– Стась, расскажи, как вы воевали там, у себя в Америке, – попросил однажды Стефан, когда партизанам удалось несколько часов спокойно посидеть у костра.
Станислав вынул изо рта трубку, выбил из нее пепел.
– Я не воевал. Когда я родился, в нашем племени уже было так мало воинов, что шауни не могли воевать с белыми.
– Значит, вы только охотились?
– Да.
– Но раньше‑то вы воевали?
– Только против белых. Мы, индейцы, давно не воюем друг с другом. Мой учитель Овасес рассказывал, что сто Больших Солнц назад были войны, и они кончались большой кровью. Но мы понимали, что войнами между собой мы ослабляем друг друга.
– А скальпы? – спросил кто‑то.
– Раньше индейцы никогда не снимали скальпы с убитых. Скальпы снимали белые, им за это платили. Потом у белых этот обычай переняли оджибвеи и команчи. Когда белые пришли на их земли, они защищались теми способами, каким научились у тех, кто пришел.
– Говорят, что все индейцы хорошие воины? – спросил Стефан.
– Нас учат быть готовыми к войне даже в мирное время, – сказал Станислав.
– Вот это правильно, – сказал один из партизан, по имени Коник. – Если бы мы были готовы к войне, швабы не заняли бы всю Польшу.
– Польшу заняли из‑за предательства, а не из‑за того, что мы были слабыми, – сказал Ян Косовский.
– Все надеялись, что Франция и Англия окажут нам помощь которую они обещали, – покачал головой Коник. – А где она, эта помощь?
Сидящие у костра замолчали. Молчание нарушил Януш Големба:
– Наше Келецкое воеводство еще в позапрошлом году включили в состав Третьей империи. Страшно подумать, что делается на земле…
– Даже наши старые города переименовали, – вздохнул Стефан. – Теперь Хжанув называется Кренау, а Бендзин и Освенцим – Бенцбургом и Аушвитцем.
– А у нас на хуторах, из которых не выселили поляков, переписывают все имущество, даже сани и ведра. Ничего нельзя трогать без ведома старосты. Они говорят, что все это теперь – немецкая собственность и только временно передана полякам для пользования.
Снова тяжелое молчанье.
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Косовский попросил снова:
– Расскажи что‑нибудь о своих, Стась.
– Хорошо, – сказал Станислав. – Я скажу вам слово о Гойатлае, великом вожде апачей, и о последних свободных индейцах в Соединенных Штатах. Эту историю я услышал от своего отца.
Когда белый спрашивает индейца: «Кто ты?» – индеец обычно отвечает: «Я человек». Как он может ответить иначе? Ведь он действительно человек. Только на разных языках это звучит по‑разному. Если вы спросите меня, кто я, я отвечу: «Шауни». Так на нашем языке называется человек, идущий по земле.
Племя, о котором я хочу рассказать, владело землями на юге в местах, которые у белых называются Сьерра‑Мадре. Люди племени называли себя н’де, то есть «живущие в горах». Белые поселенцы дали им имя апачи – враги.
Н’де владели всей территорией мексиканского севера, американских штатов Аризона и Нью‑Мексико и всех прилегающих к ним районов. Но вскоре белые стали теснить н’де с их земли. Кто отдаст свою землю без боя? Никто. Поэтому началась война.
Н’де прекрасно знали свои реки и горы, умели прочитать самый запутанный след, пользовались для связи сигналами, недоступными белому человеку. Американцы теряли много сил и много своих воинов в схватках с н’де, и военный успех у них был небольшой. Война затянулась на долгие годы.
Но у белых, кроме честного боя, есть еще один способ вести войну – предательство. И они, как обычно, пустили этот способ в ход. Великого вождя н’де Мангаса Колорадаса пригласили в лагерь белых для мирных переговоров. Он явился туда один. Без оружия и без хитрости в душе. Он думал, что белые так же честны, как красные воины. Но едва он ступил на порог дома, где должны были вестись переговоры, как солдаты белых накинулись на него и связали. Его положили около костра, и солдаты подходили к нему и плевали ему в лицо. Он молчал. Потому что бессмысленно разговаривать с врагами, не признающими другого языка, кроме языка оскорбления и унижения. Потом один из белых докрасна раскалил большой нож и проткнул Мангасу грудь. После этого в него, уже мертвого, стреляли из револьверов.
А потом был отдан приказ, который так часто звучал в наших прериях, лесах и горах: «Всех апачей – в резервацию!»
Президент Соединенных Штатов отвел н’де пустую и страшную землю – раскаленную пустыню в Аризоне, которая по‑испански называется Сан‑Карлос.
Белые генералы рассчитывали, что в пустыне индейцы тихо вымрут от голода, и само имя этого народа будет забыто.
