Старая боярыня крепилась месяца два, наконец не вытерпела и пересказала Федоре, под большою тайной, что нищая говорила с ней о ее внуке, Юрие Дмитриче, что будто б он натерпится много горя, рано осиротеет и хоть будет человек ратный, а умрет на своей постеле; что станет служить иноплеменному государю; полюбит красную девицу, не зная, кто она такова, и что всего‑то чуднее, хоть и женится на ней, а свадьба их будет не веселее похорон.
– Что ж из этого сбылось?
– Как что? На двадцатом году Юрий Дмитрич осиротел, служил королевичу Владиславу и полюбил боярышню Шалонскую, не зная, кто она такова.
– Правда, правда, но ведь ему должно было умереть своею смертью?
– Кажись бы, должно, а на беду вышло не так.
– И что за свадьба, которая не веселее похорон?
– Уж этого, любезный, и нянюшка Федора растолковать не могла.
– Вот то‑то и есть! не все, брат, предсказания сбываются. Пожалуй, и про меня в Царицыне какой‑то цыган сказал, что я попаду в Запорожскую Сечь и век останусь простым казаком… Что ж вышло? Одно сбылось, а другое нет. Ты видишь сам, – продолжал Кирша, взглянув с удовольствием на своих казаков, – у меня под началом вот этаких молодцов до сотни наберется; и кабы я знал да ведал, кто эти душегубцы, которые потеряли Юрия Дмитрича, так я бы их с моими ребятами на дне морском нашел!.. Уж поплатились бы мне за твоего боярина! – примолвил Кирша, принимаясь за флягу с вином.
– Одного‑то из них ты знаешь, я его и впотьмах рассмотрел: он тот самый разбойник… вот что ты называл Омляшем.
– Как! – вскричал Кирша, выронив из рук свою флягу.
– Ну да! тот самый, которого ты, помнишь, в лесу перекрестил по голове нагайкою.
– Ах, боже мой! Алексей, знаешь ли что? Ведь твой боярин‑то, может быть, жив!
|
|
– Что ты говоришь?
– Этот Омляш и его товарищи – слуги боярина Кручины‑Шалонского…
– Неужто?
– Я слышал своими ушами, что им приказано было захватить Юрия Дмитрича живьем. Ну, теперь понимаешь ли, почему не нашли твоего боярина ни живого, ни мертвого?.. Он теперь в руках у этого кровопийцы Шалонского.
– А что ты думаешь?
– Верно так, и если только он жив…
– Дай‑то господи!
– То во что б ни стало, а Кирша его выручит. Видишь, там вдали?.. Ведь это, кажется, отчина Шалонского?
– Должна быть она; только куда девались его хоромы, там на холме…
– Одни угольки остались… Это, брат, наше дело; хозяина‑то, жаль, не захватили. Когда мы проходили через село и стали добиваться от крестьян, где их боярин, то все мужички в один голос сказали, что он со всеми своими пожитками, холопями и домочадцами уехал, а куда – никто не знает. Пуще всего грыз на него зубы боярин Образцов. С досады, что он от нас ускользнул, мы запалили его хоромы: первый пук соломы бросил в них Федька Хомяк, который по всем дворам искал приказчика, и уж если бы он попался Хомяку в руки, несдобровать бы ему! Мы было хотели поджечь и село, да жаль стало мужичков: они, сердечные, не виноваты, что их боярин предатель и изменник.
– Так что ж прибыли, если Юрий Дмитрич и жив, – сказал печально Алексей, – когда мы не ведаем, куда этот злодей Шалонский его запрятал?
– А почему знать? может быть, и добьемся толку. Жаль, что со мной народу‑то немного, а то бы я не выпустил из села ни одной души, пока не узнал, где теперь их боярин. Статься не может, чтоб в целой отчине не нашлось никого, кто б знал, куда он запропастился.
|
|
– Может быть, он уехал в Москву.
– Со всей своей дворнею? Что ты, брат! В Москве и полякам‑то перекусить нечего, так примут они его с такой ватагою! Нет, он, верно, теперь в каком‑нибудь другом поместье… Да вот постой! достанем языка, так авось что‑нибудь выведаем.
