М. В. Загидуллина
Доказывается, что в ситуации кризиса читательской культуры чтение остается неизменной и неуничтожимой частью жизни современного человека, однако сама направленность чтения меняется, что связано с процессом неизбежной компрессии классического наследия, «сворачивания» культурных пластов прошлого и замещения высвободившегося пространства новыми формами культурной информации.
Место литературы как социального института в XIX в., когда она выполняла не только сугубо литературные, эстетические функции, многократно рассматривалось с самых разных точек зрения. Однако такое положение вещей было свойственно исключительно эпохе расцвета книжной культуры. Пока книга была главным источником знаний (точнее, информации), литература неизбежно оставалась центральным общественным институтом. В ХХ в. книга (и, как следствие, литература) теряет свои позиции. Установка советского правительства на формирование писателя и читателя по заданной схеме, отвечающей политической доктрине, достаточно обстоятельно рассмотрена в двух фундаментальных и очень интересных, хотя и не бесспорных исследованиях Евгения Добренко «Формовка советского читателя» и «Формовка советского писателя» [Добренко, 1997; 1999]. «Сужение» горизонтов литературы, уничтожение такой ее функции, как профетизм, чем она и славилась в XIX в., «связывание крыльев» в конечном итоге должны были низвести литературу до уровня «пса у трона». Но такие рассуждения так же заведомо категоричны, сколь рассуждения о «великой роли» литературы в советском обществе. По-видимому, книга (литература) остается важнейшей частью жизни человека, человека вообще, вне связи с политикой и географией.
Какое же место занимает чтение в жизни человека третьего тысячелетия [см.: Дубин, 2000; 2001]? Новые технологии отличаются простотой в освоении. Высокий профессионализм в большинстве случаев не нужен для работы на персональном компьютере. Чтобы смотреть видеофильмы, не надо быть «киномехаником». Если в «дотелевизионный» период существовали целые группы населения, вообще не имеющие никаких культурных интересов (книг, журналов, газет), то теперь телевизор стал достоянием даже самых далеких от культуры (в узком понимании слова) слоев.
Между тем чтение занимает ту уникальную нишу культурного пространства, которая не может быть заполнена другими формами культуры. В этом отношении мнение В. В. Прозорова о том, что «все широко известные нам средства массовой коммуникации образуют в громадной и всепланетарной своей совокупности новую глобальную версию искусства слова» [Прозоров, 2000, 7], где газета выполняет функции эпоса, радио — лирики, а телевидение — драмы [см.: Там же, 10—12], представляется фигуративным. Так, телевидение (особенно нынешнее, «пультовое», мультиэкранное и пр.) формирует так называемое рассеянное внимание. Телезритель весь вечер нажимает на кнопки, отключаясь от просмотра фильма, когда идет реклама, и переключаясь на другой канал, он успевает увидеть новости спорта или погоды, фрагмент другого фильма, клип и т. п., а затем опять смотреть «главный» фильм. Чтение с «рассеянным» вниманием невозможно. Стоит при чтении на некоторое время отвлечься на «свои мысли», как оказывается, что прочитанная страница не прочитана, а честно «просмотрена» и совершенно не осталась в памяти. Можно смотреть телевизор и вязать, но нельзя читать и делать уборку или мыть посуду. Теле- и видеокультура формирует «раздробленное» мировосприятие. Человек получает массу интересной информации, но она не скреплена воедино, не подчинена какой-либо целостной конструктивной энергии, эклектична. Мир превращается в набор кадров, хаотично сменяющих друг друга. Зритель невольно ищет какую-либо доминанту в этом хаосе, опору, за которую можно было бы зацепиться, и выбирает сценарий, близкий своему характеру, например: «Мир — это веселая музыка» или «Правительство ворует, а мы в дураках» и т. д. Телевидение услужливо подыгрывает любому сценарию. Это так называемый эффект блип-культуры, или культуры «ярких пятен», вспышек, обособленных друг от друга.
