Но аргументы Рублевского внушают скептическое отношение. Во‑первых, ни в сочинениях самого Гермогена, ни в каких‑либо иных источниках нет ни малейшего намека на ученичество его в стенах Спасо‑Преображенской обители – хоть до принятия иерейского сана, хоть после. Во‑вторых, да, действительно, Гермоген писал о неком пророчестве, переданном от Варсонофия через духовника некому клирику‑мирянину. Но в этом месте житийного повествования о Варсонофий он приводит пример чуда, совершившегося при жизни святого и через него, не называя клирика и подавно нигде не говоря, что Варсонофий предрекал ему, Гермогену, архиерейство.
Если не выходить за пределы твердо известных фактов, то ученичество Гермогена у Варсонофия следует оставить под сомнением.
Гипотеза о том, что святой Герман был наставником Гермогена, имеет больше сторонников. Но свидетельств, коими они прямо подтверждались бы, не существует. На что же ссылаются сторонники этого мнения?
Осторожнее и разумнее всего высказался по этому поводу С. Кедров. Гермоген и жители Свияжска обратились к государю Федору Ивановичу с прошением перенести тело покойного Германа, владыки Казанского, просветителя Казани и учителя самого Гермогена из Москвы в Свияжск. Гермоген в этом деле принял на себя труды «главного ходатая». Прошение было удовлетворено. Впоследствии Гермоген лично присутствовал на погребении Германа в Успенском монастыре Свияжска. «На этом основании предполагают, что Гермоген был учеником Германа…»{45}
Но сам Гермоген рассказал о погребении святителя Германа совершенно иначе: «Преставился сей преподобный архиепископ Герман в царствующем граде Москве, в лето седмь тысящ седмдесять шестаго [1567], ноября в 6 день; пас церковь Божию три лета и месяц восемь; бе же тогда на Москве мор силен; повеле же себе положити в чину святительском, якоже поведают ученицы его, обаче тогда не сподобися святителски погребен быти, не сушу бо тогда митрополиту, ни иному кому обрестися от святитель во граде Москве грех ради наших. Но тако просто погребен бысть архимандритом паствы своея свияжским Иродионом и казанским Иеремием, в чину святителском, якоже повеле, у церкви святаго Николая, яже зовется Мокрый, и лежа тамо, дондеже у благочестиваго государя царя Феодора Иоанновича всея России испросиша мощи его ученицы его и привезоша в монастырь…»{46}
|
|
Формально, если бы Гермоген, владыка Казанский, не поддержал прошение братии Свияжского монастыря о перенесении мощей, если бы он воспротивился ему, вряд ли Москва согласилась на это. Но откуда следует, что он оказался «главным ходатаем» по челобитью свияжских иноков? Откуда следует, что он и себя причислил к «ученикам», молившим перенести дорогие для них останки учителя? Гермоген вовсе не называет себя таковым! Откуда появилось предположение, согласно которому «главных учеников» Германа к 1591 году не было в живых? Мы ведь ныне не знаем реестра его учеников, тем более нет возможности выделить среди них «главных» и «второстепенных».
Протоиерей Николай Агафонов – современный сторонник гипотезы об ученичестве Гермогена у Германа{47}. Резоны его понятны: Герман – «книжный» человек, идеальный наставник‑богослов. «У такого‑то высокообразованного человека Ермоген, имея начальное школьное образование, мог расширить и пополнить свои познания до того уровня, который мы наблюдаем в нем, по его литературным трудам. Под влиянием своего учителя Германа будущий патриарх мог познакомиться с библейской и святоотеческой литературой, памятники которой находились в монастырской библиотеке, довольно богатой для того времени». Подобное преемство само по себе красиво, величественно.
|
|
Но три соображения заставляют воздержаться от поддержки этого утверждения и оставить его под вопросом – так же, как и мысль о наставничестве Варсонофия.
Первое из них приводит сам же отец Николай Агафонов: «Архимандрит Иеремия[17], в будущем архиепископ Казанский… был в тесном общении с Ермогеном. От него‑то и мог узнать Ермоген подробности кончины святителя Германа»{48}. Иеремия – духовное чадо Германа. В бытность архиереем Казанским он простирал определенное покровительство на Ермолая‑Гермогена. Это видно из того доверия, которое выказал он в отношении простого посадского священника, когда открылась чудотворная икона Казанской Божией Матери. Он, человек, явно связанный с судьбой Гермогена, к тому же сам получавший монашескую науку из рук Германа, более вероятен как учитель Гермогена, нежели сам Герман.