– Эх, любезный! – сказал Алексей, покачивая головою. – Не верится мне!.. Ты было сначала меня обрадовал, а после как подумал… не может быть! Если его и взяли живого, так, верно, уж давным‑давно уходили.
– Авось, брат! попытка не шутка, а спрос не беда! Слава богу, что мой старшина Смага‑Жигулин не отпустил меня одного! Что б мы стали теперь делать?
– Да как ты сюда попал?
– Меня послал князь Пожарский с грамотою к нижегородцам, и я было уже совсем отправился с одним только казаком, да Жигулин велел мне взять с собою этих ребят. Около Москвы теперь вовсе проезду нет, по всем дорогам бродят шиши; хоть они грабят и режут одних поляков да изменников, но, неровен час, когда они под хмельком, то им все кажутся или поляками, или изменниками; а нашу братью казаков, и чужих и своих, они терпеть не могут. Говорят, у них старшим какой‑то деревенский батька. Мне рассказывали про него и бог весть что! Чудо‑богатырь, аршин трех ростом, а зовут его, помнится, отцом Еремеем (12). Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести не смеют, и если б не он, так от этих русских налетов и православным житья бы не было.
– Так ты едешь теперь из Нижнего?
– Да; торопиться мне незачем: станем искать твоего боярина, авось господь нам поможет… Постой‑ка, мне пришло в голову… А что и в самом деле!.. Я знаю в этом селе одного мужичка: он со всей боярской дворнею водил знакомство и ремеслом колдун; так, верно, лучше другого может нам намекнуть… Эй, молодцы! – продолжал Кирша. – Побудьте здесь, а я на часок‑место отлучусь. Вот этот парень расскажет вам, о чем идет дело. Малыш! ты останешься старшим; если я через час не вернусь, то ступайте все… вон в тот лес, что позади села. Сборное место недалеко от огородов, подле деревянной часовни; да только без шуму, втихомолку и не кучею, а врассыпную, понимаешь?
|
|
– Разумею, – отвечал Малыш, небольшого роста, но ловкий и проворный казачий урядник.
– Смотри, чтоб без меня ребята не дурили: проезжих не трогать!
– Слышите ли, товарищи, что есаул‑то говорит? – сказал Малыш. – Однако ж, Кирила Пахомыч, – продолжал он, обращаясь к Кирше, – неравно повезут из Балахны вино или брагу, так по чарке, другой можно?
– Ну, ну! так и быть, только чур, ребята, из бочек дны не выбивать! подайте моего коня, да если вам придется ехать в лес, так дайте и этому детине заводную лошадь.
Кирша вскочил на своего Вихря и, повторив еще раз все приказания, пустился полем к знакомому для нас лесу, который чернелся в верстах в трех налево от большой дороги.
II
Кирша пробирался осторожно опушкою леса и, не встретив никого, поравнялся, наконец, с гумном Федьки Хомяка, которое, вероятно, принадлежало уже другому крестьянину; он поворотил к часовне и пустился по тропинке, ведущей на пчельник Кудимыча. Проехав версты полторы, Кирша повстречался с крестьянской девушкою.
– Здорово, красная девица! – сказал он, приподняв вежливо свою шапку. – Откуда идешь?
Девушка сначала испугалась, но ласковый голос и веселый вид запорожца ее успокоили.
– Я иду домой, господин честной, – отвечала она, отвесив низкий поклон Кирше.
– И верно, ходила ворожить на пчельник?
– А почему ты это знаешь? – спросила она, взглянув на него с удивлением.
– Видно, знаю! Ну, что? радостную ли весточку сказал тебе Кудимыч?.. Скоро ли свадьба?
– Архип Кудимыч баит, что скоро. Да почему ты знаешь?..
– Как не знать!.. А что, лебедка, чай, ты не с пустыми руками к нему ходила?
– Коли с пустыми! Я ему носила на поклон полсорока яиц да две копейки.
– Эк твой суженый‑то расхарчился!