Книга в этом смысле — явление противоположное. Художественный текст скреплен единой волей автора, является завершенным отражением полного мировидения. Читатель вынужден сосредоточенно погрузиться в мир книги, чтобы хотя бы узнать, что будет дальше. Серьезный художественный текст, который мы можем назвать классическим, остается в памяти в виде замкнутого, цельного нового мира, превращающегося в часть не столько читательского, сколько жизненного опыта человека. Классический текст не стирается из памяти сразу, как только закрыта последняя страница. Между тем такова судьба многих детективов. Большинство из них живут лишь в момент чтения, но во второй раз читать их уже не придет в голову. Классический текст может стать любимым: его хочется перечитывать вновь и вновь. Процесс чтения уникален. Каждое читательское сознание по-своему реагирует на произведение 1. Зрительское восприятие более однообразно, потому что большую часть той работы, которую должно проделать воображение читателя (представить внешний облик героев, интерьер дома, пейзаж и т. д.), выполнил режиссер.
В США провели специальные исследования, направленные на выявление качеств читателей и нечитателей. Известный российский исследователь проблем чтения С. Н. Плотников проанализировал результаты этих опросов: «Читатели, в отличие от нечитателей, способны мыслить в категориях проблем, схватывать целое и выявлять противоречивые взаимосвязи явлений; более адекватно оценивать ситуацию и быстрее находить правильные решения; имеют больший объем памяти и активное творческое воображение; лучше владеют речью: она выразительнее, строже по мысли и богаче по запасу слов; точнее формулируют и свободнее пишут; легче вступают в контакты и приятны в общении; обладают большей потребностью в независимости и внутренней свободе, более критичны, самостоятельны в суждениях и поведении. Словом, чтение формирует качества наиболее развитого и социально ценного человека» [Homo legens, 1999, 64—65].
Таким образом, чтение — это не «устаревшая форма» получения информации, а созидательный процесс. Человек в процессе чтения творит в себе новые качества. Чтение, по словам С. Н. Плотникова, оказывается уникальной технологией интеллектуального воспроизводства в обществе. А значит, оно не может исчезнуть.
Известные представители такой научной отрасли, как социология литературы [см., например: Гудков, 1994; Рейтблат, 2001; Дубин, 2001], выдвигают следующие положения, обобщающие само явление чтения:
1) литература понимается как социальный институт, направленный на поддержание культурной идентичности общества;
2) институт литературы имеет исторический характер, т. е. отдельные функции и их интерпретация значимы только в определенных временных границах;
3) литература письменно фиксирует «ядерные» культурные значения и с ослаблением религиозных институтов претендует на синекдоху всего понятия «культура»;
4) литературно-социологический анализ явлений предполагает совмещение социальных, культурных, когнитивных и литературных значений и их динамики;
5) акт чтения рассматривается как специфическая форма социального взаимодействия.
Все это говорит о неуничтожимости чтения в человеческой жизни: книга может принимать новые формы (например, стать аудиокнигой или электронным текстом), но она остается в человеческой жизни.
Всевозможные опасения, связанные с вытеснением книги другими формами досуга, сейчас кажутся неоправданными, достаточно заглянуть в любой книжный магазин. Превращение книгоиздательства в одну из прибыльных отраслей бизнеса могло быть возможно только в случае востребованности чтения большим кругом людей. И поэтому вопрос оказывается не в исчезновении чтения как такового (так его ставить сейчас нет смысла), а в принципиальном изменении качества чтения.
Классические литературные тексты, сформировавшие своеобразные пантеоны крупных национальных литератур, долгое время служили той самой «синекдохой» культуры и образованности вообще, о чем шла речь выше. Это означало, что набор классических текстов выполнял функции межпоколенной скрепы: каждое новое поколение подключалось к традиционным ценностям посредством прочитывания тех же книг, что читали и старшие. Это прохождение через «заветы нации», выраженные в корпусе классических произведений, рассматривалось как залог единства поколений, а уроки литературы в школе выдвигались на уровень идеологически значимых, равных по важности истории, а порой даже и превосходящих ее значимость (это отражалось, например, в традиционно большом количестве часов в школьной программе, отводимых на изучение литературы).
