Дмитрий Михайлович Володихин
Патриарх Гермоген
Жизнь замечательных людей – 1509
Дмитрий Володихин
ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН
Книга создавалась по благословению
Высокопреосвященного Климента,
митрополита Калужского и Боровского.
* * *
О великое Божье милосердие!
Еще не до конца прогневался Он на христианский род.
О чудо и диво! И воистину великого плача достойно,
как мать городов Российского государства
со всеми ее крепостными стенами и великими умами
и душами врагам и губителям покорилась и сдалась
и на волю их отдалась, кроме лишь того нашего великого,
стойкого и непоколебимого столпа,
духовного и крепкого алмаза, и с ним еще многих
православных христиан, которые хотят
за православную веру стоять и умереть!
Новая повесть о преславном Российском царстве
ОДИНОКАЯ ТВЕРДЫНЯ
Читатель!
Автор этих строк приносит извинения.
Книга, которую ты взял сейчас в руки, представляет собой неудобное чтение. Нет в ней легкости.
Патриарх Гермоген для русской истории – громадная фигура. В эпоху Смуты Московская держава, словно ветхое здание, покрылась трещинами от основания до сводов и едва не рухнула окончательно. Вся российская государственность около года висела на волоске: ее защищала от полного разрушения воля дряхлого старика, на которого обрушивался один удар за другим. И не было бы, скорее всего, ни Первого земского ополчения, ни Второго, ни освобождения Москвы от поляков, ни восшествия Романовых на престол, если бы Гермоген не выдержал все эти удары. Долгое время он представлял собой одинокую твердыню – живую крепость, единственную изо всех в России, какую не взяли ее враги.
И очень хотелось бы написать о нем яркими красками, живо, трепетно… Да вот беда, надо писать иначе. Причины к тому – самые серьезные.
Начать объяснение придется издалека.
Из двух стадий состоит нормальный путь получения какой‑либо исторической личностью громкой славы у образованной публики.
На первой стадии ученые занимаются анализом исторических источников, повествующих об этой персоне. Специалисты читают летописи, документы, мемуары; выясняют, насколько они достоверны; реконструируют с помощью научных методов биографию героя.
На второй стадии за дело берутся публицисты, журналисты, популяризаторы. У них уже есть основа, созданная трудами ученых. Теперь к этой основе добавляются художественные образы, философские размышления, живая литературная речь. В таком виде образованной публике легче принять биографию крупной исторической личности: чистый научный язык – это ведь сухое сено академщины, таким блюдом не полакомишься! Требуется совсем другое изложение. Такое, чтобы читатель не остался равнодушным, чтобы он увлекся, получил удовольствие, а не только мучил себя расшифровыванием ученых ребусов.
Но построить популярное повествование, не имея научного фундамента, – верх легкомыслия. А потому без первой стадии нельзя обойтись.
Резонно?
Вот только не всегда так получается. Порой вторая стадия обгоняет первую.
Порой какая‑нибудь крупная фигура вызывает столь сильный интерес у любителей родной истории, что о ней сразу, без подготовительного – строго научного – этапа, начинают писать популярные опусы. Да и не только популярные, но и разного рода историософские: окружают исторического персонажа заковыристыми теориями, придают ему глобальное политическое значение… А по следам подобных сочинений вскоре идут романы, пьесы, фильмы, тексты для детей, хлесткие статейки в прессе.
В результате миллионы людей получают несокрушимую уверенность в неких добродетелях, подвигах или, напротив, злодействах этой персоны, хотя ученые многого еще не выяснили, хотя идут еще полемики о главнейших фактах в ее судьбе. И всё величественное здание популярных текстов может быть разрушено парой строк из какого‑нибудь не до конца освоенного учеными документа. Под сотнями книг, статей, художественных произведений зияет страшная пустота.
Как ни парадоксально, подобное случается сплошь и рядом.
Именно так произошло и с патриархом Гермогеном.