Но люди н’де не хотели умирать в серых горячих песках. Мангаса Колорадаса сменил другой вождь – Нана.
Что за человек был Нана?
Я вам скажу всего несколько слов, и вы поймете.
Когда ему исполнилось восемьдесят Больших Солнц, он с отрядом из сорока воинов как буря пронесся по северу Мексики и по юго‑западу Соединенных Штатов. Три месяца отряд старого Нана кружил по двум государствам, истребил десятки врагов, захватил несколько сотен лошадей и, не потеряв ни одного воина, вернулся в родные горы. Вот каким человеком был Нана.
Когда он умер, племя возглавил Гойатлай, последний и славный вождь н’де.
Как неистовые потоки во время осенних дождей, воины Гойатлая сорвались с гор Сьерры и обрушились на долины юго‑запада. Не прошло и трех лет, как н’де прогнали американских солдат и поселенцев почти со всех своих земель и с земель своих соседей пуэбло.
Снова на горы, долины и реки опустились мир и тишина, и женщины н’де начали возделывать заброшенные поля и сеять кукурузу. Но разве белые могли смириться с этим?
И вот на границах Аризоны и Техаса появились солдаты Серого Волка – генерала Крука. Крук вступил в Мексику и стал продвигаться к сердцу Сьерра‑Мадре, к тем местам, где находились селения племени Гойатлая.
У Серого Волка было пять тысяч солдат, три мексиканских полка, несколько пушек, и вели его по следам н’де опытные разведчики из индейцев‑предателей, подкупленных деньгами.
У Гойатлая было сто тридцать воинов – все, что осталось от некогда гордого и многочисленного народа.
В узких ущельях, в скалах, нависших над потоками, в зарослях у горных троп, по которым с трудом проходили мулы без груза, засели отряды Гойатлая. В каждом отряде было по пять – шесть воинов. И когда в страну гор вошли солдаты Крука, началась битва.
Двадцать два дня продолжалась она. Грохотали ружья и пушки белых. Камнепады срывались со склонов, хоронили под собою людей, перегораживали потоки, и вода вскипала в ущельях, и там, где текли слабые, небольшие ручьи, разливались озера. Дымились вершины: казалось проснулись черные Духи Земли, от движений которых раскалываются камни и цветущие долины превращаются в Пустыни Смерти.
На двадцать третий день Гойатлай приказал своим воинам сложить оружие.
– Пусть они думают, что мы стали настолько слабы, что сдаемся. Пусть радуются своей победе. Мы примем их условия. Мы уйдем в мертвую землю Сан‑Карлос. Но горы все равно останутся нашими. Нам нужно сохранить женщин и детей для будущей жизни.
Они сдались Серому Волку.
Когда генерал Крук подсчитал потери, он пришел в ужас. Тысяча и двадцать семь белых солдат нашли смерть от пуль и стрел воинов Гойатлая. Н’де похоронили всего девятерых!
Из пустыни Сан‑Карлос они бежали через несколько месяцев. Узнав об этом, американский президент отдал жестокий приказ: «Стрелять всех апачей». И в погоню за Свободными послали отряд под командованием генерала Миллза.
Но все попытки обнаружить и уничтожить воинов Гойатлая оказались безуспешными. Они как ветер проносились по Мексике и по Техасу, и американская кавалерия никак не могла их догнать.
Так продолжалось много дней.
Однажды одиннадцать н’де в штате Нью‑Мексико девятнадцать раз вступали в стычки с американцами. Они убили около сотни солдат, похитили триста лошадей, много продуктов и патронов, а сами потеряли только одного воина.
Так воевали остатки н’де. Они дрались за своих детей, за свое солнце и за то, что нельзя купить за все деньги белых и что дается человеку только один раз на земле, – за жизнь. В их сердцах не было страха.
Только когда их осталось тридцать восемь, они сдались генералу Миллзу. Но и сдавшиеся не хотели умирать в Сан‑Карлосе. Несмотря на то, что их стерегли днем и ночью, трем мужчинам и трем женщинам опять удалось бежать из плена и вернуться на землю своих отцов. Остальных генерал Миллз погрузил в товарный вагон и отправил в лагерь для военнопленных, в крепость‑тюрьму во Флориде. У города Сент‑Луис один из пленников выскочил на ходу из вагона. Целых два года без оружия, без огня, питаясь только тем, что удавалось найти ночью на фермерских полях, он пробирался через страну, населенную врагами, через страну, в которой уже не было места для индейца, туда, где еще недавно была свобода, – в горы Сьерры.
Там через год в заброшенном селении его схватили солдаты.
И тогда он покончил с собой – последний свободный н’де земли, которую белые называют сейчас своей.