Утрата интереса к традиционной классике, нежелание новых поколений читать, стимулируемое к тому же и общим ослаблением места литературы в школьной системе знаний и контроля, рассматривается именно как тревожный знак разрыва культурной традиции. В этой связи следует все же указать, что, например, поколения школьников до 1880-х гг. читали литературу, самым «современным» именем которой был Державин. Вся литература XIX в. как классика не рассматривалась; это произошло не везде и не одновременно. Формирование канона чтения ХХ в., осложненное революцией, привело к пересмотру литературной традиции: из программы исчезла та часть, которая была обязательной для школьников прошлого века, а именно богословская отечественная традиция, а литература XIX в. утвердилась наконец в ее социологическом варианте, освященном именем В. Г. Белинского. «Приговоры» литературного критика (признанного революционера-демократа) при этом вполне соответствовали задачам революционного просвещения, хотя следует признать, что повинен в этом вовсе не Белинский, а его социологическая интерпретация, применение его эстетики к нуждам господствующей идеологии. В результате литературный пантеон быстро «врос» в массы, особенно если учесть решительный поворот к ликбезу и всеобщему образованию. Очередной слом идеологии в 1990-е гг. немедленно отразился на классическом наборе имен; собственно канон двадцатого века был «перевернут» и во многом пересмотрен; литература XIX в. осталась в неизменном виде, не считая изменений в интерпретациях «освободительных периодов».
Но, как уже было замечено выше, снятие идеологического принципа немедленно повлекло за собой редукцию этого обязательного (и необсуждаемого) «подключения» к общему набору художественных, эстетических, идейных ценностей. И новое поколение, не обязанное читать классику, читать ее и не стало. Основные предпочтения россиян-читателей лежат в сфере произведений массового характера. Полки магазинов завалены книгами массовых жанров: детективами, любовными романами, триллерами, историческими «исследованиями». Востребованность книг такого рода намного выше, чем книг классических. Процесс этот абсолютно объясним и вполне прогнозируем, но проблемы, которые он порождает, требуют особой рефлексии.
Феномен чтения остался неизменным: люди покупают книги, берут книги в библиотеках, читают в транспорте и т. п. Но смена самого качества чтения неизбежно показывает, что поколение, получившее «последнее» советское образование, оказывается оторванным от поколения своих детей, выключенным из его культурной матрицы. Так, например, «Омон Ра» В. Пелевина, абсолютно понятный всем, кто читал «Повесть о настоящем человеке», «стреляет вхолостую» по новому поколению, этой книги не знающему. Примеров разрыва можно привести множество: таковы сотни «антисоветских текстов» Новейшего времени, обыгрывающих идеологические штампы прошлого и абсолютно безынтересных юным читателям, не владеющим «кодами» той эпохи. Огромный пласт современной литературы, претендующий на статус классики, оказывается безынтересен именно в силу этого разрыва, поскольку обращен «to the happy few», как написал Стендаль на одном из своих романов, полагая, что чтение это не может быть интересно «массе» (и был прав: для Франции Стендаль — писатель не массовый). Современные сорокалетние и более старшего возраста авторы оперируют понятиями, которые воспринимаются ими как всеобще навязанные ценности, хотя на самом деле культурная ситуация круто изменилась, и современный двадцатилетний человек из той традиционной для нескольких поколений культуры уже исключен.
В то же время двадцатилетние, взявшиеся создавать свою литературу (во многом это реакция на неожиданное открытие лакуны — описаний собственного, особого культурного мира), немедленно оказались точно в такой же культурной изоляции 2. Их видение мира, сознательно и бессознательно отключенное от классической традиции (хотя и основанное на не менее значимых «подводных токах» культуры в более широком смысле слова), оказалось глубоко чуждым критикам и экспертам, стоящим у пути этой литературы в массовый формат. В данном случае мы можем рассматривать критику и экспертизу в толстых литературно-художественных журналах как своеобразную модель «искусственного отбора»: культура чтения, оформленная как своеобразный социальный институт, стремится сохранить преемственность, связь времен.
Вряд ли это удастся сделать. Не поддерживаемая на уровне обязательного, принудительного для всех чтения классическая модель литературы неизбежно приобретет прозрачность и бестелесность, утратит тот стереотипический набор интерпретаций, который и определял единство восприятия (не буквальное, но все же в общих чертах прослеживаемое). Классика останется в виде аллюзий и уже не прочитываемых новыми поколениями намеков, реминисценций, того тонко-остроумного интертекста, который внятен сейчас только людям одного круга, «однокорытникам» по литературной пище ума. Возникнет смена классического, просматриваемая уже в прошлом веке (так, например, для читателя XIX в. цитаты в репликах Кулигина в «Грозе» Островского были на слуху, узнаваемы; для читателя второй половины ХХ в. учитель вынужден был давать пояснения). Это говорит лишь об одном: произойдет очередное просеивание текстов, часть из них останется персонализованной, часть уйдет в ткань нового слова.