В конце этой книги помещена библиография книг, статей, эссе, где ему уделяется особое внимание. В ней около восьмидесяти позиций, но она очень и очень неполна. Только самое основное. Подавно, туда не вошли художественные произведения. Но и по такой, весьма краткой, библиографии видно: о Гермогене писали исключительно много. Притом в большинстве случаев – люди, не имеющие к науке никакого отношения. Отсюда странное, можно сказать, пугающее положение: в популярной литературе без конца повторяются фразы из немногочисленных, в основном довольно старых научных работ, благоглупости полудюжины дореволюционных публицистов, а также прекрасные слова из источников XVII века: «твердый адамант», «новый исповедник», «непоколебимый столп», «муж‑исполин» и т. п. В научной среде между тем развернулись дискуссии о важнейших поворотах на жизненном пути Гермогена, поставлены под вопрос ключевые толкования его поступков. Однако всё это в наши дни редко замечают. Словно наука живет сама по себе, своей замкнутой жизнью, а популярная сфера – сама по себе…
Имя патриарха Гермогена украшено величественными б о разами, вышедшими из‑под пера патриотических литераторов. В них нет недостатка. Какой смысл плодить то, что и так – в изобилии?
Нет, о Гермогене, к сожалению, сейчас нужна совсем другая книга. Не столь легкая по стилю, не столь насыщенная образностью, не столь много воспаряющая к небесам теоретических рассуждений, а, напротив, очень приземленная. Каждый факт его жизни должен быть связан с источниками, которые пройдут критическое осмысление, каждый спор, возникший вокруг его слов и действий, должен получить разрешение.
Вот по какой причине мне пришлось извиниться в самом начале.
Эта книга о Гермогене насыщена цитатами из летописей, повестей и документов XVII века, элемент изучения преобладает в ней над беззаботным повествованием. Ничего легкого! Книга потребует определенного умственного труда, и если нет желания совершить его, то лучше сразу отложить эту биографию.
Автор этих строк понимает, что поставил себя в довольно неудобное положение, но… так надо. Поздно писать о Гермогене иначе. Нехорошо писать о Гермогене иначе.
Глава первая.
КАЗАНЬ
Образованной публике Гермоген известен в основном как политический деятель, боровшийся с засильем польско‑литовских захватчиков. Мало кто знает, сколь много он сделал до Смуты, в бытность свою митрополитом Казанским.
Лишь немногие глубоко воцерковленные люди да специалисты по истории Казанского края знакомы с поворотами в судьбе святителя, предшествовавшими звездному часу в его жизни.
Задолго до переезда в Москву Гермоген прославился как выдающийся миссионер. Он действовал на землях, не до конца «замиренных». Он показал себя мужественным человеком, просвещенным пастырем и церковным администратором, обладающим твердой волей. Он строил храмы, читал проповеди, знакомил новокрещенов со Священным Писанием. Он способствовал канонизации новых святых, связанных с Казанской землей. А когда ситуация требовала, проявлял жесткость, борясь за чистоту веры.
К сожалению, мало кто теперь вспоминает об этих его трудах. Необычную петлю сделала биография святителя: он жил очень долго, трудился, не покладая рук, но за полтора года до кончины вошел в полосу тяжелейших испытаний; претерпел муки духовные, поношение и плен в подземном узилище; всё выдержал, не колеблясь в вере; был прославлен за духовную твердость и бесстрастное отношение к страданиям, на которые его обрекли. Долгий век принес Гермогену репутацию церковного деятеля с большими заслугами, но не более того. Лишь на закате жизни состоялось его духовное возвышение. Фигура святителя обратилась в лампаду, горевшую для всей России, всему народу освещавшую путь. И эта ослепительная вспышка как будто поглотила все прочие события его судьбы. Она сделала Гермогена одной из славнейших личностей русской истории.
Однако не будь длительного восхождения к духовному подвигу, не произошло бы и самого подвига. В житии святого всё значимо, ничего случайного нет. Следовательно, понять, что двигало Гермогеном в пору закатную, когда его терзали, а он бесстрашно стоял за веру, можно лишь обозрев реку его лет от истока и по всей длине.
О происхождении, детстве, юности и зрелых годах святителя почти ничего не известно. Его жизнь выходит из тумана неопределенности после того, как лента ее размоталась до середины. Всё предшествующее состоит из догадок, гипотез, фактов сомнительной ценности и колоссального «белого пятна».
