- Спасение от чего, Эмманюель? Что ему грозит? - спросила Жюли.
Эмманюель колебался, но желание укрепить решимость Жюли одержало верх.
- Сегодня пятое сентября, - сказал он.
- Да.
- Сегодня в одиннадцать часов ваш отец должен заплатить около трехсот тысяч франков.
- Да, мы это знаем.
- А в кассе у него нет и пятнадцати тысяч, - сказал Эмманюель.
- Что же будет?
- Если сегодня в одиннадцать часов ваш отец не найдет никого, кто пришел бы ему на помощь, то в полдень он должен объявить себя банкротом.
- Идемте, идемте скорей! - взволнованно воскликнула Жюли, увлекая за собой Эмманюеля.
Тем временем г-жа Моррель все рассказала сыну.
Максимилиан знал, что вследствие несчастий, одно за другим постигших его отца, в образе жизни его семьи произошли значительные перемены, но не знал, что дела дошли до такого отчаянного положения.
Неожиданный удар, казалось, сразил его.
Потом он вдруг бросился из комнаты, взбежал по лестнице, надеясь найти отца в кабинете, и стал стучать в дверь.
В эту минуту открылась дверь внизу; он обернулся и увидел отца. Вместо того чтобы прямо подняться в кабинет, г-н Моррель прошел сперва в свою комнату и только теперь из нее выходил.
Господин Моррель, увидев сына, вскрикнул от удивления; он не знал об его приезде. Он застыл на месте, прижимая левым локтем какой-то предмет, спрятанный под сюртуком.
Максимилиан быстро спустился по лестнице и бросился отцу на шею; но вдруг отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.
- Отец, - сказал он, побледнев, как смерть, - зачем у вас под сюртуком пистолеты?
- Вот этого я и боялся... - прошептал Моррель.
- Отец! Ради бога! - воскликнул Максимилиан. - Что значит это оружие?
- Максимилиан, - отвечал Моррель, пристально глядя на сына, - ты мужчина и человек чести; идем ко мне, я тебе все объясню.
И Моррель твердым шагом поднялся в свой кабинет; Максимилиан, шатаясь, шел за ним следом.
Моррель отпер дверь, пропустил сына вперед и запер дверь за ним; потом прошел переднюю, подошел к письменному столу, положил на край пистолеты и указал сыну на раскрытый реестр.
Реестр давал точную картину положения дел.
Через полчаса Моррель должен был заплатить двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.
- Читай! - сказал Моррель.
Максимилиан прочел. Он стоял, словно пораженный громом.
Отец не говорил ни слова, - что мог он прибавить к неумолимому приговору цифр?
- И вы сделали все возможное, отец, - спросил наконец Максимилиан, чтобы предотвратить катастрофу?
- Все, - отвечал Моррель.
- Вы не ждете никаких поступлений?
- Никаких.
- Все средства истощены?
- Все.
- И через полчаса... - мрачно прошептал Максимилиан, - наше имя будет обесчещено!
- Кровь смывает бесчестие, - сказал Моррель.
- Вы правы, отец, я вас понимаю.
Он протянул руку к пистолетам.
- Один для вас, другой для меня, - сказал он. - Благодарю.
Моррель остановил его руку.
- А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?
Максимилиан вздрогнул.
- Отец! - сказал он. - Неужели вы хотите, чтобы я жил?
- Да, хочу, - отвечал Моррель, - ибо это твой долг. Максимилиан, у тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не неволю, не приказываю тебе, я только говорю: "Обдумай положение, как если бы ты был человек посторонний, и суди сам".
Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная решимость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.
- Хорошо, - сказал он, подавая руку Моррелю, - уходите с миром, отец.
Я буду жить.
Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два благородных сердца забились вместе.
- Ты ведь знаешь, что я не виноват? - сказал Мор рель.
Максимилиан улыбнулся.
- Я знаю, отец, что вы - честнейший из людей.
- Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.
- Отец, - сказал молодой человек, опускаясь на колени, - благословите меня.
Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:
- Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отсрочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прекрасный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восстановлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: "Мой отец умер, потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю".
- Ах, отец, отец, - воскликнул Максимилиан, - если бы вы могли остаться с нами!
- Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратится в недоверие, жалость - в гонение; если я останусь, я буду человеком, нарушившим свое слово, но исполнившим своих обязательств, короче, я буду попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я жив, и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и весь Марсель со слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: "Я сын того, кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить свое слово".
Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился судьбе. И на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.
- А теперь, - сказал Моррель, - оставь меня одного и постарайся удалить отсюда мать и сестру.
- Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? - спросил Максимилиан.
Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Моррель покачал головой.
- Я видел ее утром, - сказал он, - и простился с нею.
- Нет ли у вас еще поручений, отец? - спросил Максимилиан глухим голосом.
- Да, сын мой, есть одно, священное.
- Говорите, отец.
- Банкирский дом Томсон и Френч - единственный, который из человеколюбия или, быть может, из эгоизма, - не мне читать в людских сердцах, сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек будет для тебя священен.
- Да, отец, - сказал Максимилиан.
- А теперь, еще раз прости, - сказал Моррель. - Ступай, ступай, мне нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей спальне.
Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.
- Иди, Максимилиан, - сказал отец, - предположи, что я солдат, как и ты, что я получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: "Идите, отец, иначе вас ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!"
- Да, - сказал Максимилиан, - да.
Он судорожно сжал старика в объятиях.
- Идите, отец, - сказал он.
И выбежал из кабинета.
Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка и позвонил.
Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирм?
Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.
- Коклес, друг мой, - сказал Моррель, - ты побудешь в передней. Когда придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, - ты знаешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, - ты доложишь о нем.
Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на стул.
Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он видит, как она подвигается.
Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который, повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным, готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расставался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, - этого не выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные слез, но поднятые к небу.
Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял один из них и прошептал имя дочери.
Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал несколько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей любимицей.
Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а секунды.
Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.
В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.
Потом отворилась дверь кабинета.
Стрелка часов приближалась к одиннадцати.
Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: "Поверенный фирмы Томсон и Френч".
И он поднес пистолет ко рту...
За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.
- Отец! - закричала она, едва дыша от усталости и счастья. - Вы спасены! Спасены!
И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шелковый кошелек.
- Спасен, дитя мое? - воскликнул Моррель. - Кем или чем?
- Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! - кричала Жюли.
Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот кошелек когда-то принадлежал ему.
В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
Вексель был погашен.
В другом - алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на клочке пергамента:
Приданое Жюли.
Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.
Часы начали бить одиннадцать.
Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек стучал по его собственному сердцу.
- Постой, дитя мое, - сказал он, - объясни мне, что произошло. Где ты нашла этот кошелок?
- В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине, в убогой каморке на пятом этаже.
- Но этот кошелек принадлежит не тебе! - воскликнул Моррель.
Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.
- И ты ходила туда одна? - спросил Моррель, прочитав письмо.
- Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу Музейной улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.
- Господин Моррель! - раздалось на лестнице. - Господин Моррель!
- Это он! - сказала Жюли.
В ту же минуту вбежал Эмманюель, не помня себя от радости и волнения.
- "Фараон"! - крикнул он. - "Фараон"!
- Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же знаете, что он погиб.
- "Фараон", - господин Моррель! Отдан сигнал, "Фараон" входит в порт.
Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум отказывался воспринять эти невероятные, неслыханные, баснословные вести.
Но дверь отворилась, и в комнату вошел Максимилиан.
- Отец, - сказал он, - как же вы говорили, что "Фараон" затонул? Со сторожевой башни дан сигнал, что он входит в порт.
- Друзья мои, - сказал Моррель, - если это так, то это божье чудо! Но это невозможно, невозможно!
Однако то, что он держал в руках, было не менее невероятно: кошелек с погашенным векселем и сверкающим алмазом.
- Господин Моррель, - сказал явившийся в свою очередь Коклес, - что это значит? "Фараон"!
- Пойдем, друзья мои, - сказал Моррель, вставая, пойдем посмотрим; и да сжалится над нами бог, если это ложная весть.
Они вышли и на лестнице встретили г-жу Моррель. Несчастная женщина не смела подняться наверх.
Через несколько минут они уже были на улице Каннебьер.
На пристани толпился народ.
Толпа расступилась перед Моррелем.
- "Фараон"! "Фараон"! - кричали все.