Станислав кончил и начал набивать табаком трубку.
– Каждый индеец мечтает быть дома, когда приходит смерть,– сказал он, помолчав. – Я тоже хотел бы умереть так, как умер этот н’де.
ТАНТО И ТИНАГЕТ
Снова воют волки и дует над заснеженными типи Кабинока и Унатис‑зима хозяйничает в чаще, и вот уже снова слышен певучий шум воды первой весенней оттепели… Как быстро проходят Малые и Большие Солнца!
И опять отшумели паводки, вошли в берега ручьи, начали вить гнезда птицы.
○
Станислава вынула из берестяного чана с краской несколько полосок, вырезанных из оленьей шкуры, и начала развешивать их на ветвях кустов. Очень красивый фиолетовый цвет дает сок голубики. Когда полоски высохнут и ворс на них поднимется и распушится, в фиолетовой краске появятся глубокие красноватые тона.
А!.. Коричневые лоскутки уже высохли. И вот эти мотки желтой шерсти тоже подсохли. Теперь их нужно повесить внутри типи, поближе к огню. Убрать от птиц. Синицы, овсянки и кулички любят устилать свои гнезда шерстью.
Да, не забыть еще отварить чернику для синей краски.
В типи Станислава повесила шерсть на жерди, распушила мотки. Прошла в угол, отгороженный парфлешами. Он лежал в меховом конверте, маленький ути, и, увидев Станиславу, протянул ей обе руки.
– Вот я, маленький воин! – сказала она, сжимая в ладони его прохладные пальцы. – Что хочешь ты?
Она не удержалась, поцеловала его, хоть и не было принято у шауни целовать детей.
– Скоро придет отец. У нас будет свежее мясо горной козы, шкурки выдры, красивые камешки. А пока спи. Тебе сейчас надо много спать, чтобы быть сильным, ути.
Первенец. Ее любовь, ее сердце, ее жизнь лежит перед ней в колыбели, сделанной Высоким Орлом. Она может смотреть на ребенка часами. Ей все нравится в нем – темные волосики, которые обещают стать черными, как у всех мужчин племени, слегка косой разрез глаз, желтоватый цвет кожи и необыкновенное спокойствие. Он почти никогда не кричит, только тихо кряхтит, когда ему неудобно или холодно. Редко‑редко она слышит его голос.
Вот он заснул. А улыбка на лице стала еще шире. Интересно, что может видеть во сне такой маленький? Чему он так улыбается? Ва‑пе‑ци‑са говорит, что тени маленьких диких животных приходят во сне к детям, и они играют с ними.
– Спи, мальчик, – шепнула она, уходя из шатра. – На тропе твоей жизни пусть всегда будет мир. Спи, маленький Тадек. Когда ты вырастешь, тебе подарят другое имя. Но сейчас ты для меня – Тадеуш. Так я назвала тебя для себя, и так буду звать всегда в сердце своем.
○
Крылья времени никогда не останавливаются.
Взмах вверх – день. Взмах вниз – ночь. Безостановочный, вечный полет. Никто не знает, где начался он и когда кончится.
Машут крылья. Мелькают дни, сменяемые ночами. Из упавшего на землю семени вырастает, распускается пышной зеленью, стареет и увядает дерево. Но еще быстрее растут дети.
…Приходит утро, когда Та‑ва разжигает огонь в очаге с тяжелым сердцем. Этот костер, эту мягкую постель из волчьих шкур, красивые колчаны и чехлы для луков, парфлеши и резные деревянные фигурки зверей ее мальчик увидит сегодня в последний раз.
Первые лучи солнца ложатся на заснеженный берег Длинного озера.
Озеро спит подо льдом. Вся земля спит в этот месяц Луны Летящей Вверх.
Та‑ва отрезает лучший кусок мяса от медвежьего окорока – малышу предстоит дальний путь и в дороге ему нужно хорошо поесть.
Сегодня день грусти и в то же время день радости для родителей. Их малыши становятся на путь юности и уходят из лагеря.
Лучи солнца падают косо. Их свет красен, а длинные тени шатров и деревьев синие и фиолетовые. Рано, очень рано еще, но селенье не спит. С первым взмахом крыльев зари Горькая Ягода начал танец Удаления. Он бьет в маленький бубен и кружится у тотемного столба, то приближаясь к нему, то уходя далеко в сторону, почти к самым шатрам, где женщины готовят последний завтрак для своих мальчиков.
На голове у Горькой Ягоды шлем из выдолбленного черепа бизона, лицо разрисовано голубыми и желтыми полосами – цветами детства и мужества. На кистях рук – трещотки из оленьих копыт и панцирей маленьких черепах. Когда колдун резко поворачивается на месте, трещотки гремят, как осыпающиеся со скал камни.