– Вот еще, велико дело две копейки! Для меня Ванюша не постоит и за два алтына. Да почему ты знаешь?
– Мало ли что я знаю, голубушка! А что, отсюда недалеко до пчельника?
– Близехонько.
– Прощай, красавица!
Кирша поехал далее, а крестьянская девушка, стоя на одном месте, провожала его глазами до тех пор, пока не потеряла совсем из виду. Не доехав шагов пятидесяти до пчельника, запорожец слез с лошади и, привязав ее к дереву, пробрался между кустов до самых ворот загородки. Двери избушки были растворены, а собака спала крепким сном подле своей конуры. Кирша вошел так тихо, что Кудимыч, занятый счетом яиц, которые в большом решете стояли перед ним на столе, не приподнял даже головы.
– Кудимыч! – сказал Кирша грозным голосом.
Колдун вздрогнул, поднял голову, вскрикнул, хотел вскочить, но его ноги подкосились, и он сел опять на скамью.
– Узнаешь ли ты меня? – продолжал запорожец, глядя ему прямо в глаза.
– Узнал, батюшка, узнал! – пробормотал, заикаясь, Кудимыч.
– Так‑то ты помнишь свое обещание, негодный, а?.. Не божился ли ты мне, что не станешь никогда колдовать?
– И не колдую, отец мой! Видит бог, не колдую!
– Право?.. А это что? Кто принес тебе это решето яиц? чьи это две копейки?.. Ага! прикусил язычок!
– Помилуй, кормилец! как бог свят…
– Молчи!.. Кто тебе сказал, что Ванька скоро женится – а?..
– Никто, батюшка, никто! Я ничего не говорил.
– Ого! да ты еще запираешься! Так постой же!.. Гирей, мурей, алла боржук!
– Виноват, отец мой! – закричал колдун, вскочив со скамьи и повалясь в ноги к запорожцу.
– Вот этак‑то лучше, негодный! А не то я скажу еще одно словечко, так тебя скоробит в бараний рог!
– Что делать, согрешил, окаянный! Месяца четыре крепился, да сегодня черт принес эту проклятую Марфушку!.. «Поворожи да поворожи!..» – пристала ко мне как лихоманка; не знал, как отвязаться!
– Добро, добро, встань! Счастлив ты, что у меня есть до тебя дельцо; а то узнал бы, каково со мной шутить!.. Ты должен сослужить мне службу.
– Все, что прикажешь, батюшка!
– Если ты мне поможешь в одном деле, так и я тебе удружу. Ведь ты только обманываешь добрых людей, а хочешь ли, я сделаю из тебя исправского колдуна?
– Как не хотеть, батюшка! Да я тогда за тебя куда хочешь – и в огонь и в воду!
– Слушай же! Во‑первых, ты, верно, знаешь, где боярин Шалонский?
– Кто, батюшка?
– Боярин Кручина‑Шалонский.
– Тимофей Федорович?
– Ну да.
– То есть боярин мой?
– Кой черт! что ты, брат, переминаешься? Смотри не вздумай солгать! Боже тебя сохрани!
– Что греха таить, родимый, знать‑то я знаю…
– Так что ж?
– Да не велено сказывать.
– А я тебе приказываю.
– Да на что тебе, кормилец?.. Ведь ты и без меня всю подноготную знаешь; тебе стоит захотеть, так ты сейчас увидишь, где он.
– Вот то‑то и дело, что нет; у кого в дому я пользовал, над тем моя ворожба целый год не действует.
– Вот что!
– А ты, брат, и без ворожбы знаешь, так сказывай!
– Отец родной, взмилуйся! Ведь меня совсем обдерут… и если боярин узнает, что я проболтался…
– Небось никому не скажу.
– Не смею, батюшка! воля твоя, не смею!
– Так ты стал еще упрямиться!.. Погоди же, голубчик!.. Гирей, мурей…
– Постой, постой!.. Ох, батюшки! что мне делать? Да точно ли ты никому не скажешь?