В самом деле, на глазах у толпы совершалось неслыханное чудо: против башни св. Иоанна корабль, на корме которого белыми буквами было написано "Фараон" (Моррель и Сын, Марсель), в точности такой же как прежний "Фараон", и так же груженный кошенилью и индиго, бросал якорь и убирал паруса. На палубе распоряжался капитан Гомар, а Пенелон делал знаки г-ну Моррелю. Сомнений больше не было: Моррель, его семья, его служащие видели это своими глазами, и то же видели глаза десяти тысяч человек.
Когда Моррель и его сын обнялись и тут же на молу, под радостные клики всего города, незаметный свидетель этого чуда, с лицом, до половины закрытым черной бородой, умиленно смотревший из-за караульной будки на эту сцену, прошептал:
- Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то добро, которое ты сделал и которое еще сделаешь; и пусть моя благодарность останется в тайне, как и твои благодеяния.
Со счастливой, растроганной улыбкой на устах он покинул свое убежище и, не привлекая ничьего внимания, ибо все были поглощены событием дня, спустился по одной из лесенок причала и три раза крикнул:
- Джакопо! Джакопо! Джакопо!
К нему подошла шлюпка, взяла его на борт и подвезла к богато оснащенной яхте, на которую он взобрался с легкостью моряка; отсюда он еще раз взглянул на Морреля, который со слезами радости дружески пожимал протянутые со всех сторон руки и затуманенным взором благодарил невидимого благодетеля, которого словно искал на пебосах.
- А теперь, - сказал незнакомец, - прощай человеколюбие, благодарность... Прощайте все чувства, утешающие сердце!.. Я заменил провидение, вознаграждая добрых... Теперь пусть бог мщения уступит мне место, чтобы я покарал злых!
С этими словами он подал знак, и яхта, которая, видимо, только этого и дожидалась, тотчас же вышла в море.
Глава 10
ИТАЛИЯ. СИНДБАД-МОРЕХОД
В начале 1838 года во Флоренции жили двое молодых людей, принадлежавших к лучшему парижскому обществу: виконт Альбер де Морсер и барон Франц д'Эпине. Они условились провести карнавал в Риме, где Франц, живший в Италии уже четвертый год, должен был служить Альберу в качестве чичероне.
Провести карнавал в Риме дело нешуточное, особенно если не хочешь ночевать под открытым небом на Пьяццадель-Пополо пли на Кампо Ваччино, а потому они написали маэстро Пастрини, хозяину гостиницы "Лондон" на Пьяцца ди Спанья, чтобы он оставил для них хороший помер.
Маэстро Пастрипи ответил, что может предоставить им только две спальни и приемную al secondo piano <В третьем этаже (итал).>, каковые и предлагает за умеренную мзду, по луидору в день. Молодые люди выразили согласие; Альбер, чтобы не терять времени, оставшегося до карнавала, отправился в Неаполь, а Франц остался во Флоренции.
Насладившись жизнью города прославленных Медичи, нагулявшись в раю, который зовут Кашина, узнав гостеприимство могущественных вельмож, хозяев Флоренции, он, уже зная Корсику, колыбель Бонапарта, задумал посетить перепутье Наполеона - остров Эльба.
И вот однажды вечером он велел отвязать парусную лодку от железного кольца, приковывавшего ее к ливорнской пристани, лег на дно, закутавшись в плащ, и сказал матросам только три слова: "На остров Эльба". Лодка, словно морская птица, вылетающая из гнезда вынеслась в открытое море и на другой день высадила Франца в Порто-Феррайо.
Франц пересек остров императора, идя по следам, запечатленным поступью гиганта, и в Марчане снова пустился в море.
Два часа спустя он опять сошел на берег на острове Пиапоза, где, как ему обещали, его ждали тучи красных куропаток. Охота оказалась неудачной. Франц с трудом настрелял несколько тощих птиц и, как всякий охотник, даром потративший время и силы, сел в лодку в довольно дурном расположении духа.
- Если бы ваша милость пожелала, - сказал хозяин лодки, - то можно бы неплохо поохотиться.
- Где же это?
- Видите этот остров? - продолжал хозяин, указывая на юг, на коническую громаду, встающую из темно-синего моря.
- Что это за остров? - спросил Франц.
- Остров Монте-Кристо, - отвечал хозяин.
- Но у меня пет разрешения охотиться на этом острове.
- Разрешения не требуется, остров необитаем.
- Вот так штука! - сказал Франц. - Необитаемый остров в Средиземном море! Это любопытно.
- Ничего удивительного, ваша милость. Весь остров сплошной камень, и клочка плодородной земли не сыщешь.