Польский офицер Александр Гонсевский в 1615 году присутствовал на переговорах между представителями короля Сигизмунда III и царя Михаила Федоровича. С его слов в дипломатических бумагах закрепилось известие: пятью годами ранее Гонсевский познакомился с Гермогеном, обстоятельства сделали их врагами; пытаясь разобраться, что за личность ему противостоит, поляк занялся сбором сведений о Гермогене; один из московских священников сообщил ему: в молодости Гермоген был в донских казаках{1}.
Нет никаких причин оспаривать показания Гонсевского. Его сообщение о казачьем прошлом святителя имеет критический оттенок, но эта окраска является плодом удивления и негодования Гонсевского, а вовсе не результатом его стремления загрязнить доброе имя Гермогена. К 1615 году святитель вот уже несколько лет как покоился в гробу, к тому же высказывание Гонсевского было адресовано московским дипломатам, которые лучше его знали, из какой среды вышел Гермоген. Общаясь с дипломатическими представителями России, Гонсевский в принципе не мог рассчитывать хоть сколько‑то ухудшить репутацию Гермогена. И он, неглупый, опытный человек, разумеется, прекрасно понимал это. Просто выказал раздраженное изумление: да как же глава Церкви мог подняться из полуразбойничьей вольницы лихих донцов?
Таким образом, Гонсевский, скорее всего, не лгал, и его слова о казачьем прошлом Гермогена следует принять как правду.
Однако… это дает биографам святителя немногое.
В нашей литературе устоялась одна сомнительная цифра – год рождения Гермогена. Какой справочник ни возьми, какую энциклопедию ни открой, везде стоит 1530 год.
Казалось бы, дата принята обоснованно: через раз авторами биографических текстов о Гермогене делается ссылка на материалы переговоров 1615 года, а то и прямо на Гонсевского, будто бы сказавшего, что в 1610 году ему противостоял «восьмидесятилетний старик». Пользуясь данными, идущими от Гонсевского, надо лишь отнять от 1610 года 80 лет, и получится 1530‑й. Вот только… ничего подобного Гонсевский не говорил. Мало того, никто из польских дипломатов, ни один из официальных документов, сохранившихся от переговорных бесед 1615 года, ничего подобного не сообщает. Удивительно!
В попытках приписать хоть кому‑то сообщение о «восьмидесятилетнем старике» авторы некоторых биографических очерков о Гермогене давали ссылки… ведущие в никуда. Так, в соответствующей статье из «Православной энциклопедии» стоит ссылка на документ, где вообще не упоминается Гермоген[1]. У этого документа одно достоинство: он опубликован в одном томе с бумагами тех самых переговоров 1615 года…
Откуда же взялся 1615 год? Откуда взялся Гонсевский?
Скорее всего, из историографической ошибки.
Она уходит корнями в высказывание Николая Михайловича Карамзина, сделанное на страницах «Истории государства Российского»: «Упорствовал в зложелательстве нам – пишут Ляхи – только осьмидесятилетний патриарх, боясь государя иноверного, но и его уже хладное, загрубелое сердце смягчалось приветливостью и любезным обхождением гетмана, в частных с ним беседах всегда хвалившего греческую веру, так, что и патриарх казался, наконец, искренним ему другом»{2}.
Речь идет о польском гетмане Жолкевском, который летом – осенью 1610 года вел переговоры с московскими духовными и светскими властями. О Жолкевском, а вовсе не о Гонсевском! О 1610 годе, а не о 1615‑м!
Карамзин в этом месте дал ссылку на сборник исторических материалов польского историка Юлиана Немцевича «Dzieje panowania Zygmunta III»{3}. Вот каковы «ляхи» Николая Михайловича.
У Немцевича есть упоминание «восьмидесятилетнего патриарха», с коим беседует гетман{4}, и карамзинский перевод его фраз вполне точен. Но одно обстоятельство мешает доверять сообщению Немцевича. Повествуя о событиях лета и начала осени 1610 года в Москве, он почти дословно повторяет памятник мемуарной литературы, давно введенный в научный оборот и превосходно известный исследователям, – записки Жолкевского. Причем фрагмент о переговорах гетмана со святителем в очень большой степени копирует записки Жолкевского. Разница состоит главным образом в напыщенных литературных оборотах Немцевича, коими он «украсил» простую и ясную речь полководца. Иных смысловых добавок – ничтожно мало.
