— Нет, вы не правы, товарищ писатель! Когда их родители уезжали на отдых, ни о какой собаке и речи не шло. Каждый должен иметь свою прописку. Собака незаконна в этих стенах.
И разгневанная тетка Алены, Ветра и Кира указала квадратным пальцем на сидевшего на паркете подсудимого — задумчивого умного Гаврика. Гаврик и ухом не повел. Он ведать не ведал, что находится без прописки в квартире своих друзей.
— Тогда переселим собаку ко мне, — сказал я.
— Не против. — Тетя Лена уперлась мощным оранжевым затылком в спинку кресла, вытянула толстые ноги, закурила сигарету. — Вы один в квартире, а у меня муж-доцент. Он не переносит лишних звуков.
— Кир, — сказал я, стараясь быть спокойным, — бери Гаврика и мигом переселяйся.
— Есть! — Кир схватил с пола сеттера. Ветер, бросив хмурый взгляд на тетку, встал рядом с ним.
— И я с вами! — Алена распахнула дверь. — Идем, ребята!
Они достали мячики на резинках из карманов и постукали о свою дверь: мол, прощай...
— Американские? — спросила, выглядывая из-за двери любопытная тетя Лена.
— Нет, наши. — Алена изо всех сил ударила мячиком о стену. — Вот он купил. — Она метнула взгляд в мою сторону.
И тут мяч разлетелся. Из него посыпалось что-то желтое.
— Я знала, что этим кончится, — произнесла тетя Лена, взяла щепотку опилок, понюхала. — Странно пахнет...
— За мной! — скомандовал я ребятам.
Мы спустились в вечерний двор. Трудно покидать его так сразу, ни с того ни с сего, трудно менять свои привычки, налаженную жизнь. Даже из-за Гаврика. Но что делать? Однажды приходится совершать неожиданные даже для себя самого шаги...
Я сказал:
— Приглашаю всех на танцы. Алена так и подпрыгнула на месте.
— Вот это человек! Я всегда верила в тебя, писатель!
|
|
Я лихорадочно заработал мозгами и произнес:
— Поселок Пушкино, 1 июня 1947 года... — Нет, поправился я, — Ярославский вокзал.
— А что делать с ним? — Ветер указал на сеттера, которого гладил Кир.
— Кир, помести его пока в тот самый ящик, — посоветовал я. — Гаврик, мы потанцуем, проветримся и вернемся.
Определив Гаврика, мы построились привычной колонной у забора с надписью о ремонтных работах. Как вдруг дверь парадного распахнулась, кто-то, тяжело дыша, нагнал нас и у самого забора вцепился мне в спину.
Мы стояли на хорошо освещенной площади трех вокзалов, у необъятной стены Ярославского вокзала, на которой висело расписание электричек. Я сверил часы с расписанием и помчался во главе команды на уходящую через минуту электричку. Едва мы плюхнулись на свободную скамью, как электричка свистнула и тронулась с места, плавно набирая скорость.
Напротив нас уселась рыжая толстая девица, разглядывавшая нас с превеликим нахальством и одновременно с удивлением.
— Дети, — сказала баском девица, — вы куда собрались, на ночь глядя? — Потом она вгляделась в меня, всплеснула руками: — Ой, писатель, неужели это ты?
— Ленка, — узнал я подружку юности, которую давно потерял из вида. — Откуда и куда ты, Лена-полено?
— Я с вами, — отвечала, зардевшись, Лена-полено. — С Аленой, Киром, Ветром. И с тобой.
Ребята таращили на нее глаза, ничего не понимая. Я вспомнил, что кто-то крепко вцепился мне в спину в самый последний момент.
— Это же ваша тетя Лена, — пояснил я. — Мы когда-то жили в одном дачном поселке. А теперь едем туда на танцы.
|
|
Племянники с визгом повисли на шее у внезапно помолодевшей тетки.
— Была тетя Лена, — отшутилась рыженькая, — а сейчас Лена-полено. — Она легко расшвыряла ребят, потребовала: — Зеркало!
Алена протянула ей круглое зеркальце.
Лицо нашей спутницы зарумянилось от волнения. Лена ощупала свой сарафан, толстые руки и ноги, призналась с удовлетворением:
— Да, это я. В восьмом классе. И ты, писатель, окончил только что восьмой. Вон у тебя на руке отцовский подарок. Я помню, все помню! — И радостно захохотала баском.