Та‑ва поджаривает кусочки мяса, нанизав их на тонкие можжевеловые прутики. Чтобы они не подгорели, она время от времени поливает их растопленным медвежьим жиром. Пусть хорошо пропитаются, пусть будут вкусными и тают во рту.
Рядом с Горькой Ягодой пляшут Большой Бобр, Рваный Ремень, Горностай и Черный Бизон. Вокруг них воины, отбивающие ритм ладонями и ударами древков копий о боевые щиты.
Бобр, Горностай, Ремень и Бизон раздеты по пояс. Тела их блестят от пота. В руках у них томагавки. Лезвия секут воздух, вспыхивая в свете костра. Каждый удар поражает невидимого врага. Бегите, Духи Тьмы, беги, Канага, трепещи, Кен‑Маниту – Дух Смерти, в своей темной стране. Дайте дорогу Утренней Заре, по лучам которой ути вступят на тропу воинов!
Мужчины, отбивающие ритм танца, начинают петь:
О Великий Дух Маниту,
Дай им силу медвежьих лап,
Дай им твердость его когтей,
Дай отвагу лесного волка
И неистовость дикой рыси!..
Голоса воинов поднимаются все выше и смолкают. Замедляется ритм танца.
От группы танцующих отделяется Горностай и идет к типи Высокого Орла.
Та‑ва складывает жареное мясо в кожаный мешочек и, передавая сыну, говорит:
– Пора, Тадек. Пора, мой дорогой ути!
Он с удивлением смотрит на нее. Он впервые слышит польское имя свое, которое она все эти годы носила в сердце.
Глаза матери от слез кажутся очень блестящими.
Та‑ва берет сына за плечи и прижимает его голову к своей груди.
Как быстро бьется ее сердце!
На одно мгновенье, на один коротенький миг он тоже прижимается к ней.
Она шепчет слова Песни Прощанья:
Ты уходишь в далекий путь,
Чтоб надолго забыть обо мне,
Но запомни, малыш, навсегда:
Только сила и ясный разум
Будут верными в трудный час.
– Спасибо, мама… – Она слышит его голос уже издалека. Он уже уходит от нее… В мыслях своих он уже там, в круге костра, среди сверстников, среди взрослых воинов. Как давно он мечтал об этом дне!
Полог типи откидывается.
Треугольник света закрывает большая фигура Горностая.
– Ты готов, ути?
– Иди, – подталкивает сына Та‑ва.
Последнее прикосновение к плечу. Он еще такой маленький, такой беспомощный!
Горностай берет его за руку. Полог опускается.
Все.
Она не увидит его двенадцать лет…
Станислава падает на шкуру у очага. Дыханье останавливается в груди. Ей кажется, что она сейчас потеряет сознание.
○
Она пришла в себя только тогда, когда услышала в типи голос Высокого Орла.
– Праздник Удаления кончился. Все мальчики на пути в лагерь Мугикоонс‑сит. Пусть моя жена будет рада. Я хочу, чтобы наш сын поскорее встал рядом со мной.
○
Так она проводила Тадеуша, получившего через два года за меткую стрельбу имя Танто – Железный Глаз.
○
Судьба оказалась благосклонной к Та‑ва. Через год она подарила ей дочь. В типи вновь зазвенел детский голос. Он принес с собой новую радость и новые заботы.
Девочку назвали Тинагет[20], потому что была она худенькой и гибкой, и такой же трепетной, как дерево, имя которого ей дали.
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОДАРКИ
По ночам густой иней покрывал деревья. Ручьи и лужи затягивались ломкой стеклистой коркой, которая не таяла даже днем, но снега еще не было.
Отряд обосновался в чаще на берегу безымянного ручья. Здесь, среди вязов и ясеней, небольшими группами росли молодые сосны и ели, под которыми партизаны поставили свои шалаши.
Станислав научил их строить настоящие нукевап[21], в которых можно разводить большой костер, незаметный снаружи. На вершине нукевап, у дымового отверстия, он поставил щитки из бересты, и независимо от того, с какой стороны дул ветер, дым не поднимался прямым столбом, а стелился понизу, не выдавая присутствия людей.
Станислав сам заготавливал и сушняк для костров. Он выбирал липовые и березовые ветви и сучья, которые горели без треска, чистым пламенем, почти не давая дыма.
Он удивлялся тому, что многие партизаны не могли отличить одну породу дерева от другой. Ему достаточно было беглого взгляда на какой‑нибудь старый сучок, ставший серым от времени, чтобы безошибочно сказать, дуб это или клен.
После рейда в Дембовцы прошло десять сытых, спокойных дней. Два раза в сторону деревни посылали разведчиков, но они доносили, что там все тихо, только мотоциклы и танки куда‑то исчезли.