Феномен чтения неуничтожим, он не относится к числу преходящих. Но классическое 3 как синоним культурного вообще, очевидно, именно сейчас переживает трансформацию. Если литература в течение долгого времени была примой среди других искусств, то ее падение в современную эпоху никак не может рассматриваться как знак падения культуры вообще. Наиболее актуальными представляются слова Леви-Стросса, исследовавшего в ХХ в. культуру примитивных племен Латинской и Центральной Америки: «Не может быть миpовой цивилизации в том абсолютном смысле, который часто придается этому выражению, поскольку цивилизация предполагает сосуществование культур, которые обнаруживают огромное pазнообpазие; можно даже сказать, что цивилизация и заключается в этом сосуществовании. Мировая цивилизация не могла бы быть ничем иным, кроме как коалицией, в мировом масштабе, культур, каждая из которых сохраняла бы свою оригинальность... Священная обязанность человечества — охранять себя от слепого паpтикуляpизма, склонного приписывать статус человечества одной расе, культуре или обществу, и никогда не забывать, что никакая часть человечества не обладает формулами, пpиложимыми к целому, и что человечество, погруженное в единый образ жизни, немыслимо» [цит. по: Кара-Мурза, б. г.]. Уточняя эту мысль, добавим еще одну ссылку на этого известнейшего структуралиста: «Цивилизации, называемые первобытными, отличаются от других не умственным устройством, но лишь тем, что никакое умственное устройство не обязано раскрывать свои ресурсы в определенный момент и использовать их так, а не иначе» [Леви-Стросс, 2007, 399].
Таким образом, речь идет не о новом дикарстве или эпохе варваров, но о повороте культуры, когда, например, погружение в кинокультуру или музыку (в том числе и современную) вполне может стать альтернативой литературному просвещению и начитанности: речь идет о приходе к нравственным выводам, к личностному становлению, аналогичному результатам «библиотерапии». Таким образом, феноменальность чтения как раз и заключается в подвижности и «синусоидности» самого этого явления. Пришло время изменения статуса. Чтение остается. Оно становится иным. Главная болезненность этой «инаковости» в том, что неизбежно возникнет поколенческий разрыв, и целый пласт культуры на глазах своих носителей канет в прошлое.
Список литературы
Гаврилова Ю. Ю. Содержание понятия «литературно-художественная классика»: Автореф. дис. … канд. филос. наук. М., 1996.
Гудков Л., Дубин Б. Литература как социальный институт: Ст. по социологии литературы. М., 1994.
Добренко Е. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб., 1997.
Добренко Е. Формовка советского писателя: Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб., 1999.
Дубин Б. Хартия книги: книга и архикнига в организации и динамике культуры // Книга в пространстве культуры. М., 2000.
Дубин Б. Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры. М., 2001.
Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием [Электрон. ресурс]. Режим доступа: psyliterature.narod.ru/Library/NLP/nlp_006/Kara-Murza_2.html.
Классика и современность / Под ред. П. А. Николаева, В. Е. Хализева. М., 1991.
Леви-Стросс К. Мифологики. Т. 2. От меда к пеплу. М., 2007.
Литературный пантеон: национальный и зарубежный: Материалы рос.-фр. коллоквиума. М., 1999.
Прозоров В. В. Современная журналистика в свете общего литературоведения // Литературоведение и журналистика: Межвуз. сб. науч. тр. Саратов, 2000.
Рейтблат А. И. Как Пушкин вышел в гении: Ист.-социол. очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи. М., 2001.
Рубакин Н. А. Этюды по психологии читательства: Этюд второй. Психологические основы читательства. Сторона интеллектуальная // Рус. шк. 1910. № 12.
Теория литературных стилей: Типология стилевого развития нового времени. М., 1976.
Homo legens: Памяти С. Н. Плотникова (1929—1995). М., 1999.
Примечания
1 Н. А. Рубакин в этой связи с горечью констатировал: «Книга — это своего рода фортепиано, где каждое слово — как бы клавиша, а каждый читатель — своего рода пианист, и в большинстве случаев более или менее плохой» [Рубакин, 1910, 150].
2 Популярная молодежная премия «Дебют» уже несколько лет подряд собирает до 50 тыс. участников.