Второе основывается на том факте, что ходатайствовать перед царем о переносе мощей большие монастыри в ту пору могли сами, без посредничества епархиальных архиереев. Например, братия Соловецкой обители в 1590 году добилась у того же Федора Ивановича переноса останков митрополита Филиппа из Твери на Соловки, где он игуменствовал на протяжении двух десятилетий{49}. Для этого им не понадобилось ходатайство митрополита Новгородского. Возможно, по примеру соловчан и свияжские иноки отправились в столицу с челобитьем о переносе мощей Германа…
|
|
Третье исходит из сочинений самого Гермогена. В подробностях рассказал он о характере второстепенных личностей Казанского архиерейского дома (тех же Застолбских, например). Но ни единым словом не затронул собственное ученичество у святителя Германа.
Приходится сделать вывод: нет достаточных оснований, чтобы говорить о какой‑либо учебе Ермолая‑Гермогена, духовной или книжной, у святого Германа.
В 1587 году посадский поп Ермолай принял иноческий постриг. Он стал монахом казанского Спасо‑Преображенского монастыря.
Возможно, к тому времени умерла его жена, и переход к иноческой жизни стал естественным шагом.
По другой версии, супруги по обоюдному согласию решили прекратить брачную жизнь ради монашества, принятого ими одновременно, как произошло это у святых Петра и Февронии Муромских{50}. Житийную повесть о Петре и Февронии Гермоген, как будет показано ниже, знал превосходно. Случайно ли он проявил особое внимание к истории их судеб? Его собственная жизнь могла содержать схожий сюжет… В синодике Гермогенова рода названа некая инокиня Анисья, возможно, бывшая жена его.
В любом случае дети Ермолая должны были к тому времени вырасти и стать взрослыми людьми, то есть в заботе отца они уже не нуждались. За то, что отпрысков у священника имелось как минимум два, говорит следующий факт: известны его внуки, приходящиеся друг другу «племенниками» – двоюродными братьями.
В грамоте 1592 года, обращенной к патриарху Иову, святитель упомянет московский Чудов монастырь (там он читал «Книгу Степенную царского родословия»), употребив в этом контексте слово «обещание». Это слово расшифровывают как обозначение места, где бывший посадский священник давал иноческие обеты{51}.
Нет полной уверенности, что расшифровка верна, текст грамоты{52} можно толковать и по‑другому, но ничего немыслимого тут нет. Можно предположить особое покровительство со стороны архиепископа Казанского Тихона II. В ту пору он управлял епархией и мог, заметив способности священника Ермолая к духовному просвещению, отправить его на учебу к чудовским инокам. А если и не для обучения, то хотя бы для знакомства с богатствами тамошнего книгохранилища.
О тех временах, когда Гермоген являлся иеромонахом, или, как выражались тогда, «черным попом», известно крайне мало. Как, впрочем, и о кратком периоде, когда он настоятельствовал в Спасо‑Преображенской обители.
Среди своих знакомых того времени святитель позднее выделял лишь одного‑двух людей. В первую очередь – некоего инока Арсения Высокого. Тот жил с Гермогеном в одной келье. При государе Федоре Ивановиче его назначили архимандритом Спасо‑Преображенского монастыря, вероятно, по ходатайству Гермогена{53}. Арсений возглавлял братию Спасо‑Преображенского монастыря между 1594 и 1606 годами, являясь деятельным строителем, личностью с «экономической складкой» ума и человеком, которому прочная вера иной раз доставляла истинные чудеса{54}. Должно быть, Арсений Высокий был правой рукой Гермогена.
В 1588 году Гермоген становится архимандритом Спасо‑Преображенского монастыря. В эту должность он вступил не ранее весны 1588 года, поскольку «в несудимой грамоте царя Федора от 15 мая этого года упоминается еще архимандрит Герман»{55}. Настоятельство Гермогена длилось менее года, притом значительную часть его пришлось провести в Москве. Старший по чести среди монастырских властей Казанской епархии, Гермоген обязан был сопровождать архиерея в поездке на Собор, где учреждалась Московская патриаршая кафедра. Двум лицам, первенствующим среди казанского духовенства, конечно, следовало присутствовать при столь важном событии.