– Дуралей! Когда ты сам будешь колдуном, так что тебе сделает боярин? Если захочешь, так никто и пчельника твоего не найдет: всем глаза отведешь.
– Оно так, батюшка; но если б ты знал, каков наш боярин…
– Да что ты торгуешься, в самом деле? – закричал запорожец. – В последний раз: скажешь ли ты мне, или нет, где теперь Тимофей Федорович?
– Не гневайся, кормилец, не гневайся, все скажу! Он теперь живет верст семьдесят отсюда, в Муромском лесу.
– В Муромском лесу?
– У него там много пустошей, а живет он на хуторе, который выстроил еще покойный его батюшка; одни говорят, для того, чтоб охотиться и бить медведей; другие бают, для того, чтоб держать пристань и грабить обозы. Этот хутор прозывается Теплым Станом и, как слышно, в таком захолустье построен, что и в полдни солнышка не видно. Сказывают также, что когда‑то была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто не смел и близко к ней подходить; что каждую ночь перерезанные монахи встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест. Один старик, которого сын и теперь еще жив, рассказывал, что однажды зимою, отыскивая медвежий след, он заплутался и в самую полночь забрел на пустынь; он божился, что своими глазами видел, как целый ряд монахов, в черных рясах, со свечами в руках, тянулся вдоль ограды и, обойдя кругом всей пустыни, пропал над самым тем местом, где и до сих пор видны могилы. Старик заметил, что все они были изувечены: у одного перерезано горло, у другого разрублена голова, а третий шел вовсе без головы…
– И этот старик от страху не умер? – спросил робким голосом Кирша, который в первый раз от роду почувствовал, что может и сам подчас струсить.
– Нет, не умер, – отвечал Кудимыч, – а так испугался, что тут же рехнулся и, как говорят, до самой смерти не приходил в память.
– Как же отец вашего барина решился на этом месте построить хутор?
– Он был, не тем помянуто, какой‑то еретик: ничему не верил, в церковь не заглядывал, в баню не ходил, не лучше был татарина. Правда, бают, при нем мертвецы наружу не показывались, а только по ночам холопы его слыхали, что под землею кто‑то охает и стонет. Был слух, что это живые люди, заточенные в подземелье; а я так мекаю, да все так мыслят, что это души усопших; а не показывались они потому, что старый боярин был ничем не лучше тех некрещеных бусурман, которые разорили пустынь. Однако ж, наконец, и он унялся ездить на хутор; после ж его смерти годов двадцать никто туда не заглядывал, и только в прошлом лете, по приказанию Тимофея Федоровича, починили боярский дом и поисправили все службы.
– Ну, теперь скажи мне: этак месяца четыре назад не слыхал ли ты, что из Нижнего привезли сюда насильно одного молодого боярина?..
– Месяца четыре?.. Кажись, нет!..
– Точно ли так?
– Постой‑ка!.. Ведь это никак придется близко святой?.. Ну так и есть!.. Мне сказывала мамушка Власьевна, что в субботу на Фомино воскресенье ей что‑то ночью не поспалось; вот она перед светом слышит, что вдруг прискакали на боярский двор; подошла к окну, глядь: сидит кто‑то в телеге, руки скручены назад, рот завязан; прошло так около часу, вышел из хором боярский стремянный, Омляш, сел на телегу, подле этого горемыки, да и по всем по трем.
– Так точно, это он! – вскричал Кирша. – Может быть, я найду его на хуторе… Послушай, Кудимыч, ты должен проводить меня до Теплого Стана.
– Что ты, родимый! я сродясь там не бывал.
– Полно, так ли?
– Видит бог, нет!
– Так не достанешь ли ты мне проводника?
– Навряд. Дворовых в селе ни души не осталось; а из мужичков, чай так же, как я, никто туда не езжал.
– Но не можешь ли хоть растолковать, по какой дороге надо ехать?
