Прав ли был Гермоген, пеняя царю на его нераспорядительность?
На этот вопрос нет однозначного ответа.
С одной стороны, никто не мог предположить, до какой степени опасным сделается Самозванец, окруженный невеликой компанией других авантюристов. Никто не мог предсказать, что к его бойцам присоединятся весьма значительные подкрепления из Польши, Литвы, с казачьих окраин, превратившие горсть банд в настоящую армию. Лжедмитрий II выглядел не столь уж серьезным врагом, особенно после разгрома страшной болотниковщины. До поры до времени с ним справлялись воеводы, располагавшие относительно небольшими силами. Государевой армии не требовалось. Да и как ее поднять на новое большое дело, если она провела много месяцев в походах и боевых действиях, истратила провизию, утомилась, понесла тяжелые потери? Служилые люди, вышедшие в поле, – не железные. Василий Шуйский, как опытный полководец, прекрасно понимал: заставь усталые, поредевшие полки воевать по осенней мокреди, и они назавтра начнут разбегаться… У государя имелись очень серьезные резоны распустить воинство.
Но с другой – Гермоген понимал кое‑что, не доступное разумению Василия Ивановича. Бывший казак гораздо лучше, чем бывший воевода, представлял себе, сколь быстро распространяется пламя казачьей вольницы, если не сдерживать ее железной рукой. Если дать ей бесконтрольно расти хотя бы несколько месяцев, то на месте костра возникнет пожар. А за спиной Лжедмитрия II стояло, среди прочего, мятежное русское казачество, да и пришельцы из Речи Посполитой не слишком от него отличались. Быть беде!
Патриарх пытался повлиять на Василия IV, но ничего не добился. А полгода спустя Лжедмитрий вырос мрачным призраком у стен Москвы.
|
|
Да, в этом случае святителю не удалось добиться решения вопроса по его воле. Но ведь никто и не утверждает, что отношения Василия Шуйского и Гермогена имели вид полнейшей безоблачности. Такое вообще редко случается в делах большой политики. Нормой, думается, надо считать иное положение вещей: идет постоянный диалог между светской властью и духовной; духовная время от времени предлагает свои проекты решения неких чисто политических проблем за пределами вопросов вероисповедания; светская власть не обязательно принимает их (у нее могут на то быть резоны, неизвестные Церкви), но неизменно со вниманием прислушивается к голосу первоиерарха; иногда он отступает, а порой добивается своего.
Гермогену удавалось, даже имея позицию, диаметрально противоположную царской, получать от Василия IV положительное решение.
Такое произошло, например, в связи с осадой Троице‑Сергиевой обители, чье зерно спасло москвичей от голода. В 1608 году войска тушинцев обложили монастырь, приступали к нему с боем, потом наладили плотную блокаду. Что такое Троица для Василия Шуйского? Мощная крепость неподалеку от Москвы, одна из многих. Что такое Троица для Гермогена? Средоточие величайших святынь, дом преподобного чудотворца Сергия. Разумеется, патриарх мыслит иными категориями и видит со своей горки лучше государя: отдать такую твердыню духа бандитствующим войскам Самозванца означает подрубить корни веры в душах русских людей. Более того – не совершить того, в чем Господь будет первым и сильнейшим помощником…
|
|
Государевы воеводы не могут да и не хотят, видимо, оказать монастырю действенную помощь. Им кажется, что сил едва хватает для защиты самой Москвы. Из обители в столицу тайно пробирается гонец от настоятеля Иоасафа: без воинской поддержки монастырь падет! Василий Шуйский обещает послать людей, но на практике не делает ничего, его слишком занимает положение дел под стенами столицы. Тот же келарь Авраамий Палицын идет с молением к братьям царя, однако и те оставляют его просьбу безответной. Тогда он бросается к патриарху. Гермоген созывает Освященный собор и от лица всего русского духовенства заявляет Василию IV с громом в голосе: «Аще, царю, взята будет обитель преподобнаго, то и весь предел Российский до Окиана моря погибнет; конечне же Москве теснота будет!»{162} Это не объяснение, это требование. Притом требование, поданное публично, в исключительно неудобных для царя условиях. Василию IV жалко людей, у него каждый ратник на счету, но главе Церкви в таких обстоятельствах нельзя отказывать. Монарх все‑таки отряжает 60 казаков во главе с атаманом Суханом Останковым и дает им 320 килограммов казенного пороха. Казаки отправляются 15 февраля 1609 года. Для истекающей кровью Москвы 60 бойцов – отнюдь не мелочь.