Уже 17 января 1589 года Гермоген вместе с архиепископом Казанским Тихоном II находится в Москве, на заседаниях Думы и Освященного собора.
Происходило не только учреждение патриаршества в Москве, но также избрание первого патриарха. В нем участвовали и Тихон с Гермогеном.
Вскоре после этого было принято решение ввести в иерархию Русской церкви три новых митрополичьих места. Одно из них связывали с Казанью.
Первым митрополитом был наречен, видимо, Тихон. Но он весьма быстро ушел на покой. 13 мая 1589 года на Казанскую кафедру рукоположили Гермогена. В одной из редакций Соловецкого летописца конца XVI века северные иноки, как видно, не до конца уверенные в том, кто занял Казанскую кафедру, оставили пробел, перечисляя новых митрополитов: «А в Великом Новеграде поставлен бысть митрополитом бывшей архиепископ Александр, на той же неделе в четверток. А в граде в Казани поставлен бысть митрополитом… А во граде Ростове поставлен бысть митрополитом бывшей архиепископ Варлаам, на Масленой недели во вторник. Сарский и Подонский на Крутицах поставлен бысть митрополитом Геласия…»{56}
Май 1589 года – первый переломный месяц в судьбе святителя. Таких месяцев в его жизни будет еще два: июль 1606‑го и декабрь 1610 года. Тогда совершались самые значительные повороты на его пути. Происходящее касалось не одного только Гермогена лично, а всей страны.
Весной 1589‑го Гермоген впервые вышел на подмостки в театре большой политики. Митрополиту Казанскому надлежало считаться третьим по «старшинству чести» в Русской церкви. Этот архиерей оказывался не только пастырем духовным, но и крупным администратором, значительной персоной в сонме ведущих политиков России.
Казанская архиерейская кафедра – юная, пребывающая едва ли не в младенческом возрасте, если сравнить ее, скажем, с Ростовской или Крутицкой, – возвысилась тогда над более древними, более именитыми. Для церковной иерархии это была маленькая революция, проведенная сверху. Без воли патриарха Иова, а также самого государя ничего подобного не произошло бы.
В самом изменении ее статуса кроется загадка.
Конечно, громадное поле для проповедования Благой вести само по себе достойно было очень высокого места. Казанский край представлял собой единую миссионерскую проблему, требовавшую и сильного архиерея, и почтительного отношения к этому архиерею со стороны всего церковного Священноначалия.
Полагают также, что Москва возлагала особенные надежды на Гермогена, видела его деятельную натуру, книжность и твердость в вере. Вот уж сомнительно: в ту пору столица едва знала Гермогена.
Думают, что святитель был в учениках у святого Германа Казанского, а того в столице знали превосходно – знатный, влиятельный человек. К тому же сам патриарх Иов одно время находился под его духовным водительством. «Вполне вероятно, что оба святителя – и Иов, и Гермоген – были учениками одного и того же человека, глубоко ими почитаемого. Такая связь порою сближает людей крепче, чем кровные узы»{57}. Но тут слишком много гадательного: уже говорилось – являлся ли Гермоген учеником архипастыря Казанского, до сих пор непонятно.
Скорее всего, не какие‑то тонкие связи между главой Русской церкви и настоятелем провинциального монастыря сыграли свою роль, а гораздо более прозаическое обстоятельство. Со времен учреждения Казанского архиерейского дома прошло 34 года. Он вырос чрезвычайно. Дело не только в том, что духовная власть казанских владык распространилась на Астрахань, замиренные черемисские земли, а также другие территории Поволжья, недавно присоединенные к России. Тут другое важнее: на бывших владениях казанских ханов скорыми темпами шло строительство русских крепостей. Кое‑что уже появилось, но гораздо больше московское правительство планировало поставить в ближайшем будущем. Новая крепость, новый городок означает – новые храмы. И таковых появилось изрядно. При всем «младенчестве» Казанского архиерейского дома тамошнему владыке на рубеже 1580–1590‑х годов подчинялось великое множество церквей и монастырей, разбросанных по неизмеримым просторам. Нелепо было бы делать его «младшим коллегой» архиереев, управлявших древними, но сравнительно небольшими церковными областями. Казанская митрополия имела столь непомерный масштаб и столь быстро прирастала новыми приходами, что в 1602 году часть ее выделили и подчинили специально учрежденному Астраханскому архиерейскому дому, поставив во главе него владыку Феодосия. Гермоген нимало не сопротивлялся: под его духовным началом всё еще оставалось необозримое пространство.