– Кажись, по муромской. Кабы знато да ведано, так я меж слов повыспросил бы у боярских холопей: они часто ко мне наезжают. Вот дней пять тому назад ночевал у меня Омляш; его посылали тайком к боярину Лесуте‑Храпунову; от него бы я добился, как проехать на Теплый Стан; хоть он смотрит медведем, а под хмельком все выболтает. В прошлый раз как он вытянул целый жбан браги, так и принялся мне рассказывать, что у них на хуторе…
Тут вдруг Кудимыч побледнел, затрясся, и слова замерли на языке его.
– Ну, что ж у них на хуторе? – сказал запорожец. – Да кой прах! что с тобою сделалось?
Вместо ответа Кудимыч показал на окно, в которое с надворья выглядывала отвратительная рожа, с прищуренными глазами и рыжей бородою.
– Омляш! – вскричал Кирша, выхватив свою саблю, но в ту ж минуту несколько человек бросились на него сзади, обезоружили и повалили на пол.
– Скрутите его хорошенько! – закричал в окно Омляш, – а я сейчас переведаюсь с хозяином. – Ну‑ка, Архип Кудимович, – сказал он, входя в избу, – я все слышал: посмотрим твоего досужества, как‑то ты теперь отворожишься!
– Виноват, батюшка! – завопил Кудимыч, упав на колени. – Не губи моей души!.. Дай покаяться!
– Ах ты проклятый колдун! так ты всякому прохожему рассказываешь, где живет наш боярин?
– Батюшка, отец родимый! В первый и последний раз проболтался! Век никому не скажу!..
– И не скажешь! я за это порукою…
Омляш махнул кистенем, и Кудимыч с раздробленной головой повалился на пол.
– Ай да Омляш, – сказал небольшого роста человек, в котором Кирша узнал тотчас земского ярыжку. – Исполать тебе! Смотри‑ка… не пикнул!
– Я не люблю томить, – отвечал хладнокровно Омляш, – мой обычай: дал раза, да и дело с концом! А ты что за птица? – продолжал он, обращаясь к Кирше. – Ба, ба, ба! старый приятель! Милости просим! Что ж ты молчишь? Иль не узнал своего крестника?
– Да это тот самый колдун, – сказал один из товарищей Омляша, – что пользовал нашу боярышню.
– Ой ли? Ну, брат! не знаю, каково ты ворожишь, а нагайкою лихо дерешься. Ребята! поищите‑ка веревки, да подлиннее, чтоб повыше его вздернуть; а вон, кстати, у самых ворот знатная сосна.
– Знаете ль, молодцы, – сказал земский, – что повесить и одного колдуна богоугодное дело; а мы за один прием двоих отправим к черту… эко счастье привалило!
– А скажи‑ка, крестный батюшка, – спросил Омляш, – зачем ты сюда зашел? Уж не прислали ли тебя нарочно повыведать, где наш боярин?.. Что ж ты молчишь?.. – продолжал Омляш. – Заговорил бы ты у меня, да некогда с тобой растабарывать… Ну, что стали, ребята? Удалой! тащи его к сосне да втяните на самую макушку: пусть он оттуда караулит пчельник!
Киршу вывели за ворота. Удалой влез на сосну, перекинул через толстый сук веревку; а Омляш, сделав на одном конце петлю, надел ее на шею запорожцу.
– Послушайте, молодцы! – сказал Кирша, – что вам прибыли губить меня? Отпустите живого, так каяться не будете.
– Ага, брат! заговорил, да нет, любезный, нас не убаюкаешь. Подымайте его!
– Постойте, я дам за себя выкуп!
– Выкуп?.. Погодите, ребята.
– Что ты его слушаешь, Омляш, – сказал земский, – я его кругом обшарил: теперь у него и полденьги нет за душою.
– Здесь в лесу есть клад.
– Клад! – вскричал Омляш. – А что вы думаете, ребята? Ведь он колдун, так не диво, если знает… Да не обманываешь ли ты!
– Что мне прибыли обманывать? ведь я у вас в руках.
– Ну, добро, добро! покажи нам, где клад? – сказал земский.
– Да, покажи вам, а после вы меня все‑таки уходите. Нет, побожитесь прежде, что вы отпустите меня живого.
– Ты еще вздумал с нами торговаться! – вскричал Омляш. – Покажи нам клад, а там посмотрим, что с тобою делать.