А сам Жолкевский назвал Гермогена «весьма старым человеком»{5}. По‑польски: «bardzo stary»{6}. Но нигде не употребил слова «восьмидесятилетний», оно появилось у Немцевича. Да и о «греческой вере» гетман тоже ничего не сказал.
Скорее всего, у Немцевича не имелось никакого другого источника: польский историк, ничтоже сумняшеся, поменял неопределенный оборот Жолкевского на свой, звучащий весомее, «литературнее». Таким образом, цена его добавке о «восьмидесятилетнем» старце стремится к нулю. Всё это – чистое «художество». А значит, больше нет никакого смысла объявлять 1530‑й годом рождения Гермогена. Пора его вычеркивать изо всех справочных статей о святителе.
Да, остается ничтожная вероятность того, что у Немцевича под руками имелось какое‑то письмо или иной документ, почему‑то не названный им в тексте[2], однако снабдивший его сведениями о возрасте Гермогена. Но подобное предположение совершенно бездоказательно.
Первая точная дата в судьбе Гермогена – 1579 год. Будущий патриарх сам о себе сообщает: «Я же тогда бывши в чине священника у святого Николая, который зовется Гостиным»{7}. Речь идет о казанском храме Николы Гостинодворского.
Канонический возраст рукоположения во священнический сан – не ранее тридцати лет. В критических условиях, когда кандидатов на иерейское служение по каким‑либо причинам не хватало, рукополагают и более молодых мужчин, но – в виде исключения. А Россия середины XVI века вовсе не испытывала нехватки в попах. Таким образом, даже если Гермогена рукоположили незадолго до указанного срока, в том же году, он, скорее всего, родился не позднее 1549 года. Судя же по тому, какое доверие оказал ему архиерей при событиях 1579‑го (подробнее о них будет рассказано ниже), Гермоген уже считался опытным иереем, был, что называется, «на хорошем счету». То есть, скорее всего, его поставили в сан несколько раньше, а значит, и родился он все же ранее 1549 года. Но здесь приходится соскакивать с твердой почвы знания в зыбкие воды гипотез.
Итак, святитель родился не позднее 1549 года. Ничего более определенного сказать нельзя.
Происхождение его вызвало длительную дискуссию между историками. По сию пору оно определено лишь предположительно.
То, что святитель в молодые годы казаковал, не столь уж значимо. Он мог уйти в казаки из крестьян, из посадских людей, из государевых военных служильцев «по прибору», даже из обедневших дворян. Нет ни малейших оснований утверждать, как это делают некоторые публицисты{8}, будто и отец святителя принадлежал к донскому казачеству. Неизвестно, как долго он пробыл среди казаков и достиг ли начальственного положения меж ними. Ясно лишь одно: иереем Гермоген сделался, оставив казачьи дела.
Неизвестно, как окрестили мальчика его родители. Но тут разногласий между историками гораздо меньше. Обыкновенно называют два имени: Ермолай и Григорий, притом абсолютное большинство биографов святителя отдают предпочтение первому варианту.
Основания к подобному выводу таковы: в старину на Руси, принимая иноческий постриг, меняли имя, сохраняя лишь первую букву. Исчезал Федор, появлялся Филипп. Исчезал Дмитрий, появлялся Даниил. Исчезал Василий, появлялся Варлаам. Порой это правило нарушалось, но чаще его все‑таки соблюдали. Когда будущий патриарх решит постричься в монахи, он получит имя, известное ныне в двух версиях: Гермоген и Ермоген. Притом Гермогеном его стали называть относительно поздно. Большей частью в литературе XIX–XX столетий. При жизни подавляющее большинство современников именовали его «Ермоген». Так звался он в документах, исторических повестях, публицистических сочинениях, летописях и хронографах{9}. Исключения довольно редки{10}. Современный казанский историк Е.В. Липаков в труде «Архипастыри казанские» высказался эмоционально: «Именно “Гермогеном”, а не “Ермогеном”, называл себя казанский митрополит в грамоте 1592 года патриарху Иову и патриарх Иов в своем ответе»{11}. Но тут встает вопрос о качестве публикации: издание документов того же времени (1593) дает вариант «Ермоген», а не «Гермоген»{12}.
Еще более весомый аргумент – дошедшие до наших дней документы с подписью святителя. Удостоившись архиерейского сана, он подписал на протяжении двух десятилетий множество самых разных бумаг. Везде он собственноручно выводил: «Ермоген». И если позднее к этому слову добавилась литера «Г», то лишь из‑за привычки людей петербургской эпохи к другой форме того же имени[3].