Летопись сообщает о майских событиях 1589 года следующее: «Царь… Федор Иванович по благословению Иерусалимского патриарха Еремея повелел патриарху Иову благословить по городам митрополитов и архиепископов. И по повелению царя Федора Ивановича поставлены были по городам митрополиты и архиепископы: в Новгороде первый митрополит Александр, в Казани первый митрополит Гермоген, в Ростове первый митрополит Варлаам, на Крутицах первый митрополит Геласий; а по иным городам архиепископы – на Вологде, в Суздале, на Рязани, в Смоленске, во Твери, епископы на Коломне, во Пскове»{58}. Русская церковь преобразилась! Назначение новых митрополитов и архиепископов, открытие новых епископий – события громадного значения, они попали на страницы многих летописей{59}.
Итак, возвышение святителя происходило стремительно. Это заставило историков заняться поисками тайного покровителя, который двигал Гермогена по ступеням церковной иерархии с немыслимой быстротой. Дескать, его «вела какая‑то могучая рука»{60}.
Наиболее здраво высказался по этому поводу протоиерей Николай Агафонов, современный биограф святителя. Кто и почему содействовал возвышению Гермогена? «Разгадкалежит на поверхности, – считает отец Николай. – Этим человеком… был архиепископ Казанский Тихон. Именно он как правящий архиерей заметил дарования своего клирика и благословил его на иноческий постриг в 1587 году, а буквально через год еще новоначального монаха тот же архиепископ Тихон возводит в сан игумена, а затем и архимандрита Спасо‑Преображенского монастыря. Всё это было исключительно во власти казанского архиерея и никого другого»{61}. В высшей степени логично! Кто бы ни был учителем или наставником Гермогена, а в настоятели Спасо‑Преображенского монастыря определил его именно Тихон. И в Москву привез Тихон. И позволил занять Казанскую митрополичью кафедру фактически вместо себя тоже Тихон. Кто, как не этот архиерей, – первая и главная кандидатура на роль неопределенного, но влиятельного покровителя Гермогена?
Вскоре после того, как Гермоген стал митрополитом Казанским, он совершил громкое дело.
В январе 1592 года святитель отправил патриарху Московскому Иову грамоту. Там с печалью говорилось о тяжком упущении Церкви на Казанской земле. Давным‑давно, 40 лет назад, множество царских ратников легли в землю, выполняя волю государеву{62}. Россия приняла под свою руку Казань, но много ли вспоминают о православных бойцах, павших тогда в титанической борьбе? По сию пору, сетует Гермоген, не установлены «общая память» и «летние годины» православным русским воинам, пролившим кровь «на бранех» на Казанской земле.
Стоит уточнить: подобная традиция на Руси существовала. Например, в Димитриевскую субботу с XIV века поминались ратники, сложившие головы на поле Куликовом. Взятие Казани стоит в одном контексте с Куликовской битвой, да и масштаб событий вполне соотносим. Приравнивая убиенных под казанскими стенами к тем, кто погиб на Дону, Гермоген, по сути, требует для них большой, но заслуженной чести.
Далее он просит у Иова «учинить указ», в какой день «по тех православных благочестивых воеводах и воинах, пострадавших за Христа под Казанью и в пределах казанских в разные времена, в соборной церкви и по святым монастырем, тако ж соборне, пети по всем Божиим церквам во градах и селех Казанския митрополии, пети по них панихиды и обедни служити, чтобы… память сих летняя по вся годы была безпереводно».