Однако все на свете имеет свой конец. Кончились и продукты с эсэсовского склада. И снова перед партизанами встала проблема запасов и обмундирования.
Разведчики чуть ли не круглосуточно дежурили у дороги, проходившей в трех километрах от лагеря.
Наконец, на четвертый день, на стоянку прибежал Ян Косовский с известием:
– Шесть повозок и всего пять человек охраны, не считая возниц! Тянутся еле‑еле.
– Уверен, что продукты? – спросил Лёнька.
– Похоже. Какие‑то картонные коробки и ящики. Некоторые обшиты материей, как почтовые посылки.
– Бери двенадцать человек.
Через двадцать минут цепь вытянулась в придорожных кустах.
Место выбрали с таким расчетом, чтобы на небольшое время опередить обоз. Голые кусты плохо прикрывали людей, да партизаны и не пытались тщательно маскироваться. Главное – чтобы все произошло внезапно.
Фуры выкатились из‑за поворота и неторопливо загремели по окаменевшей от утреннего мороза дороге. Они шли на расстоянии шести – восьми метров друг от друга. В передней сидело три человека – возница и два солдата, один из которых, удобно развалившись на ящиках, наигрывал на губной гармошке какой‑то бодрый мотив. На двух средних фурах солдат вообще не было.
– Берите на прицел всех сразу! Пулемет в ход не пускать! – сказал Косовский.
Фуры приближались. Когда они поравнялись с цепью, губная гармошка визгливо выкрикнула конец мотива: «Хи! Хо! Ха!». Солдат продул ее и сунул во внутренний карман шинели. Затем сдернул с шеи автомат и, крикнув что‑то, дал очередь по кустам, обрамляющим дорогу.
Для чего он это сделал? Может, в самый последний момент заметил партизан? Или просто, возбужденный музыкой, решил так закончить песенку?
Треснул длинный залп, и с подвод на дорогу покатились темно‑зеленые фигуры. Еще один залп.
Лошади передней фуры рванули и понесли. Мертвый возница вылетел через борт и некоторое время тянулся за повозкой на вожжах, пока не попал под заднее колесо. Солдат, стрелявший из автомата, мешком упал на дорогу, но тотчас вскочил и вскинул руки. В следующий миг он опрокинулся на спину, получив пулю в грудь. Средние возы сцепились колесами, и лошади бились в постромках, пытаясь вырваться из хомутов. Остальные фуры остановились при первых же выстрелах, и теперь пули щепили их борта и спицы колес. Коробки на одной из телег начали куриться голубоватым дымком, – видимо, кто‑то ударил по ним зажигательной.
Передняя фура пронеслась по дороге еще метров пятьдесят, потом лошади резко рванули в сторону. Дышло сломалось. Фура на полном ходу опрокинулась – и на землю вывалилась груда ящиков.
– Прекратить огонь! – крикнул Ян.
Партизаны бросились к обозу.
И в этот миг из кустов на противоположной стороне дороги застучал автомат. Бежавший впереди Ондрей Ткач схватился руками за живот и опустился на колени. Вторая очередь подрезала его, и он упал, ткнувшись лицом в землю.
– Назад! – закричал Ян, сообразив, что кто‑то из фашистов остался жив.
Партизаны залегли.
Засевший в кустах автоматчик продолжал полосовать короткими очередями дорогу.
– Сволочь! – прошептал Ян. – Когда он успел?
В горячке схватки никто не заметил, как немец соскочил с фуры и скрылся в кювете на той стороне.
Потерять на таком простом деле бойца! Что теперь скажет Лёнька?
Ян осторожно поднял голову, пытаясь определить, откуда идут очереди.
Автомат умолк.
Кусты на той стороне не шевелились.
Ян толкнул лежавшего слева Каминского.
– Ты его видишь?
– Нет.
– Уполз в лес. Наверное, уже бежит к своим, – предположил кто‑то.
– Ян, надень на карабин шапку и подними вверх, будто встаешь, – попросил лежавший справа Станислав.
Косовский сдернул с головы капелюш, нацепил на ствол карабина и приподнял над кустами. Станислав всматривался в заросли на той стороне.
Никакого движения.
Тишина висела над дорогой. Понуро стояли лошади. Дымил подожженный воз.
Косовский повел капелюш в сторону – как будто переползал вдоль обочины.
Автоматчик молчал. Вероятно, он разгадал примитивный маневр.
– Собака! – выругался Каминский. – Что теперь, так и будем лежать, пока не наскочат мотоциклисты?
– Ян, я подползу ближе к возам, оттуда хорошо видно ту сторону, – сказал Станислав.
– Хватит одного убитого. Лежи!
Прошло несколько минут.