Я так и подскочил, уставившись на здоровенные, будто компас, часы на запястье. Точно! Кировские, первого выпуска! Ходят безупречно. В самые трудные минуты, когда чужаки били наших, я снимал их с руки и пускал в ход. И они не останавливались, шли!
— Мы в самом деле на танцы? — уточнила Лена-полено.
— Да. Только ты, Ленка, никого не поучай, не вздумай рассказывать, как ты шикарно живешь и что у тебя муж-доцент. А то мигом отправим обратно.
— Не надо, ребятки, — взмолилась Лена. Я буду умницей.
Она преобразилась, стала куда симпатичнее злющей тетки Лены.
Ветер снял крышку с моих часов, стал изучать механизм. Крупные шестеренки крутили секунды, минуты, часы лета 1947 года. Начался второй послевоенный год.
— «Я никогда не имел часов, — процитировал я вслух слова знаменитого писателя, — не покупал их, и никогда мне их не дарили! Я иногда говорю красивые слова о том, что мои часы на башнях».
— Кто это? — спросила Алена.
— Юрий Олеша. «Ни дня без строчки».
— А дальше?
— «Правда, — продолжил я по памяти, — какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывет в лодке, взмахивая золотыми веслами».
|
|
— Здорово! — просияла, зазолотилась Алена. — Писатель, когда вернемся домой, скорее снимай гипс. Мы полетим, и ты нам покажешь золотые весла времени.
— Куда это полетим? — заворчала Лена. — Хватит баловства, а то...
— Не командуй! — остановил я ее. — Ты еще не тетка. Посмотри лучше в окно, вспомни.
Мы проезжали станцию Лосиноостровская.
— Ой, дом твоей бабушки! — всполошилась Ленка. — Все как прежде...
Бревенчатый дом стоял на своем месте в яблоневом саду. По воскресеньям в нем собиралась вся отцовская родня. Пели, шутили, дурачились, читали стихи, фотографировались, танцевали, а дядя Валя, как самый младший, мыл посуду. Через несколько лет бабушка умрет, и дом постепенно опустеет, яблоки собирать будет некому. Теперь на этом месте огромные дома, окраина Москвы.
Я напомнил Лене, как осенью сорок первого наши семьи уезжали в эвакуацию. Тогда Ленка была тоненькая, гибкая, смешливая, это она потом внезапно растолстела, забасила. Наш состав остановился как раз напротив бабкиного дома, и моя мать, выпрыгнув из теплушки, помчалась через сад. Она вернулась с бабушкой и сундуком, и в вагоне с нарами сразу стало уютнее. В селе Долматово Курганской области моя мать и ее подруга — мать Лены — определились в колхозники, мы имели скупой, но достаточный по тем временам харч. А те, кто твердил, что война скоро кончится, и жил на привезенные с собой тряпки, вскоре почувствовал всю суровость уральской зимы.
— А помнишь, как дезертир спалил сельсовет и бабы бежали за ним по снегу с вилами? — спросила Лена.
Я рассказал, как поймали и судили дезертира — из кулаков был он, мстил Советской власти.
Та далекая морозная зима была радостной: немцев разбили под Москвой, погнали прочь, мы могли вернуться в свой двор.
Из тамбура вошел слепой с аккордеоном. Громко пропел, аккомпанируя себе, песню о девушке, которая провожала на позицию бойца. В протянутую кепку посыпалась мелочь. Ребята приутихли, разглядывая шедшего по проходу исполнителя. Война для него не кончилась. Он будет повторять песню в каждом вагоне, пересаживаясь с поезда на поезд.
И замелькали знакомые, радостные станции, где мы снимали дачи до войны: Тарасовская, Клязьма, Мамонтовская. Какая же разноцветная была у нас жизнь — с майскими жуками на цветущих кустах шиповника, притягательной силой спелой чужой малины, юркими головастиками в прозрачной воде. Вот и Акулова гора, у которой Маяковский повстречался с солнцем, и холоднющая родниковая Уча, и необъятная пойма луга. Приехали: Пушкино!
