повторяющий в миниатюре очертания и положения огромного медведя.
Место это до недавнего времени было сравнительно пустынным и малоизвестным. Розовая медведеобразная скала, судя по всему, не привлекала особого внимания, в путеводителях не значилась и, вполне возможно, «личного имени» не имела.
За годы Советской власти все изменилось. Вокруг нее вырос целый оздоровительный комплекс, на ней ежедневно загорают сотни курортников, к ней проложены дороги и тропинки… И я лет пять назад с большим удовлетворением убедился: безымянная скала носит имя. Имя‑спорышку. Ее теперь зовут МЕДВЕЖОНОК.
Мы – рационалисты. В этом имени мы отметили только внешнее подобие, существующее между Медвежонком и огромным Медведем. Очень сомнительно, чтобы кому‑либо пришло в голову сочинить какую‑нибудь легенду, связывающую обе каменные глыбы – гигантский лакколит Аюдаг и крошечный по сравнению с ним розоватый прибрежный камешек. Но парность их отметил, ею заинтересовался даже современный человек. А кто знает, может быть, в скифской или генуэзской древности они уже назывались так? Может быть, их и связывали какие‑нибудь фантастические рассказы?
…Заговорив об именах‑двойняшках, я не могу не коснуться хоть несколькими словами совершенно другого типа их.
В тех милых мне местах Великолучины, о которых я уже столько раз вспоминал, встречались мне странные пары топонимов, объединенные по совершенно другому признаку.
Я знал там, например, две небольшие деревушки: ГОРКИ и ДОРКИ. Они были расположены «супольно», рядом друг с другом.
Что означает имя Горки, в общем понятно, оно говорит о ландшафте, о свойстве местности, на которой поселился человек. Было бы только ошибочным считать, что множественное число имени свидетельствует тут о наличии нескольких возвышений, нескольких холмов или гор. Нет, это чисто топонимическое множественное число. Такие названия обычно придаются местам, характеризуемым одним‑единственным, указанным в основе слова признаком.
Поселок, стоящий на одном ручье, очень часто называется РУЧЬИ. Деревня, известная наличием в ее пределах хорошего родника, может получить имя КЛЮЧИ. Хутор, приметный по возвышающейся среди него ветряной мельнице, сплошь и рядом бывал назван МЛЫНЫ. Об этом нельзя забывать, исследуя такие топонимы. Но в целом‑то понятно. Деревня Горки означало: расположенная на возвышенном месте, не на болоте.
А Дорки? Вы затруднились бы самостоятельно установить, на какой основе построен топоним.
Существовало в старорусском языке слово «дор», «доры». Оно означало: недавно очищенная от леса пашня, росчисть. Корень тут тот же, что в словах «драть», «деревня». Дорки, всего вернее, значило когда‑то – деревня, построенная на отбитой у леса целине, на клочках врезанной в лесное море пашни…
Все вполне естественно и не вызывает удивления. У нас великое множество топонимов и даже фамилий этого корня: Доры, Дорони, Доронины, Доркины и так далее. Но странно, как и почему возникла рифма, как бы объединяющая две соседние деревни в одно, как бы намекающая на то, что их имена взаимосвязаны?
Я не берусь дать вам ответ, но думаю, что такое созвучие не могло появиться на свет совершенно случайно.
Вполне возможно, что имена родились не каждое само по себе, а одно по другому. Во всяком случае, в их оформлении могло сыграть роль какое‑то полушутливое противопоставление их друг другу: «у вас Горки, а у нас Дорки». Или наоборот.
В тех же местах мне были хорошо известны и другие пары топонимов – скажем, ЛЕДЯХА и рядом с ней, тут же по соседству, НЕВЕЛЁХА. Или НАЗАРКИНО и около него АЩЕРКИНО…
Если такие созвучные пары возникают на базе широко распространенных формальных типов (УЛЬЯНЦЕВО и СТЕПАНЦЕВО, ГРИБАЧЁВО и СЕМИЧЁВО), да если еще так названные селения отстоят далеко друг от друга, в этом нельзя усмотреть ровно ничего особенного. Если в Балтийском море есть остров БОРНХОЛЬМ, а на Ладожском озере стоял городок КЕКСГОЛЬМ, то тут ничего не выведешь, кроме того, что в обоих названиях участвует шведское слово «хольм» – остров. Таких имен очень много: СТОКГОЛЬМ, ФИКСГОЛЬМ, БОРНХОЛЬМ, ТИДАХОЛЬМ – Швеция полна ими. Но когда на всем доступном мне пространстве Псковщины в двадцатых годах я нигде не встречал топонимов с такими суффиксами («‑иха» попадалась), а тут вдруг рядом лежали сразу два населенных пункта со сходно звучащими именами, это уже вызывало некоторую настороженность.