Кроме того, святитель молит Иова о позволении вписать в синодики и петь «память вечную» трем мученикам и исповедникам, в разное время убитым магометанами за твердую приверженность к православной вере: святым чудотворцам Иоанну Новому, Стефану, Петру. А это ни много ни мало – просьба о канонизации! Обосновывая свое моление, Гермоген подробно излагает, какими подвигами украшен каждый из трех новых святых, чем заслужил он причисление к лику святых. Иными словами, создает своего рода малые жития{63}.
И все они напрямую связаны с борьбой на Казанской земле православия с исламом.
Иов во всем идет навстречу Гермогену. Для него столь деятельная фигура на Казанской кафедре – истинный подарок Божий.
Уже к исходу февраля из Москвы летит ответ Гермогену: «По всем православным воинам, убитым под Казанью и в пределах казанских, совершать в Казани и по всей Казанской митрополии панихиду в субботний день после Покрова Пресвятой Богородицы и вписать их в большой синодик, читаемый в Неделю Православия». Ныне установленный Иовом день выпадает на 2–9 октября по старому стилю (15–22 октября по новому). Туда же Иов повелел вписать и трех мучеников казанских, а день их памяти следовало назвать самому Гермогену. Святитель объявил патриарший указ в своей епархии, добавив, чтобы по всем церквям и монастырям служили литургии и панихиды по трем казанским мученикам, поминали их на литиях и на литургиях 24 января (ныне это 6 февраля) – по дню мученической кончины Иоанна Нового.
Уже во времена Российской империи, в 1823 году, на месте упокоения русских воинов появился храм‑памятник. Он существует по сию пору.
Послание Гермогена, поддержанное из Москвы, комментировали на разные лады. Почему именно он взялся за столь крупное дело? Почему именно тогда, а не раньше или позже?
Самое простое и ясное объяснение исходит из характера Гермогена. Его возвысили до степени, о которой он еще несколько лет назад и мечтать не мог. Сделавшись из посадских иереев митрополитом, он принялся с жаром тратить всю мощь своей энергичной натуры на миссионерские усилия. А твердость святителя, неуклонность и способность браться за, как бы сейчас сказали, «масштабные проекты» подвигли его на решительные действия.
Некоторые видят в письме Гермогена желание почтить боевых соратников – друзей, возможно, родичей, погибших за 40 лет до того. Усматривают в нем косвенное подтверждение гипотезе, согласно которой молодой боец или священнослужитель Ермолай пришел к стенам казанским под стягами царского воинства.
Но прямых доказательств тому нет, а гадание следует оставить гадалкам.
Более веское предположение связано с событиями начала 1590‑х, вздыбившими Казанскую землю новым мятежным буйством. По словам одного иноземца, «возмутилось (muyteneerderi) множество черемисов на Волге, и стали они разорять окрестные местности, и то была развращенная шайка, подстрекаемая несколькими негодяями, бывшими ее атаманами; против них выслали большой отряд из немцев, поляков и русских, состоявших на службе у великого князя, но они никого не нашли, ибо мятежники сами разошлись и рассеялись»{64}. Русские документы показывают отправку войск и назначение на исходе 1592‑го родовитого князя И.М. Воротынского казанским воеводой{65}. Иван Михайлович по знатности своей мог возглавлять большую армию. Прежде его уже отряжали действовать вооруженной силой «по казанским делам». Кроме того, он приходился сыном грозного для местных жителей Михаила Воротынского, героя казанского взятия 1552 года. Очевидно, назначение сделали «с намеком».
По всей видимости, пока воеводы оружием железным действовали против новых бунтарей, Гермоген вел бой словесным мечом. Он желал поднять авторитет Церкви, стремился показать: у православия на Казанской земле выросли глубокие корни, их уже не вырвать.
12 февраля 1591 года Гермоген созвал татарских и черемисских «новокрещенов» в соборную церковь, поучал их там на протяжении нескольких дней, объяснял главные смыслы Священного Писания, а еще того более – бытовые правила жизни христиан.
Зная казанскую паству, видя беспорядки вооруженные, он также осознавал уровень беспорядка духовного. Те из местных жителей, кто крестился, оставались в мусульманской среде, а потому легко отпадали от святого креста. Но чаще просто относились к своему новому положению пренебрежительно. Жили полухристианами‑полумусульманами, не держали постов, избегали посещать храм, исповедоваться и причащаться, презирали венчальный обряд, соединяющий супругов. Словом, переменили веру лишь по названию. Гермоген поступил с ними честно: прежде вразумлял словом, обращаясь к разуму и душе.