Первое имя его, до‑иноческое, скорее всего, было Ермолай. Его дали, как пишет один из биографов Гермогена, в память о святом мученике Ермолае, «служившем пресвитером… в Никомидии. Он пострадал за открытое исповедание Христа перед языческим императором в дни гонений. Память его совершается Церковью 26 июля, отсюда можно предположить, что будущий патриарх родился в июле»{13}. Но почему Ермолай, а не как‑нибудь иначе? Имен, начинающихся на «Е», не столь уж мало! Весомый аргумент привел другой биограф святителя, историк С. Кедров: «В Москве, на Садовой улице, существует церковь во имя св. Ермолая. В летописях ее значится, что она получила свое начало при патриархе Гермогене в 1610 г. на патриарших землях и сначала была небольшая, деревянная. Весьма вероятно, что патриарх, вообще отличавшийся храмоздательством, воздвиг эту Церковь в честь святого, имя которого носил в миру»{14}.[4]Действительно, священномученик Ермолай, что называется, из «редких» святых. Нечасто во имя его освящались храмы Московского царства. И появление церкви при Гермогене легко объясняется особым почитанием святого, который до принятия патриархом иночества являлся его небесным покровителем.
Предположение, согласно которому до иночества святитель носил имя Григорий, основано на двух доводах, притом оба – довольно сомнительные.
В церковной традиции утвердилось именование «Гермоген», и каков бы ни был древний бытовой обычай, а правильнее говорить именно так, и во время пострига именно так произнесли это имя. Следовательно, и прежнее имя святителя могло начинаться с буквы «Г».
Но это, допустим, весьма шаткое и недоказуемое построение. Протоиерей Николай Агафонов объяснил, какова цена этой «правильности»: «Имя “Ермоген” греческого происхождения… у греков оно пишется со знаком придыхания перед… “Е”. В греческом языке это придыхание перед “Е” означает произношение звука, среднего между “Г” и “X”, но в славянской грамматике придыхание не читается и не произносится»{15}.
Второй довод пусть и сомнителен, но хотя бы опирается на свидетельства источников. В 1895 году вышла весьма основательная работа Е.М. Лебедева о Спасо‑Преображенской обители в Казани. Гермоген там недолгое время настоятельствовал. Поскольку версия, высказанная автором книги, исключительно важна для биографии святителя, имеет смысл привести обширную цитату.
Е.М. Лебедев пишет: «На основании некоторых… намеков в предисловии к “житию” свв. Гурия и Варсонофия, составленному Гермогеном, хотят заключить, что он был до священства клириком в Спасском монастыре[5]. Но намеки эти столь неясны, что делать на основании их какие‑либо… решительные предположения невозможно. Что касается службы при гостинодворской церкви, то есть данные предполагать, что она началась задолго до 1579 года. Так, в предисловии к “житию” есть упоминание о клирике, в миру живущем, которому св. Варсонофий послал предсказание со своим духовником; под клириком этим многие разумеют Гермогена, но если так (хотя можно возражать против этого), то Гермоген в 1576 году уже был в Казани, так как только в этом году скончался св. Варсонофий. Но, кажется, начало службы его здесь можно относить и к более раннему времени. Можно думать, что во время написания писцовой книги 1567 года Гермоген был уже в Казани и уже священником при той же гостинодворской церкви. Обращаясь к описанию гостинодворской церкви в писцовой книге, мы читаем: “Церковь Никола чудотворец Гостин ружная, позади Рыбного ряду; поставление и все церковное строение попа Григорья да мирское. У церкви во дворе поп, дьякон, в кельях пономарь, проскурница, да в двух келиях живут старцы, питаясь от церкви”… В упоминаемом здесь попе Григории можно видеть будущего Гермогена. такому мнению весьма благоприятствует и то, что здесь сказано о попе Григории и его церкви: он сам на свои средства устрояет церковь и привлекает к тому же мирян, хотя церковь его, будучи ружною, то есть получавшею содержание от казны, долженствовала и по своему строению быть казенною же[6]; он же – поп Григорий – имеет при своей церкви нечто вроде богадельни. Все это так похоже на Гермогена, будущего митрополита Казанского – строителя церквей и монастырей, радетеля о бедных, бесприютных старцах… Правда, этому предположению будет, по‑видимому, противоречить выражение предисловия о клирике, которому св. Варсонофий послал предсказание. Но, во‑первых, нельзя с несомненностью утверждать, что под клириком Гермоген разумеет здесь именно себя, а во‑вторых, название “клирик” могло быть употреблено здесь Гермогеном в общем смысле – принадлежности к клиру..»{16}
Версия о том, что упомянутым «клириком» являлся сам Гермоген, подвергнется разбору ниже. В данном случае важно другое: некий поп Григорий, судя по писцовой книге, служил у Николы Гостинодворского за 13 лет до того, как там же, по неопровержимым данным, подвизался герой этой книги. Очень соблазнительно приравнять одного к другому. Сторонники у подобного мнения уже есть, их немало.