– А что, если чесануть по кустам из пулемета? По самому низу вдоль всей обочины? – сказал Каминский. – Не выдержит, обязательно ответит.
Косовский уполз к пулемету.
Через минуту длинная очередь подсекла кусты у самых корней. Полетели сбитые пулями ветки, брызнула мерзлая земля. И почти сразу же с той стороны ответил немец.
Станислав увидел вспышки ответной очереди, а потом и самого солдата, вернее его голову в каске. Ствол автомата закрывал большую часть его лица, и только часть щеки и плечо оставались незащищенными.
Станислав медленно поднял карабин, коснулся прицелом нижнего края стальной каски, задержал дыханье и нажал спуск.
Очередь оборвалась. Немец последним смертным рывком поднялся на колени, прижал ладони к лицу и опрокинулся навзничь.
Медленно, с опаской подошли партизаны к фурам. Казалось, снова брызнет из кустов или из‑под колес раскаленная очередь. Но кругом было тихо.
– Кто‑нибудь двое соберите оружие. Стефан, Радек и ты, Стась, поймайте лошадей. Януш и Марек, подберите Ткача, – распорядился Ян.
В обозе оказались рождественские подарки: сыр, колбаса, мясные консервы, несколько копченых окороков, коробки с настоящим кофе, коробки с конфетами, банки с джемом и домашними маринадами, и почти в каждой посылке – теплые вещи: вязанные из добротной толстой шерсти трехпалые перчатки для стрельбы на морозе, носки с двойными пятками, байковые и фланелевые портянки, шарфы, егерское белье, свитера.
Попадались открытки с изображениями сусальных елок и краснощеких дедов‑морозов, присыпанные по клею разноцветной слюдой. На открытках готикой были написаны стандартные пожелания скорейшей победы и возвращения домой.
В одной фуре лежало несколько коробок с медикаментами. Большие пакеты ваты, бинты, комплекты первой помощи, дезинфицирующие присыпки, средства от простуды, от обморожений, обезболивающие, жаропонижающие, антисептические.
Четыре фуры, нагруженные доверху, пять автоматов, шесть карабинов, больше тысячи патронов к ним и двадцать гранат – хорошие трофеи. Однако радости не было. В этом коротком бою погиб Ондрей Ткач, веселый молодой парень из Хелмека. Его похоронили здесь же в лесу, неподалеку от лагеря, насыпав неприметный могильный холмик.
– Вот что, друзья, – сказал Лёнька, когда вечером обсуждали итоги боя. – Так больше воевать нельзя. То, что мы делаем сейчас, это не война. Это игра в войну. Нам просто везло. А везение не может продолжаться вечно. Помните шоссе на Сандомир? Наша разведка напоролась там на отряд армейского боевого охранения, от которого еле унесла ноги. Раньше мы натыкались только на отряды полицаев или карателей СД. Что это значит? Это значит, что немцы принялись серьезно укреплять тыл. Скоро они начнут действовать против нас не отдельными карательными акциями, а пустят по нашим следам армейские соединения. И тогда нам конец.
– Так что, забиться в леса и подыхать с голоду? – не выдержал кто‑то из бойцов.
– Нет. Я думаю, нам прежде всего нужно наладить связь с другими отрядами, а также с надежными людьми в деревнях и на хуторах. Эти люди могли бы сообщать нам о всех передвижениях немцев, помогали бы доставать продукты и укрывали бы наших раненых.
– Как мы можем связаться с другими отрядами, если даже не знаем, где они? – спросил Големба.
– Через местных жителей, – сказал Лёнька. – Есть у нас кто‑нибудь в отряде из этих мест?
Выяснилось, что большинство бойцов из западных воеводств. С начала войны они отступали вместе с частями регулярной польской армии, надеясь, что где‑нибудь на Висле или на Сане армия задержит врага. Но надежды рухнули, когда остатки армии были разгромлены в Свентокшиских горах.
– В ближайшие дни нужно завязать контакты с местными жителями и поддерживать с ними постоянную связь, – сказал Лёнька.
Теплые вещи из рождественского обоза пришлись ко времени. Через неделю Борковицкие леса утонули в снегу. Ударил мороз.
БЕЛЫЕ У КРАСНЫХ СКАЛ
Они сидели в нукевап, слушали свист ночного ветра в лесу и наслаждались теплом костра после ужина.
– Вот так же свистит Кей‑вей‑кеен – северо‑западный ветер – в наших чащах, – произнес Станислав. – Хорошее время. Осенью все в селении сыты, у каждого новая одежда и новые песни. Старики рассказывают о далеких временах и о славных битвах. У женщин в глазах радость.
– Ты скучаешь по своим?
– Да, Ян. Я хотел бы возвратиться к братьям по крови.