Прошли несколько дачных улиц и сразу — к нашей поляне, окруженной серебристыми в лунном свете соснами. Оттуда летела знакомая мелодия, задушевный голос Клавдии Шульженко:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых радостных встреч.
Нас приветствовали знакомые. Семейство Гусевых — одиннадцать человек братьев и сестер во главе с длинной Наташкой. Светка и Виталий Еремины. Другие дачники.
— Что это? — Ветер указал на незнакомый ему ящик с пластинкой.
— Патефон! Изобретение века!
Я объяснил мальчишке, как крутить ручку, ставить пластинки, менять иглы, доставая их из треугольного пенальчика, и он на весь вечер стал рабом патефона. Ветер сразу оценил всю важность патефона в жизни не одного поколения дачников и поставил его в один ряд с рождением первого парохода, самолета, электролампочки, ракеты. Мы — подростки сорок седьмого — еще не знали как следует музыки Мусоргского, Бетховена, Кальмана, не слышали битлов и Пугачевой, не читали Хемингуэя и Борхеса, но под дребезжание патефона готовились к встрече с ними.
Темная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают.
Да, мы жили еще войной. Нас спасли от смертельной опасности такие отчаянные парни, как Саша с «Уралмаша» и одессит Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца».
Фашисты слишком рано представили нас своими рабами, а мы всегда были людьми свободными, людьми нового мира.
Мы выстояли, победили. Но как горьки утраты!
Мягкий, проникающий в душу голос Марка Бернеса разволновал меня, и я почти ничего не замечал вокруг.
По поляне двигались тапочки, тапочки... и пара кедов. По последним я узнал среди танцующих Алену. Поднял глаза и увидел знакомый силуэт, ахнул про себя: Нина!
Окликнул.
Нина услышала, улыбнулась вместе со всеми, подошла.
— Здравствуй, писатель.
— Здравствуй, Нина. — Я видел совсем близко широко открытые, доверчивые глаза, задорно вздернутый носик, каштановые волосы. — Потанцуем? Ветер, что ты тянешь? Заводи!
Запел Утесов:
У меня есть сердце,
А у сердца — песня,
А у песни — тайна,
Тайна — это ты.
Вот тебе, Ветерок, фирменная песенка. Смотри, какой я фартовый парень, как легко и точно веду в танце красивую старшеклассницу.
— Как живешь, Нина?
— Хорошо, — сказала она спокойно.
— Какие планы? Нина задумалась.
Я знал, что она ответит через минуту, и не торопил ее.
Не снимая ладони с моего плеча, Нина сказала:
— Через два года я выйду замуж. У меня жених есть.
— Не надо! — крикнул я беззвучно. Я знал этого франтоватого жениха. Брак будет не самый удачный.
Но не стал ничего пророчить: Нина все равно бы меня не послушалась.
Оглянулся на своих, крикнул:
— Алена, Кир, почему вы не танцуете? Гусевы, я вас просто не узнаю!
Алена и Кир с Гусевыми вошли в общий круг. Лена-полено бурно хохотала где-то рядом, наслаждаясь неожиданно вернувшейся молодостью.
Ветер сменил скучную пластинку на бодрую, и мои плясуны «дали» молодежный танец. Все так и уставились на них; никто до сих пор не видел, как можно красиво и индивидуально танцевать, сопровождая ритм разнообразными движениями,
а не просто хватать партнершу «за клешню» и за талию и шептать ей при этом всякие глупости в ухо. Можно вот так: как Алена и Кир — на расстоянии и вместе.
И тут кто-то из моих друзей запел под Утесова:
Бывали, бывали в жизни мечты,
Когда, когда грустили вы.
Твои глаза грустят,
Твои глаза грустят...
После слов: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму» — раздалось дружное: — Му-у-у...
Захваченная всеобщим легкомыслием Алена созорничала. Прокричала в ночь голосом Аллы Пугачевой песню из ее репертуара:
Ах, мама, мама,
Ах, белая панама,
Роскошная панама,
А у меня на фото
Не лицо, а драма.
Сначала все словно онемели, потом опомнились, засмеялись, грянули хором:
Ах, мама, мама, мама,
Ну, где твоя панама?..
А моя-то Пугачиха стоит довольная в окружении Гусевых и других поклонников из сорок седьмого. Я хотел было крикнуть: «Алена, ты что это?» Но передумал. К Алене подошла Нина, попросила: «Повтори, пожалуйста. Я что-то этого номера не знаю...»