- А кому он принадлежит?
- Тоскане.
- Какая же там дичь?
- Пропасть диких коз.
- Которые питаются тем, что лижут камни, - сказал Франц с недоверчивой улыбкой.
- Нет, они обгладывают вереск, миртовые и мастиковые деревца, растущие в расщелинах.
- А где же я буду спать?
- В пещерах на острове, или в лодке, закутавшись в плащ. Впрочем, если ваша милость пожелает, мы можем отчалить сразу после охоты; как изволите знать, мы ходим под парусом и ночью и днем, а в случае чего можем идти и на веслах.
Так как у Франца было еще достаточно времени до назначенной встречи со своим приятелем, а пристанище в Риме было приготовлено, он принял предложение и решил вознаградить себя за неудачную охоту.
Когда он выразил согласие, матросы начали шептаться между собой.
- О чем это вы? - спросил он. - Есть препятствия?
- Никаких, - отвечал хозяин, - но мы должны предупредить вашу милость, что остров под надзором.
- Что это значит?
- А то, что Монте-Кристо необитаем и там случается укрываться контрабандистам и пиратам с Корсики, Сардинии и из Африки, и если узнают, что мы там побывали, нас в Ливорно шесть дней выдержат в карантине.
- Черт возьми! Это меняет дело. Шесть дней! Ровно столько, сколько понадобилось господу богу, чтобы сотворить мир. Это многовато, друзья мои.
- Да кто же скажет, что ваша милость была на Монте-Кристо?
- Уж во всяком случае не я, - воскликнул Франц.
- И не мы, - сказали матросы.
- Ну, так едем на Монте-Кристо!
Хозяин отдал команду. Взяв курс на Монте-Кристо, лодка понеслась стремглав.
Франц подождал, пока сделали поворот, и, когда уже пошли по новому направлению, когда ветер надул парус и все четыре матроса заняли свои места - трое на баке и один на руле, - он возобновил разговор.
- Любезный Гаэтано, - обратился он к хозяину барки, - вы как будто сказали мне, что остров Монте-Кристо служит убежищем для пиратов, а это дичь совсем другого сорта, чем дикие козы.
- Да, ваша милость, так оно и есть.
- Я знал, что существуют контрабандисты, но думал, что со времени взятия Алжира и падения берберийского Регентства пираты бывают только в романах Купера и капитана Марриэта.
- Ваша милость ошибается; с пиратами то же, что с разбойниками, которых папа Лев XII якобы истребил и которые тем не менее ежедневно грабят путешественников у самых застав Рима. Разве вы не слыхали, что полгода тому назад французского поверенного в делах при святейшем престоле ограбили в пятистах шагах от Веллетри?
- Я слышал об этом.
- Если бы ваша милость жили, как мы, в Ливорно, то часто слышали бы, что какое-нибудь судно с товарами или нарядная английская яхта, которую ждали в Бастии, в Порто-Феррайо или в Чивита-Веккии, пропала без вести и что она, по всей вероятности, разбилась об утес. А утесто - просто низенькая, узкая барка, с шестью или восемью людьми, которые захватили и ограбили ее в темную бурную ночь у какого-нибудь пустынного островка, точь-в-точь как разбойники останавливают и грабят почтовую карету у лесной опушки.
- Однако, - сказал Франц, кутаясь в свой плащ, - почему ограбленные не жалуются? Почему они не призывают на этих пиратов мщения французского, или сардинского, или тосканского правительства?
- Почему? - с улыбкой спросил Гаэтано.
- Да, почему?
- А потому что прежде всего с судна или с яхты все добро переносят на барку; потом экипажу связывают руки и ноги, на шею каждому привязывают двадцатичетырехфунтовое ядро, в киле захваченного судна пробивают дыру величиной с бочонок, возвращаются на палубу, закрывают все люки и переходят на барку. Через десять минут судно начинает всхлипывать, стонать и мало-помалу погружается в воду, сначала одним боком, потом другим. Оно поднимается, потом снова опускается и все глубже и глубже погружается в воду. Вдруг раздается как бы пушечный выстрел, - это воздух разбивает палубу. Судно бьется, как утопающий, слабея с каждым движением. Вскорости вода, не находящая себе выхода в переборках судна, вырывается из отверстий, словно какой-нибудь гигантский кашалот пускает ил ноздрей водяной фонтан. Наконец, судно испускает предсмертный хрип, еще раз переворачивается и окончательно погружается в пучину, образуя огромную воронку; сперва еще видны круги, потом поверхность выравнивается, и все исчезает; минут пять спустя только божие око может найти на дне моря исчезнувшее судно.