– Как бы не так! Обещайтесь отпустить меня с честью, так покажу, а без этого, – прибавил твердым голосом Кирша, – хотя в куски меня режьте, ни слова не вымолвлю.
– Ну, ну, – сказал земский, мигнув Омляшу, – так и быть! Вот те Христос, мы тебя отпустим на все четыре стороны и ничем не обидим, только покажи клад.
– Точно ли так, ребята?..
– Да, да, – повторил Омляш и его товарищи, – мы ничем тебя не обидим и отпустим с честью.
– Смотрите же, молодцы! Ведь вам грешно будет, если вы меня обманете, – сказал Кирша.
– Не обмани только ты, а мы не обманем, – отвечал Омляш. – Удалой, возьми‑ка его под руку, я пойду передом, а вы, ребята, идите по сторонам; да смотрите, чтоб он не юркнул в лес. Я его знаю: он хват детина! Томила, захвати веревку‑то с собой: неравно он нас морочит, так было бы на чем его повесить.
– А вот, кстати, и заступ, – сказал земский. – Ведь мы не руками же станем раскапывать землю.
Кирша повел их по тропинке, которая шла к селению. Желая продлить время, он беспрестанно останавливался и шел весьма медленно, отвечая на угрозы и понуждения своих провожатых, что должен удостовериться по разным приметам, туда ли он их ведет. Поравнявшись с часовнею, он остановился, окинул быстрым взором все окружности и удостоверился, что его казаки не прибыли еще на сборное место. Помолчав несколько времени, он сказал, что не может исполнить своего обещания до тех пор, пока не развяжут ему рук.
– Не хлопочи, брат, – отвечал Омляш, – покажи нам только место, а уж копать будешь не ты.
– Да, много выкопаете! – сказал запорожец, – ведь клад не всем дается: за это надо взяться умеючи.
– Что правда, то правда, – примолвил земский. – Я много раз слыхал, что без досужего человека клад никому в руки не дается; как не успеешь сказать: «Аминь, аминь, рассыпься!» – так и ступай искать его в другом месте.
– Ну, ну, хорошо! развяжите его, – сказал Омляш, – да чур не дремать, ребята, а уж я его не смигну!
Когда Кирше развязали руки, он спросил заступ, очертил им большой круг подле часовни и стал посредине; потом, пробормотав несколько невнятных слов и объявя, что должен послушать, выходит ли клад наружу, или опускается вниз, прилег ухом к земле. Сначала он не слышал ничего: все было тихо кругом; наконец, ему послышался отдаленный конский топот.
– Ну, что, чуешь ли что‑нибудь? – спросил с нетерпением Омляш.
– Да, да, – отвечал запорожец, – дело идет порядком, только торопиться не надобно. Я примусь теперь копать землю, а вы стойте вокруг за чертою; да смотрите не шевелитесь! К этому кладу большой караул приставлен: не легко он достанется.
– А что, – спросил робким голосом земский, – уж не будет ли какого демонского наваждения?
– Не без того‑то, любезный, – отвечал Кирша важным голосом. – Лукавый хитер, напустит на вас страх! Смотрите, ребята, чур не робеть! Что б вам ни померещилось, стойте смирно, а пуще всего не оглядывайтесь назад.
– Что за вздор! – сказал Омляш, взглянув подозрительно на Киршу. – Я никогда не слыхивал, чтоб он – наше место свято – показывался по утрам, когда уж петухи давным‑давно пропели!
– Не слыхал, так другие от тебя услышат. Становитесь же в кружок, не говорите ни слова, смотрите вниз, а если покажется из земли огонек, тотчас зачурайтесь.
Наблюдая глубокое молчание, все стали кругом Кирши, который, пошептав несколько минут, принялся копать с большими расстановками.
– Чу! – шепнул Омляш земскому, – слышишь ли?..
– Ради бога молчи! – отвечал земский дрожащим голосом.
– Тс!.. что вы? Ни гугу! – сказал запорожец, погрозив пальцем.