Что дальше пел трудяга-патефон?
Помню ликующий, распахнутый мир в песнях Орловой:
Радость поет, как весенний скворец.
Жизнь и тепла, и светла.
Если б имела я сотню сердец,
Все бы ему отдала...
Радость-то поет, как скворец, а мне почему-то грустно.
— Грустить не надо... — произнесла шутливо Нина, проходя мимо меня.
— Это пройдет, — ответил я совсем взрослым тоном. — Ностальгия. Ретро...
Она взглянула на меня незащищенно. Мы танцевали с ней последний свой танец.
— Знаешь, — сказал я, заглядывая в Нинины глаза из будущего, — ты станешь хорошей эстрадной певицей, а я — на самом деле — писателем. И мы больше не увидимся.
— Почему? — Она удивилась. Ей дано было заглянуть только на два года вперед.
— Спой, Нина! — попросил я.
Она согласилась. И, едва умолк Утесов, зазвучал над лесом звонкий девичий голос.
Без меня не забывай меня.
Без меня не погаси в душе огня.
Будет ночь. И будет новая луна.
Нас будет ждать она.
Она спела одну строфу. Никто не двинулся с места, не заговорил. Тишина опустилась на поляну. Все замерли, как на старом снимке. Вот он, в памяти и на самом деле: группка застывших в танце юных дачников, патефон на большущем пне, колонны сосен, фонарь луны.
Я просигналил Ветру:
— Собраться всем вместе!
Мы встретились под сосной, озаренной лунным фонарем. С трудом вырвали из круга танцующих Лену-полено. Даже в темноте было видно, какая у нее физиономия.
— Как хорошо, братцы-кролики! Кир, это ты? — тараторила она. — Ветер, почему ты печален? Писатель, успокойся! Алена, прими мои извинения. — И добавила: — Я готова. Я, братцы-кролики, счастлива...
Алена не удержалась, чмокнула тетку в щеку.
— Вот такой я тебя люблю!
Когда мы проникали сквозь толстенную сосну, в середину ее ствола, раздался жизнерадостный голос Лены:
— Как его? Гаврош? А-а, Гаврик! Наверное, он заждался нас в своем ящике.
Слава богу, за вечер хоть одна судьба была решена.
Суд памяти
Я тайно вызвал Кира во двор.
— Мне нужно на один час в сорок четвертый. 21 октября. Это важно.
— Мы вдвоем? — спросил Кир.
— Вдвоем. Там идет суд над убийцей.
— Понял, — ответил Кир. — Делай, как я. Я положил ему руки на плечи.
Точно помню эту дату:21 октября меня вызвали в суд в качестве свидетеля. В суде я никогда не был, не знал, что там говорят, и Лехины коньки не взял из-под лестницы. Карлуша признался в двух убийствах — девушки и старика, а убийство Лени Манина отрицал. Сейчас, именно сейчас, я исправлю ошибку.
Мы оказались с Киром в нашем дворе. Двор был пуст, уныл. На небе висели свинцовые тучи. Я нырнул в парадное, достал из тайника под лестницей коньки, завернутые в синюю тряпку. Хитер ты, Карлуша, здесь никто искать не стал. А я, оказывается, жуткий трус, даже перепугался, когда нашел коньки. Что ж, пусть будет суд и надо мной!
Показал «гаги» Киру. Новенькие, никелированные, с тупым лезвием. Леха так и не успел их заточить, примерить, прикрутить к валенкам веревкой с палкой.
Мы побежали под уклон, на Каланчевскую улицу. Здесь катались зимой на коньках. Разгонялись вниз до самой трамвайной линии. И ждали попутный грузовик, который поднимет в гору, цеплялись за борт проволочным крюком. Это особое удовольствие: искры сыпались из-под коньков, когда попадался голый булыжник, ветер румянил лицо, и главное было уследить, чтобы кто-то внезапно не высунулся из-за борта, не сорвал с тебя шапку.
Серое строгое здание городского суда напротив трамвайной остановки. Поднялись на второй этаж. Комнату, где проходил суд, я помнил.
Маленький зал набит людьми.