- Теперь вы понимаете, - прибавил хозяин с улыбкой, - почему судно не возвращается в порт и почему экипаж не подает жалобы.
Если бы Гаэтано рассказал все это прежде, чем предложить поохотиться на Монте-Кристо, Франц, вероятно, еще подумал бы, стоит ли пускаться на такую прогулку; но они уже были в пути, и он решил, что идти на попятный значило бы проявить трусость. Это был один из тех людей, которые сами не ищут опасности, но если столкнутся с нею, то смотрят ей в глаза с невозмутимым хладнокровием; это был один из тех людей с твердой волей, для которых опасность но что иное, как противник на дуэли: они предугадывают его движения, измеряют его силы, медлят ровно столько, сколько нужно, чтобы отдышаться и вместе с тем не показаться трусом, и, умея одним взглядом оцепить все свои преимущества, убивают с одного удара.
- Я проехал всю Сицилию и Калабрию, - сказал он, - дважды плавал по архипелагу и ни разу не встречал даже тени разбойника или пирата.
- Да я не затем рассказал все это вашей милости, - отвечал Гаэтано, чтобы вас отговорить, вы изволили спросить меня, и я ответил, только и всего.
- Верно, милейший Гаэтано, и разговор с вами меня очень занимает; мне хочется еще послушать вас, а потому едем на Монте-Кристо.
Между тем они быстро подвигались к цели своего путешествия; ветер был свежий, и лодка шла со скоростью шести или семи миль в час. По мере того как она приближалась к острову, он, казалось, вырастал из моря; в сиянии заката четко вырисовывались, словно ядра в арсенале, нагроможденные друг на друга камни, а в расщелинах утесов краснел вереск и зеленели деревья.
Матросы, хотя и не выказывали тревоги, явно были настороже и зорко присматривались к зеркальной глади, по которой они скользили, и озирали горизонт, где мелькали лишь белые паруса рыбачьих лодок, похожие на чаек, качающихся на гребнях волн.
До Монте-Кристо оставалось не больше пятнадцати миль, когда солнце начало спускаться за Корсику, горы которой высились справа, вздымая к небу свои мрачные зубцы; эта каменная громада, подобная гиганту Адамастору, угрожающе вырастала перед лодкой, постепенно заслоняя солнце; мало-помалу сумерки подымались над морем, гоня перед собой прозрачный свет угасающего дня; последние лучи, достигнув вершины скалистого конуса, задержались на мгновенье и вспыхнули, как огненный плюмаж вулкана. Наконец, тьма, подымаясь все выше, поглотила вершину, как прежде поглотила подножие, и остров обратился в быстро чернеющую серую глыбу. Полчаса спустя наступила непроглядная тьма.
К счастью, гребцам этот путь был знаком, они вдоль и поперек знали тосканский архипелага иначе Франц не без тревоги взирал бы на глубокий мрак, обволакивающий лодку. Корсика исчезла; даже остров Монте-Кристо стал незрим, но матросы видели в темноте, как рыси, и кормчий, сидевший у руля, вел лодку уверенно и твердо.
Прошло около часа после захода солнца, как вдруг Франц заметил налево, в расстоянии четверти мили, какую-то темную груду; но очертания ее были так неясны, что он побоялся насмешить матросов, приняв облако за твердую землю, и предпочел хранить молчание. Вдруг на берегу показался яркий свет; земля могла походить на облако, но огонь несомненно не был метеором.
- Что это за огонь? - спросил Франц.
- Тише! - прошептал хозяин лодки. - Это костер.
- А вы говорили, что остров необитаем!
- Я говорил, что на нем нет постоянных жителей, но я вам сказал, что он служит убежищем для контрабандистов.
- И для пиратов!
- И для пиратов, - повторил Гаэтано, - поэтому я и велел проехать мимо: как видите, костер позади пас.
- По мне кажется, - сказал Франц, - что костер скорее должен успокоить нас, чем вселить тревогу; если бы люди боялись, что их увидят, то они не развели бы костер.