Е.В. Липаков, автор книги «Архипастыри казанские», исправляет датировку писцовой книги, относя ее к 1566 году[7]. Далее он обращает внимание на второе упоминание попа Григория тем же источником: иерей считался владельцем двора, находившегося в Кремле[8]. А дворы в Кремле имели чаще всего «старожилы Казани, поселившиеся здесь в первые пять лет после 1552 года, когда в крае продолжалась война». Другой ученый, С.М. Каштанов, анализировавший раннее русское землевладение на территории Казанского края, считал, что дворяне, приезжавшие сюда на годовую службу, строили дворы в Кремле, а после окончания срока пребывания в Казани продавали их сменщикам. Позднее «Кремль перестал быть популярным местом для проживания, писцы отметили множество пустых дворов и дворовых мест, где строения уже были разобраны. Но двор попа Григория был жилым. Можно предположить, что сщмч. Гермоген был из служилых людей, прибывших в Казань на годовую службу, или в числе первых собственно казанских дворян, которых перевели сюда в 1557 году из разных мест и наделили поместьями»{17}. Почти все они многие годы, пока не обустроились в поместьях, жили в Кремле и около него. Это позволяет Е.В. Липакову пойти в своих выводах еще дальше: «Если сщмч. Гермоген и Николо‑Гостинодворский поп Григорий – одно лицо, то во священники его, скорее всего, рукоположил святитель Гурий (первый архиепископ Казанский. – Д. В.)»{18}.
Все эти построения многое разъяснили бы в биографии святителя Гермогена, если бы не одно печальное обстоятельство. Они разбиваются вдребезги о самый простой контраргумент: невозможно доказать идентичность попа Григория, служившего у Николы Гостинодворского во второй половине 1560‑х, и будущего святителя Гермогена, служившего там же в 1579 году. Остается отложить вопрос до обнаружения каких‑либо новых источников, способных прояснить его.
Итак, первая версия более правдоподобна. Далее по тексту история священника при казанском храме Святого Николы на Гостином дворе будет связана с именем «Ермолай».
Нет определенности и в вопросе, из какого общественного круга вышел Ермолай. На сей счет опубликовано несколько версий.
П.И. Бартенев считал святителя выходцем из древнего аристократического семейства князей Голицыных. Он, в частности, писал: «В царствование Михаила Федоровича князья Голицыны, в память его, воздвигли церковь св. Ермолая в Москве на нынешней Садовой улице». При этом Бартенев сослался на мнение С.М. Соловьева, нигде печатно не высказанное{19}. Сомнительно тут всё. И то, что так думал Соловьев, и то, что храм строили именно Голицыны, и то, что здание возводилось при Михаиле Федоровиче. Никаких документов в пользу своего мнения Бартенев не привел.
В пользу его версии можно бы привести один факт: в 1610 году Гермоген явно поддерживал кандидатуру князя В.В. Голицына на русский престол, освободившийся после свержения Василия IV. Однако это соображение слишком умозрительно.
Д.М. Глаголев приписал Гермогену родство с иным семейством высшей аристократии – князьями Шуйскими. Он указал на место в «Дневнике» Марины Мнишек, где говорится: «Шуйский, по совету клевретов, составил от имени патриарха, своего родственника, определение». По словам Глаголева, «Дневник» Марины Мнишек «отличается вообще значительной точностью», а потому историк уверен: Гермоген был родственником Шуйского. Возможность родственной связи с Шуйскими, хотя бы и не близкой, допускал и Н.В. Мятлев{20}.