Я приземлил Кира на край скамьи и сразу увидел убийцу. Белокурый, с невозмутимым лицом, он уверенно сидел на скамье подсудимого. За его спиной застыл милиционер. Чуть поодаль, тоже под охраной, томились Вага, Франт, братья Волы.
Я подошел к высокому столу, положил перед судьей сверток.
— Что это? — спросил судья.
— Коньки... друга. Леонида Манина. — Судорога сдавила мне горло, но я пересилил волнение и страх, указал на Карлушу. — Его убил вот этот.
— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.
Я назвал себя.
— Это мой свидетель, товарищ судья, — пояснил, вставая, прокурор. — Он из седьмого класса.
Судья развернул тряпку, и все увидели новенькие Лехины коньки. Родственник моего убитого друга, сидевший в зале, закрыл ладонями лицо.
Я отвечал на вопросы прокурора, адвоката, судьи, а сам глядел на старого железнодорожника в коричневой форме — дядю Герасима. Он жил в нашем парадном, а в суде был народным заседателем. Дядя Герасим великолепно знал тайник под лестницей. Он мне поверил.
Я не хотел смотреть ни на белокурого убийцу, ни на его соучастников. Один только раз, назвав Вагу, изготовившего нож для Карлуши, я обернулся к нему, спросил:
— Что ты молчишь, трус?
Вага криво усмехнулся, уставился в потолок. Карлуша не заинтересовался коньками, как все присутствующие на процессе, которые вытягивали шею, чтоб разглядеть мою находку. Карлуша, ходивший обычно в чистенькой, постиранной и разглаженной матерью рубашке, при галстуке, в сероватом пиджачке, сейчас был в затрапезной телогрейке. Белокурые волосы обриты, сам он непохож на себя. Никто раньше не знал ни его точного имени, ни отчества, ни фамилии. Всем было известно только, что он сначала первоклассник, потом второклассник... семиклассник... девятиклассник... живет с мамой, работает в аптеке помощником провизора. Знали, что Карлуша вежлив, старателен, исполнителен.
И никто не знал, что у него сердце волка. Вот он на виду у всех.
И я подумал: «А что, если бы коньки подарили не Лехе, а мне?» И Карлуша подошел бы ко мне, к знакомому пацану, спросил спокойно: «Чего несешь? Дай подержать». А я было не согласился, как Леха?.. А-а?.. Тогда бы я лежал сейчас на Бабушкинском кладбище, а Леха принес бы в суд мои «гаги».
Он такой был — Леха. Он бы принес.
Снова спрашивал я себя: кто же он, Карлуша?
И даже задохнулся от мысли: «Неужели фашист?»
Так вот запросто: среди нас, городских ребят, среди конников Буденного и просто неунывающих трудяг москвичей, среди всех наших встреч, игр, песен, среди нашего сурового настоящего и такого долгожданного будущего — фашист?
Да, фашист!
Он сидел перед всем народом на скамье обвиняемого.
Теперь я его не боялся. Не боялся никого из разношерстной шайки бандюг. Я знал, точно знал, что фашисты нападают из-за угла не только на фронте. Я понял, что короткая Лехина жизнь входит в число двадцати миллионов жертв войны. Он погиб, как и отец на фронте, мужественно и внезапно, фронт проходил и по нашему Грохольскому, не только под Вязьмой, где пуля скосила Манина-старшего. Любимой песней Лени была отцовская «Конная Буденного». Помню, как до войны они тихо напевали, сидя во дворе на лавочке: «Никто пути пройденного у нас не отберет...»
Стены зала словно раздвинулись во времени-пространстве, явственно услышал я грустный, щемящий сердце, медленный напев моего друга Марка Бернеса. Он любил именно так говорить: «Я напою вам...»
В полях над Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой...
Манин-старший лежит под Вязьмой, младший — на Бабушкинском кладбище напротив дома моей бабки.
Друзьям не встать... В округ
Без них идет кино
Девчонки — их подруги
Все замужем давно...
Скоро выйдет замуж Нина. И Маринка из нашего двора, на которую бросал тайные взоры Леха, уедет с мужем в Мурманск. Нет, гад Карлуша, я не прощу тебе предательства нашему двору, своему двору, всему Грохольскому...
Карлуша ни разу так и не взглянул на меня. Он все вежливо отрицал, прикидывался тихеньким.