- Это ничего не значит, - сказал Гаэтано. - Вы в темноте не можете разглядеть положение острова, а то бы вы заметили, что костер нельзя увидеть ни с берега, ни с Пианозы, а только с открытого моря.
- Так, по-вашему, этот костер предвещает нам дурное общество?
- А вот мы узнаем, - отвечал Гаэтано, не спуская глаз с этого земного светила.
- А как вы это узнаете?
- Сейчас увидите.
Гаэтано начал шептаться со своими товарищами, и после пятиминутного совещания лодка бесшумно легла на другой галс и снова пошла в обратном направлении; спустя несколько секунд огонь исчез, скрытый какой-то возвышенностью.
Тогда кормчий продолжил путь, и маленькое суденышко заметно приблизилось к острову; вскоре оно очутилось от него в каких-нибудь пятидесяти шагах.
Гаэтано спустил парус, и лодка остановилась.
Все это было проделано в полном молчании; впрочем, с той минуты, как лодка повернула, никто не проронил ни слова.
Гаэтано, предложивший эту прогулку, взял всю ответственность на себя.
Четверо матросов не сводили с него глаз, держа наготове весла, чтобы в случае чего приналечь и скрыться, воспользовавшись темнотой.
Что касается Франца, то он с известным нам уже хладнокровием осматривал свое оружие; у него было два двуствольных ружья и карабин; он зарядил их, проверил курки и стаи ждать.
Тем временем Гаэтано скинул бушлат и рубашку, стянул потуже шаровары, а так как он был босиком, то разуваться ему не пришлось. В таком наряде, или, вернее, без оного, он бросился в воду, предварительно приложив палец к губам, и поплыл к берегу так осторожно, что не было слышно ни малейшего всплеска. Только по светящейся полосе, остававшейся за ним на воде, можно было следить за ним. Скоро и полоса исчезла. Очевидно, Гаэтано доплыл до берега.
Целых полчаса никто на лодке не шевелился; потом от берега протянулась та же светящаяся полоса и стала приближаться. Через минуту, плывя саженками, Гаэтано достиг лодки.
- Ну что? - спросили в один голос Франц и матросы.
- А то, что это испанские контрабандисты; с ними только двое корсиканских разбойников.
- А как эти корсиканские разбойники очутились с ж панскими контрабандистами?
- Эх, ваша милость, - сказал Гаэтано тоном истинно христианского милосердия, - надо же помогать друг другу! Разбойникам иногда плохо приходится на суше от жандармов и карабинеров; ну, они и находят на берегу лодку, а в лодке - добрых людей вроде нас. Они просят приюта в наших плавучих домах. Можно ли отказать в помощи бедняге, которого преследуют?
Мы его принимаем и для пущей верности выходим в море. Это нам ничего не стоит, а ближнему сохраняет жизнь, или во всяком случае свободу; когда-нибудь он отплатит нам за услугу, укажет укромное местечко, где можно выгрузить товары в сторонке от любопытных глаз.
- Вот как, друг Гаэтано! - сказал Франц - Так и вы занимаетесь контрабандой?
- Что поделаешь, ваша милость? - сказал Гаэтано с неподдающейся описанию улыбкой. - Занимаешься всем понемножку; надо же чем-нибудь жить.
- Так эти люди на Монте-Кристо для вас не чужие?
- Пожалуй, что так; мы, моряки, что масоны, - узнаем друг друга по знакам.
- И вы думаете, что мы можем спокойно сойти на берег?
- Уверен; контрабандисты не воры.
- А корсиканские разбойники? - спросил Франц, заранее предусматривая все возможные опасности.
- Не по своей вине они стали разбойниками, - сказал Гаэтано, - в этом виноваты власти.
- Почему?
- А то как же? Их ловят за какое-нибудь мокрое дело, только и всего; как будто корсиканец может не мстить.
- Что вы разумеете под мокрым делом? Убить человека? - спросил Франц.
- Уничтожить врага, - отвечал хозяин, - это совсем другое дело.
- Ну, что же, - сказал Франц. - Пойдем просить гостеприимства у контрабандистов и разбойников. А примут они нас?
- Разумеется.
- Сколько их?
- Четверо, ваша милость, и два разбойника; всего шестеро.
- И нас столько же. Если бы эти господа оказались плохо настроены, то силы у нас равные, и, значит, мы можем с ними справиться. Итак, вопрос решен, едем на Монте-Кристо.