Ну а тех, кто поставил митрополичьи поучения ни во что, ожидали другие меры воздействия.
Летом 1593 года казанские воеводы князья И.М. Воротынский и Аф. И. Вяземский получили из Москвы грамоту, посланную 18 июля от имени царя. Она представляла собой ответ на послание митрополита Казанского и содержала инструкцию для проведения своего рода «религиозной реформы».
Грамота начинается словами: «Писал к нам богомолец наш Ермоген, митрополит Казанский и Астороханский, что в нашей вотчине в Казани и в Казанском и в Свияжском уездах живут новокрещены с татары и с чувашею, и черемисою, и с вотяки вместе, и едят и пьют с ними с одного, и к церквам Божиим не приходят, и крестов на себе не носят, и в домех своих Божиих образов и крестов не держат, и попов в домы свои не призывают, отцов духовных не имеют; и к роженицам попов не зовут, только не сам попов, сведав роженицу, приехав, даст молитву; и детей своих не крестят, только поп не обличит их; и умерших к церкви хоронить не носят, кладутся по старым своим татарским кладбищам; а женихи к невестам по татарскому своему обычаю приходят, а венчався в церкви, и снова венчаются в своих домех попы татарскими; а во все посты, и в середы и в пятницы, скором едят; и полон у себя держат немецкой, мужиков, и женок, и девок некрещеных, и с женками и с девками некрещеными живут мимо своих жен, и родив женка… робенка, живет с ними в одной избе и пьет и ест из одного судна, а молитвы роженице и робенку нелзе дать для того, что добывают не у крещеных, и те новокрещенские добытки у полонянок некрещены умирают; да и многие‑де скверные татарские обычаи новокрещены держат бесстыдно, а крестьянской веры не держатся и не навыкают. И он, богомолец наш, Ермоген митрополит, в прошлом [70] 99 году февраля в 12 день, со всего Казанского уезду призывал новокрещенов в соборную церковь Пречистая Богородицы и поучал их от божественного писания и наказывал, и не по один день, как подобает крестьяном жити. И новокрещены ученья не принимают и от татарских обычаев не отстают, а живут в великом бесстрашье и конечно от крестьянской веры отстали, и о том добре скорбят, что от своей веры отстали. А в православной не утвердились, что живут в неверными с одного, и Божьих церквей неблизко, и со крестьяны не вместе, и видя в новокрещенах неверие, татаровя иные не токмо не крестятся в православную веру, а поругаются крестьянской вере»{66}.
Гермоген также сообщал, что недавно местные мусульмане опять начали ставить мечети близко к посаду – на расстоянии выстрела из лука от Татарской слободы. По сути, оспаривался давний запрет. Митрополит просил «указ учинить» по поводу всех этих отступлений.
Очевидно, не просто так запрос в Москву отправился вскоре после больших черемисских волнений. Порядок на землях бывшего Казанского ханства вновь расшатался. Если черемисы то и дело выступали против русских с оружием в руках, то для татар, скорее, характерной была оппозиция по делам веры – более тихая, но упорная и весьма деятельная.
Москва устами государя Федора Ивановича повелевала: переписать в Казани «на посаде и по слободам» и в Казанском уезде «новокрещенов по имяном, с женами, и с детьми, и с людьми, служилых и черных людей» и в «Казанский во весь уезд и в пригорода» послать детей боярских и подьячих, чтобы те, переписав новокрещенов с родней и слугами, велели им прибыть в Казань. «А как съедутся, и вы б, собрав их, молвили им: “крещены они во имя Отца и Сына и Святого Духа, по их воле и челобитью, и обещанье их всех было, что было им житии в православной крестьянской вере крепко, а к своей прежней мусульманской вере не обращатися”». Теперь им надлежит переселиться в Казань, в одно место. Специально для них предписывается устроить особую слободу «меж русских людей», особый храм, где станут служить поп и дьякон, будут своя «проскурница», свой пономарь, «устроенные ругой». В этой слободе пускай ставят себе дворы. У кого из новокрещенов пашни расположены далеко от Казани, тем земли их надо будет поменять с тамошними татарами – с помощью русского начальства в Казани. Тех, кто не станет ставить двор, – отправлять на поруки, «а иных в тюрму» сажать, но так или иначе дворы должны быть поставлены. Заведование новой слободой следует передать какому‑либо сыну боярскому, ветерану, который со службы уже «поотбыл». Ему надлежит присматривать за тем, чтобы жители слободы «крестьянскую веру держали крепко».