– Тебе не понравилось в Польше? Не сейчас, конечно, а в Польше, которая была до войны?
– Я не понимаю вашей жизни, Ян. Почему у вас у одних людей есть все – большие красивые дома, автомобили, много еды и много одежды, а у других очень мало? У нас община дает человеку то, что нужно для жизни, если даже он не может работать. Ведь он работал раньше и тоже давал общине то, что ей нужно. Моя мать и ее друзья хотели, чтобы в вашей земле у каждого человека было то, что ему необходимо для жизни, но полиция схватила ее, объявила преступницей и посадила в тюрьму. Разве это справедливо? Ваши законы писали очень хитрые люди, а не те, кто хотел хорошей жизни для всего племени. Почему вы должны подчиняться несправедливым законам? Почему вы не можете сменить своих вождей, если они вам не нравятся?
– Знаешь, Стась, я сам многого не понимаю.
– А у нас понимают все. На Больших Советах говорят все. И вождь, и старейшины слушают всех. Потом решают.
– Стась, ведь у вас маленькое племя, легче выслушать всех и решить все вопросы. А у нас…
– Русским было труднее. У них очень большое племя. Лёнька мне рассказывал, что однажды люди его племени собрали на Большой Совет людей других племен, живущих в соседних землях, и на этом Совете решили сбросить Великого Вождя, которого называли Сарь. И они сделали это. Они убили своего Сарь, и с тех пор всеми их племенами управляет Большой Совет, который все делит по справедливости. Почему вы не могли сделать так?
– Я никогда не шел против правительства, Стась. Я не хотел попасть в тюрьму. Да и вообще я не думал о политике.
– У нас каждый воин думает обо всем племени. Если он начинает думать только о себе, он теряет лицо, понимаешь? И вожди тоже так. Если бы мой отец, Высокий Орел, ошибся или потерял уважение племени, собрался бы Совет Старейшин всех родов и выбрали нового вождя.
– Значит, у вас политикой занимаются все, а у нас есть для этого специальные люди. Меня политика не интересовала. По мне, если человек одет, сыт, если у него есть свой дом, если он может прокормить и одеть свою жену и детей – значит в стране все хорошо. Все в порядке. А какое при этом правительство – наплевать.
– Неправильно, Ян. Очень многое зависит от вождя. Если вождь поведет племя в места хорошей охоты, у людей будут и одежда, и мясо. Если вождь не захочет войны, будет долгий мир и юноши будут петь песни Радости. Если вождь справедлив, справедливость и покой поселятся в каждом типи.
– Может быть, ты и прав. Мне просто не приходилось думать об этом. Я работал на заводе металлистом. Знаешь, что такое металлист? Восемь часов за станком. Времени не то что читать – разговаривать‑то с товарищами не было. Только разве по воскресеньям. Пойдешь в кавярню, закажешь чашечку‑другую кофе, потолкуешь с соседями. О чем мы толковали? О ценах, о хозяевах, которые стараются выжать из тебя побольше, а заплатить поменьше. Ну, о девушках, конечно, какая кому нравится и почему. Просмотришь газету, в основном – заднюю страничку: спрос и предложение труда. Вот и все. Потом доплетешься до постели и – до утра, как убитый. Иногда выпьешь немного, это когда получишь жалованье или на праздник… У вас‑то в племени часто бывали праздники? Помнишь, ты говорил про праздник осени…
– Тану‑Тукау, – улыбнулся Станислав. – О, Тану‑Тукау такой праздник, который запоминается навсегда. Для каждого юноши он бывает только один раз в жизни. Тану‑Тукау бывает весной и осенью, за день до первого весеннего или осеннего полнолуния. Мой Тану‑Тукау осенний. Тогда два дня гремели над лесом бубны. Кей‑вей‑кеен разносил их голоса над землей. Их слышали месяц на небе, и река, и медведь, и олень, и рысь, и воины танов, капотов, сампичей, сиу и сивашей…
Станислав закрыл глаза, и Духи Воспоминаний и Снов унесли его в чащу на берегу озера Большого Медведя.
○
…Вечер сделал воду озера темной и глубокой. Лесные тени выползли на берега. В песок отмели, недалеко от селения, с разгона врезались желтые, красные и белые каноэ. Молча выпрыгивали из них воины, вытаскивали лодки на берег, выбрасывали на песок тюки и связки жердей. Женщины волокли тюки на высокое место, распаковывали их и ловко ставили типи. Это была их работа, так же, как работа мужчины – добывать мясо и защищать семью от врага.
Последние каноэ прибыли в ночной мгле.
Он видел все это издали. Он не встречал гостей. Он не имел права кому‑либо показываться на глаза. Таков был обычай.