Через два дня, когда Вага поймет, что перед ним не просто парень из соседнего двора, а настоящий убийца, он признает свой нож, и Карлуша на мгновение дрогнет, спустит уголки губ, но тут же соберется, подтянется, нагло оглядит зал. Помнил ли он лицо своих жертв, не страшно ли ему было по ночам? Не знаю. Тогда я еще многого не осознал.
Внезапно что-то переменилось в душной тишине зала. Поднялся во весь огромный рост старый железнодорожник — дядя Герасим.
— Там наших поубивали. И убивают. — Он указал пальцем в пространство, обратив взор на Карлушу. — А ты здесь своих убиваешь! Не наш ты человек!
Карл застыл на своем стуле.
— Я танк немецкий не за тебя подбивал. Не за тебя! — И железнодорожник грузно опустился в кресло народного заседателя.
А зал задвигался, загудел, словно наполнился толпами, гулом незримых людей — ополченцев Москвы. Они, как и дядя Герасим, июльским утром сорок первого года вышли из дома с мешочками, рюкзаками, портфелями. По возрасту, состоянию здоровья или необходимости по работе они считались освобожденными от армейской службы. Но они шли на фронт добровольно. Потому что враг был под самой Москвой. Сто двадцать тысяч москвичей вступили в народное ополчение — рабочие, ученые, учителя, врачи, поэты, домохозяйки. Им выдали то, что было в наличности: винтовку, несколько патронов, гранаты, бутылки с зажигающей смесью. Почти никто из ополченцев не вернулся. Но они вместе с армейскими частями отстояли Москву.
Дядя Герасим вернулся.
Дочь его Рая рассказала мне, как отец пополз навстречу танку с крестом на башне и метнул в него бутылку с горючей смесью. Он успел заметить только, как запылала броня, и тут же был ранен и потерял сознание. Его после боя отнесли в медсанбат. Ночами дядя Герасим кашлял так, что слышно было за нашей обитой войлоком дверью. А утром шел на службу.
Карл, видимо, почувствовал неотвратимость наказания, его стало лихорадить. Милиционер уставился на его дрожащую спину.
Гул в зале нарастал, и судья сделал замечание.
«Да, — подумал я, — пусть-ка глянет этот подонок в глаза Лехиной родни, в глаза ополченцев. Пусть!»
Я покинул свидетельское место и, проходя мимо Карлуши, сказал:
— Фашист! Подлый ты фашист!
Он отвернулся.
Милиционер проводил меня внимательным, задумчивым взглядом. Мне показалось, что милиционер за спиной Карлуши не пеший, а конный и смотрит так, будто пропускает на послевоенный футбольный матч на «Динамо».
— Что ему будет? — спросил побледневший, взъерошенный Кир, когда мы спускались по лестнице.
— «Именем Союза Советских Социалистических Республик...» К расстрелу!.. И не говори ничего, пожалуйста, Алене... Прости, что так получилось. Я должен был сказать...
Кир кивнул.
— Я все понял.
Я хлопнул его по плечу.
— Каюк всяческому фашизму!
Золотые весла времени
Я сидел на скамье в знакомом дворике. Впрочем, двор чуть изменился. Один из особняков снесли, на его месте орудовал однорукий кран. Исчез куда-то зеленый ящик, зато появилась беседка. Трава распушилась, выросла, запестрела цветами. Быстро все меняется в жизни.
— Вот он сидит как ни в чем не бывало! — раздались сзади голоса. — Мы его ищем, а он греется в лучах славы...
Ко мне бежали писатели-выступатели во главе с писателем-заседателем. Они были явно чем-то озабочены.
Я вскочил и охнул, вспомнив про неподатливую ногу. Нет, она была податлива, только немного прихрамывала без гипса.
— Куда ты исчез? — Писатели окружили меня. — Пошли! До начала обсуждения пятнадцать минут.
— Обсуждения чего? — спросил я, ничего не понимая.
— Как чего? — удивились, в свою очередь, мои коллеги. — Мы собрались обсудить твою новую рукопись. «Уйди-Уйди ».
Ах, вот оно что? Разве я им ее показывал? Может быть, мне вся эта странная история пригрезилась? Я поискал взглядом свой верный портфель и нашел его посреди зеленого газона. Какие-то травы, цветной горошек, росток хмеля оплели его со всех сторон, словно портфель был посеян вместе с ними.