Шум час от часу приближался и становился внятнее.
– Я слышу голоса! – примолвил Омляш, посматривая с беспокойным видом вокруг себя. – Эй ты, колдун!..
– Тс!..
– Если ты завел нас в какую‑нибудь засаду, то…
– Тс!..
– Уймешься ли ты? – сказал Томила, толкнув его локтем.
– К нам, точно, подъезжают! – вскричал Омляш, вынув из‑за пояса большой нож.
– Эх, братец, перестань! – шепнул Удалой, – это нам мерещится…
Земский не говорил ни слова; он не смел пошевелить губами и стоял как вкопанный.
– Слушайте, ребята, – сказал Кирша, перестав копать, – если вы не уйметесь говорить, то быть беде! То ли еще будет, да не бойтесь, стойте только смирно и не оглядывайтесь назад, а я уже знаю, когда зачурать.
Омляш замолчал и, устремив проницательный взор на запорожца, следил глазами каждое его движение.
Между тем из‑за кустов показался казак, за ним другой… там третий…
– Ну, ребята! – сказал запорожец, – дело идет к концу; стойте крепко!.. Малыш, сюда!..
– Измена!.. – вскричал Омляш, схватив за ворот Киршу. Он ударил его оземь и, нанеся над ним нож, сказал: – Если кто‑нибудь из них тронется с места…
Вдруг раздался ружейный выстрел… Омляш вскрикнул, хотел опустить нож, направленный прямо в сердце запорожца, но Кирша рванулся назад, и разбойник, захрипев, упал мертвый на землю. Удалой и Томила выхватили сабли, но в одно мгновение, проколотые дротиками казаков, отправились вслед за Омляшем.
В продолжение этой минутной суматохи земский не смел пошевелиться и, считая все это дьявольским наваждением, творил про себя, заикаясь от страха, молитву. Когда ж, по знаку запорожца, двое казаков принялись вязать ему руки, он не вытерпел и закричал, как сумасшедший:
– Чур меня! чур! наше место свято!..
– Что ты горло‑то дерешь! – сказал Кирша, – от этих чертей ни крестом, ни пестом не отделаешься.
– Что ж это такое?.. – спросил земский, поглядывая вокруг себя как помешанный. – Омляш!.. Удалой! Томила!..
– Полно орать, никого не докличешься; мы с ними разделались, теперь очередь за тобою.
– Ах, батюшки‑светы! Так мы попались в засаду?..
– Не погневайся! Ребята, веревку ему на шею да на первую осину!
– Помилуй! – закричал земский, – что я тебе сделал?
– А разве вы не хотели меня повесить? долг платежом красен.
– Не я, видит бог, не я: это все Омляш! Я ни слова не говорил!..
– Добро, добро! тебя не переслушаешь. Проворней, ребята!
– Взмилуйся! – заревел земский, растянувшись в ногах запорожца. – Таскай меня, бей… вели отодрать плетьми, делай со мной что хочешь… только будь отец родной: отпусти живого.
Уродливая фигура земского, его отчаянный вид, всклокоченная рыжая борода, растрепанные волосы – одним словом, вся наружность его казалась столь забавною казакам, что они, умирая со смеху, не слишком торопились исполнять приказания начальника.
Один добрый Алексей сжалился над несчастным ярыжкою.
– Не губи его души, – сказал он Кирше, – бог с ним!..
– Пустое, брат, – отвечал запорожец, мигнув Алексею, – тащите его!.. иль нет!.. постой!.. Слушай, рыжая собака! Если ты хочешь, чтоб я тебя помиловал, то говори всю правду; но смотри, лишь только ты заикнешься, так и петлю на шею! Жив ли Юрий Дмитрич Милославский?
– Жив, батюшка! видит бог, жив!
– Неужто в самом деле? – вскричал Алексей.
– Где он теперь? – продолжал Кирша.
– В Муромском лесу, на хуторе у боярина Тимофея Федоровича.
– Доведешь ли ты нас туда?
– Доведу, кормилец! доведу!
– Поможешь ли нам выручить Юрия Дмитрича?