Три дня он не прикасался к еде и питью. Три дня он жил в нукевап, построенном в глуши леса далеко от селения. Все эти дни он молился Великому Духу, чтобы тот помог ему пройти через испытание и стать на пороге своих новых дней.
Когда он засыпал, он видел во сне тени древних животных, которые, как его праотцы, говорили на одном языке. Его тень была между ними и говорила с тенями Волка, Оленя и Медведя, с тенями Вороны, Рыси и Бобра, с тенями Белки, Орла и Кролика. В такие моменты он понимал, почему рысь никогда не спит зимой, почему вороны любят блестящие камешки, почему дикие козы слепо идут за своим вожаком даже на смерть. Все было открыто ему. Все надо было запомнить и повторить.
Он перебирал перья птиц и сам задавал себе вопросы и отвечал на них:
– Почему воины в своем «крау» носят перья орла?
– Потому что орел – самая воинственная и величественная птица и его перья трудно добыть.
– Что означают перья в «крау»?
– Не думай, что каждое перо на голове мужчины означает убитого им врага. Перья носят в зависимости от заслуг, как боевое отличие или почетный знак. Каждый воин, носящий орлиное перо, должен доказать свое право на него.
– Что говорят глазу перья?
– Перо, опущенное концом вниз, говорит, что воин был ранен во время битвы, но все же нанес удар врагу. Если он был ранен, не успев нанести удара, край пера подрезается. Если конец пера окрашен в красный цвет, значит, воин убил своего врага. Если на пере есть зарубка с окрашенными в красный цвет краями, значит воин завоевал скальп. Если воин участвовал в десяти победоносных битвах, он имеет право носить «куп» – султан из перьев. Куп с рогами бизона имеет право надевать Великий Вождь или колдун племени. Таков язык перьев, так они говорят.
Он вспоминал песни своего народа, шепотом повторял имена Великих Вождей и рассказы о их славных деяниях, которые слышал от учителя и отца своего.
Он представлял себе славного Метакома, который разрушил двенадцать селений белых и сам погиб на острове Род, даже мертвым не выпустив из рук томагавка.
Он мысленно следил за великим путем Понтиака, когда тот, вместе с отважной своей дочерью Паките, проплыл на каноэ по всему течению Отца Вод, поднимая племена против белых пришельцев.
Он дрожал от гнева и ненависти, вспоминая рассказ Овасеса о битве под Данвиллом, на берегу Онтарио, где погиб дед отца его – Падающая Звезда.
«Я кровь от крови его, я такой же, как сам Текумсе!» – шептал он, и слезы текли по его щекам – последние слезы юноши, ибо воины никогда не плачут.
Он молился Духу Животных – Нана‑бошо, чтобы тот был благосклонен к нему и посылал на тропы его лучшую дичь.
Он просил черного Духа Смерти – Кен‑Маниту, чтобы тот дал ему достойный воина конец жизни, когда придет пора уходить к своим предкам золотой Дорогой Солнца.
Он рисовал на речном песке концом стрелы озера и реки, поселения и охотничьи тропы своей родины и, закрыв глаза, старался запомнить их навсегда.
Он снова и снова проверял точность полета своего метательного ножа, и упругость лука, и тяжесть и остроту томагавка.
И когда пришло утро третьего дня, он понял, что повторил то, что узнал в лагере Молодых Волков за двенадцать лет, и готов к Посвящению.
Едва рассвет красной щелью расколол небо над лесом, в лагере снова запели бубны и загремели трещотки.
Все шауни и прибывшие вчера вечером воины надели праздничные наряды. Даже самые маленькие ути были в куртках из белой оленьей кожи, с бахромой на груди и на рукавах.
Праздник, как всегда, открыли танцоры.
Сначала Маленький Ворон из рода капотов и Легкая Нога из рода танов рассказали об отлете диких гусей, об удачливых охотниках племени и о Стране Севера, откуда скоро должен прийти Каби‑нока и накрыть землю покрывалом снега.
Потом викминч [22] Три Звезды и Летящая Стрела показали, как борется с охотником и умирает серый медведь – мичи‑мокве.
А затем из леса на поляну вышли они.
Их было трое: он, Сат‑Ок, Длинное Перо, получивший имя свое за бой и победу над горным орлом; Неистовая Рысь, Нихо‑тиан‑або, убивший рысь в роще у озера Гануауте, когда ему было десять лет, и Черная Скала – Кускет – названный так за то, что в одну охоту у подножия Черных Скал он подстрелил сразу дикую козу и молодого оленя.
На коротких поводьях они вели за собою коней, а в руках держали луки и томагавки.
По знаку колдуна они перебросили луки за спины и вскочили на мустангов.
И началось состязание Силы и Ловкости…