Конечно, подобный поворот подвел бы кровнородственные основания под ту самоотверженную поддержку, какую оказывал Гермоген царю Василию Шуйскому. Но при ближайшем рассмотрении открывается явная неисправность в переводе «Дневника».
Глаголев пользовался переводом из многотомного издания Н.Г. Устрялова «Сказания современников о Димитрии самозванце» (1834){21}, каковой, мягко говоря, оставляет желать лучшего.
В переводе Ядвиги Яворской (1907) указанное место выглядит следующим образом: после неудач в войне с болотниковцами царя посетили «10 лучших бояр», по мнению коих, «он явно отвратил от себя сердца почти всех москалей и земли… одни явно воюют против него, а другие предаются противной стороне, третьи же тайно действуют на благо неприятеля. Те же, кто еще при нем обретаются, делают это не из уважения или доброжелательности, как должны бы, но из боязни жестокостей, которые угрожают и им самим, и братье их, и всем домам их. И никто не заботится ни о чем другом, как только об имуществе и детях, которых царь отбирает и подвергает опасности». Сказав царю это, бояре стали уговаривать его, «чтобы он лучше постригся в монахи, а государство отдал тому, кому оно будет принадлежать по справедливости. Разгневанный Шуйский приказал отобрать имущество у этих панов и заключить их в тюрьму. Когда они, таким образом, откровенными речами и советами своими от тирана ничего не смогли добиться, другие, видя это, стали подбрасывать подметные письма и пасквили ему и его ближним. Чтобы пресечь это, царь созвал совет и от имени московского патриарха, своего подданного, издал эдикт»{22}. Все‑таки не «родственник», а «подданный». Но и у Яворской неточность. В этом месте стоит польское слово «powinny»{23}, которое нельзя перевести ни как «родственник», ни как «подданный». В данном случае его следует толковать следующим образом: «человек, который кому‑то обязан повиноваться».
Польский язык знает слово, весьма похожее по звучанию, – «powinowaty», то есть «свойственник» – оно‑то, а не только неудачный перевод на русский, и могло обмануть Глаголева с Мятлевым. Но всё же это два разных слова.
Верный перевод не оставляет никакой почвы под гипотезой о родстве святителя с Шуйскими.
Помимо этого есть и другие соображения, не позволяющие причислить Гермогена к выходцам из аристократической среды. Некоторые из них изложил С.Ф. Платонов: «Что патриарх не был высокого рода, в этом можно не сомневаться. Если бы он был из служилого класса (то есть дворянства или аристократии. – Д. В.), то, по тогдашнему обычаю, с иноческим именем писал бы свою мирскую фамилию, но мы ее ни разу не встречаем в памятниках, относящихся к Гермогену»{24}.
Кроме того, вписывать попа‑бельца из провинциальной Казани в немногочисленную, но весьма привилегированную группу высшей аристократии, по меньшей мере, легкомысленно. Так может поступить лишь человек, слабо осведомленный о статусе названного слоя в русском обществе XVI века. Для представителя высшей знати нормальным делом было занимать воеводские посты, заседать в Боярской думе, наместничать в крупных городах. Удалясь от мира во иночество, персона, принадлежащая к одному из боярских родов, могла сделаться настоятелем крупного монастыря, архиереем, на худой конец – иноком, коротающим век на покое, но в роскоши, то есть сохранив материальный достаток. А что такое белый иерей в посадском храме провинциальной Казани? К концу XVI столетия Казань располагала примерно полутора десятками храмов, не считая монастырские. Церковь Николы Гостинодворского среди них не выделялась ни выдающимся богатством, ни какой‑либо другой значительностью. Храм, благодаря своему расположению, оказывался в центре внимания казанского купечества и, вероятно, его обставили изрядно. Но – и только. Он не чета более крупным храмам Кремля, особенно соборному – Благовещенскому. Должность иерея в такой церкви по большому счету заурядная. Вряд ли отпрыск Шуйских или Голицыных, да любой, скажем так, боярской фамилии опустился бы до столь скромного положения. А если бы и пошел по такому пути, родня моментально вытащила бы его с малого прихода, не позволив позорить семейство.