– Помогу, отец мой, помогу!
– А где теперь дочь боярина Шалонского, Анастасия Тимофеевна?
– Не знаю, батюшка!
– Не знаешь?
– Как бог свят, не знаю; а слышал только, что батюшка отвез ее в какой‑то монастырь под Москву, в котором игуменья приходится ей теткою.
– Много ли у боярина на хуторе холопей?
– Много, батюшка: за сотню будет.
– За сотню?.. Правду ли ты говоришь?
– Сущую правду, кормилец! всех по пальцам перечту: Гаврила, Антон, Федот, Кондратий…
– Верю, верю… Ах, черт возьми! так дело‑то трудновато!.. тут на силу не возьмешь…
– Уж я вам помогу, – перервал земский, – только отпустите меня живого; я все тропинки в лесу знаю и доведу вас ночью до самого хутора, так что ни одна душа не услышит.
– Хорошо, господин ярыжка! – сказал Кирша. – Если мы выручим Юрия Дмитрича, то я отпущу тебя без всякой обиды; а если ты плохо станешь нам помогать, то закопаю живого в землю. Малыш, дай ему коня да приставь к нему двух казаков, и если они только заметят, что он хочет дать тягу или, чего боже сохрани, завести нас не туда, куда надо, так тут же ему и карачун! А я между тем сбегаю за моим Вихрем: он недалеко отсюда, и как раз вас догоню.
– На коня, добрые молодцы! – закричал Малыш. – Эй ты, рыжая борода, вперед!.. показывай дорогу!.. Ягайло, ступай возле него по правую сторону, а ты, Павша, держись левой руки. Ну, ребята, с богом!..
III
Знаменитые в народных сказках и древних преданиях дремучие леса Муромские и доныне пользуются неоспоримым правом – воспламенять воображение русских поэтов. Тот, кому не случалось проезжать ими, с ужасом представляет себе непроницаемую глубину этих диких пустынь, сыпучие пески, поросшие мхом и частым ельником непроходимые болота, мрачные поляны, устланные целыми поколениями исполинских сосен, которые породились, взросли и истлевали на тех же самых местах, где некогда возвышались их прежние, современные векам, прародители; одним словом, и в наше время многие воображают Муромские леса
Жилищем ведьм, волков,
Разбойников и злых духов.
Но, к сожалению юных поэтов наших и к счастию всех путешественников, они давно уже потеряли свою пиитическою физиономию. Напрасно бы стали мы искать окруженную топкими болотами долину, где некогда, по древним сказаниям, возвышалось на семи дубах неприступное жилище Соловья Разбойника; никто в селе Карачарове не покажет любопытному путешественнику того места, где была хижина, в которой родился и сиднем сидел тридцать лег могучий богатырь Илья Муромец. О ведьмах не говорят уже и в самом Киеве; злые духи остались в одних операх, а романтические разбойники, по милости классических капитан‑исправников, вовсе перевелись на святой Руси; и бедный путешественник, мечтавший насладиться всеми ужасами ночного нападения, приехав домой, со вздохом разряжает свои пистолеты и разве иногда может похвастаться мужественным своим нападением на станционного смотрителя, который, бог знает почему, не давал ему до самой полуночи лошадей, или победою над упрямым извозчиком, у которого, верно, было что‑нибудь на уме, потому что он ехал шагом по тяжелой песчаной дороге и, подъезжая к одному оврагу, насвистывал песню. Но что всего несноснее: этот дремучий лес, который в старину представлялся воображению чем‑то таинственным, неопределенным, бесконечным – весь вымерен, разделен на десятины, и сочинитель романа не найдет в нем ни одного уголка, которого бы уездный землемер не показал ему на общем плане всей губернии. Правда, говорят, будто бы и в наше время голодные волки бродят по лесу и кой‑где в дуплах завывают филины и сычи; но эти мелкие второклассные ужасы так уже износились во всех страшны к романах, что нам придется скоро отыскивать девственною природу, со всеми дикими ее красотами, в пустынях Барабинских или бесконечных лесах южной Сибири.