Я поднял голову и увидел чуть поодаль своих друзей.
— Вы ждете меня?
— Тебя! Кого же еще! — загалдели они в три голоса. — Мы же обещали...
Что они обещали? Ну, конечно, полет!
Повернулся к коллегам.
— Обсуждайте, пожалуйста, без меня. Я занят.
— Как занят?.. Чем, собственно, занят? Что может быть важнее рукописи?
— Я не закончил ее. Остался один эпизод. — Я подмигнул ребятам.
— Какой еще эпизод? — авторитетно возразил заседатель. — Там ясно написано: «Конец».
— Конца не бывает, — сказал я. — Верно, Алена?
Мы, четверо, уже стояли тесным дружным кружком, крепко держась за руки. Потом оттолкнулись ногами от земли и, медленно кружа, поднялись вверх.
— Эй, куда вы? — закричали приятели-писатели и засмеялись, наблюдая необычное зрелище.
Писатели все поняли: ведь они прочитали мою рукопись.
Радостный лай зазвучал внизу. Из подъезда во двор выбежал пес.
— Может, взять его с собой? — предложил Кирилл, кося глазом на зеленый газон, где пытался встать на задние лапы, запрокинув морду вверх, Гаврик.
— Сидеть, Гаврик, ждать! — велел я. — Мы прилетим!
Пес услышал меня, послушно забрался под скамью.
Мы устремились в золотисто-синие просторы неба, ввинчиваясь в прозрачные волны воздуха, ловя утренний ветерок, впитывая в себя живительный солнечный свет.
Под нами проплывал, постепенно уменьшаясь в объемах, открывая все новые каменные дали, большой город. Сверкали миллионоглазые, будто удивительные космические светляки, дома-гиганты, дома-новоселы. Застыли начищенные до блеска клинки высотных зданий. Разбежались во все стороны улицы с лентами автомобилей и изумрудными бликами скверов. Свой прощальный телепривет шлет игла телебашни...
На миг показалось, что этот неуклюжий, монолитный город, крепко опоясанный лентами асфальта, приготовился сбросить с плеч привычную тяжесть, чтобы неожиданно взлететь со всеми своими потрохами — зданиями, людьми, машинами, садами — в просторы Вселенной.
Ветер озорно свистнул:
— Держись! Идем вверх.
Если смотреть на солнце с земли, увидишь огненный шар с пучком лучей. Как одуванчик.
В космосе солнце выглядело раскаленной сковородой. Таким его показывают по телевизору космонавты.
С нашей высоты все смотрелось совсем иначе.
— Смотри, писатель! — обрадованно закричал Кир. — Смотрите! Вот они, золотые весла времени!
От неожиданности мы чуть не разжали руки, но, спохватившись, еще крепче ухватились друг за друга.
— Где, где? — спрашивала Алена. — Я ничего не вижу. Где они?
— И я не вижу, но чувствую, — подхватил Ветер, озираясь.
— Я заметил их, но потерял, — пробормотал Кир.
А я видел. Видел ясно то, что не видели ребята.
Золотые весла времени... Они медленно крутили, уносили в будущее нашу голубую планету.
Они несли всех нас — и моих новых друзей, и друга Леху, и Лену-полено, дядю Герасима и Елену Прекрасную, самого белого в мире милиционера — всех-всех людей через прожитое время и пространство.
Все часы всех землян на всем земном шаре подчинялись каждому взмаху золотого весла.
И надо было зорко следить, чтоб ни одна стрелка не отстала, чтоб сохранилась связь между прошлым и будущим.
Мы, бродяги космоса и прогульщики заседаний, вовлечены в непрерывный поток Вселенной. И чтобы не заблудиться, точно выверить свой маршрут, чтобы вовремя вернуться домой, надо знать, как грести в этом сложном мире, как ухватиться вовремя за золотые весла...
Я сказал своим летунам:
— Пора возвращаться.
— Пора? — удивилась Алена. — А золотые весла? Я их не разглядела...
— Увидишь еще. Все впереди!
И мои друзья, вспомнив о верном Гаврике, согласились:
— Пора.
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net
Оставить отзыв о книге
Все книги автора