Гермоген выражал беспокойство печальным положением русских, попавших в тяжелую зависимость от инородческого элемента. Он писал в столицу о том, что у татар, черемисы и чувашей живут русские пленники, а попривыкнув, там и женятся. Кроме того, русские «сверстные и недоросли» живут у «немцев» по слободам, «добровольно и в деньгах» (то есть как вольнонаемные работники и несостоятельные должники, отрабатывающие долг). «Литва» и «немцы» составляли дополнительный военный контингент, прибывавший в Казань волнами. Видимо, очередная волна докатилась в начале 1590‑х, когда потребовалось «замирять» очередные черемисские волнения. Европейских наемников (порой бывших пленников) нередко использовали на востоке державы. Московское правительство предпочитало бросать их в бой против нехристианских народов, а не против соплеменников и единоверцев. Это, так сказать, вопрос лояльности. Но они приносили на новые места католицизм, протестантизм, притом жили весьма обеспеченно, могли нанимать слуг и работников. А значит, возникал мощный поток иноконфессионального влияния. В отдельных районах он мог представлять не меньшую угрозу, чем магометанство. Ведь итог подобного влияния один: русские отпадают в чужую веру – в ислам ли, в католицизм или в протестантизм. Завязался узел духовного противостояния. Не напрасно Гермоген обзавелся сборником, содержавшим чины «принятия в Церковь латинян, магометан»{67}. Святитель не только крестил татар, литовцев, латышей, приходивших к чаше православия; он прежде всего возвращал к восточному христианству русских, на время убредавших от него.
Правительство обеспокоилось всерьез: русскими переселенцами на новых землях дорожили, именно они составляли опору Москвы в далеком пограничье. Их подчиненное положение и тем более перемена ими веры прямиком вели к ослаблению или даже размыванию самой надежной общественной группы.
Воеводам приказали переписать русских, забрать от татар и немцев, впредь запретить им жить и служить «добровольно и в деньгах» татарам и немцам, отправить их в посад или на пашню в дворцовые села. Небольшие долги за них велели заплатить из казны татарам и немцам. Других (видимо, более погрязших в долгах) предписывалось передать новокрещенам, а у тех забрать литву и латышей, чтобы отдать взамен татарам и немцам. На будущее иноземцам к себе русских в услужение не принимать, денег им взаймы не давать. В отношении литвы, латышей, татар и мордвы этот запрет не действует, в них правительство не видело пока ни часть большой народной семьи, ни надежные «блоки» в основании державы, ни, разумеется, братьев по вере.
Особое внимание в царском указе уделялось детям: «А которые новокрешены прижили с некрещеными… детей, и они бы тех своих детей крестили ж, а которые татаровя и чуваша и черемиса не крестятся, и они бы их поотпускали или роспродали татаром и черемисе и чуваше».
Для смутьянов, которые предпочтут воспротивиться реформе, припасены более суровые меры. Тех, кто не пожелает крепко держаться веры, слушать поучения митрополита и духовных отцов, воеводы должны были наказывать. «Вы бы… велели смиряти, в тюрму сажати, и бити, и в железа и в чепи сажати», а иных – отправляли к митрополиту, а он бы им «чинил епитимьи», – велит Москва казанским воеводам. Но применение драконовских методов оставлено для особых случаев. Упор делается все же не на тюрьму и кандалы, а на проповеди и поучения духовенства. Новокрещенов призывают «приходити… к Ермогену… часто… поученья его слушати и [их] держатися».
В отношении мечетей, устроенных вопреки официальному запрету, делалось строгое распоряжение: «посметать» и впредь не давать ставить{68}.
Сколь адекватными были суровые меры Гермогена и русских властей для Казанской земли? На сей счет даже в самой Церкви ведется осторожная полемика.