Летопись и документы времен Василия IV показывают, что государь постоянно приглашал патриарха для совместного обсуждения крупных дел, интересовался его мнением, поддерживал тот самый диалог, о коем говорилось выше.
Например, большой поход Василия Шуйского под Тулу (1607) начался с общего совета царя, патриарха и Боярской думы. Лишь посовещавшись «с патриархом Гермогеном и с боярами», Василий Иванович принял окончательное решение отпустить бывшую жену Лжедмитрия I Марину и ее отца Юрия Мнишка в Литву (июль 1608‑го). Получив осенью 1609‑го известие от Елизария Безобразова, гонца М.В. Скопина‑Шуйского, о скором прибытии последнего на подмогу осажденной Москве, государь первым делом сообщил об этом патриарху; «патриарх же начал петь молебны и по всем церквям повелел петь молебны со звоном»{163}. Весной 1607 года Василий IV призвал на заседание Боярской думы Гермогена и весь Освященный собор для решения вопроса общегосударственной важности. Собравшиеся слушали доклад Поместного приказа («Поместной избы»), «что… переходом крестьян причинялись великиа кромолы, ябеды и насилия немосчным от сильных, чего‑де при царе Иване Василиевиче не было, потому что крестьяне выход имели вольный; а царь Федор Иванович, по наговору Бориса Годунова, не слушая советов старейших бояр, выход крестьяном заказал и у кого колико тогда крестьян где было книги учинил, а и после от того началися многие вражды, кромолы и тяжи [суды]. Царь Борис Федорович, видя в народе волнение велие, те книги отставил и переход крестьяном дал, да не совсем, что судии не знали, како по тому суды вершити. И ныне чинятся в том великие разпри и насилиа, многим разорения, и убивства смертные, и многие разбои, и по путем граблениа содеяшася и содеваются»{164}. Итогом совещания стал ввод нового чрезвычайно важного документа – «Уложения о крестьянах и холопах»[39].
|
|
В итоге надобно оставить мнение С.Ф. Платонова о политической слабости Гермогена, ибо не находится ему сколько‑нибудь серьезных подтверждений.
Многое в судьбе Гермогена связано с историей Василия Шуйского. Жизнь и деяния двух незаурядных личностей переплелись неразрывно. Однако помимо трудностей и печалей борющегося со Смутой царя у святителя хватало иных забот. Прежде всего, он, блистательный миссионер, получил ни с чем не сравнимые возможности развить духовное просвещение в Русской церкви.
Вся охранительная работа Гермогена, связанная с предотвращением политического краха, уступает, быть может, по практической пользе, его действиям в области просвещения. Тут он оказался в родной стихии. Тут всякий новый шаг приносил ему радость.
Не то что – писать грозные послания о врагах царя, изменниках и душегубах…
Кровавые повороты Смутного времени когда‑нибудь исчерпаются, уйдет война, уйдет боль, зарастут шрамы на теле Русской цивилизации, а книги, созданные по воле Гермогена, останутся и еще послужат высокой культуре отечества.
Именно при нем появилось новое «превеликое» здание Печатного двора на Китай‑городе, именно при нем на Печатном дворе работали блестящие книжники Анисим Радишевский, Иван Невежин и Аникита Фофанов, именно при нем печатникам установили новое оборудование[40]. В патриаршество Гермогена из стен Печатного двора вышли: «Минея общая», четыре месячные Минеи (с сентября по ноябрь и часть декабря), а также устав «Око церковное»[41]. Кроме того, печатники выпустили две книги, работа над которыми началась до патриаршества Гермогена, а при нем лишь была доведена до выхода тиража: богато украшенное напрестольное Евангелие 1606 года и Триодь постную 1607 года.
Особого внимания заслуживает судьба Устава (Типикона), изданного в 1610 году. Он потребовал поистине титанического труда! Его готовили более трех лет. До «Ока церковного» московские типографы не тратили столько времени ни на какое издание.
Однако впоследствии в Уставе отыщут ошибки, сочтут его не вполне каноничным и принудят изъять из церковного обращения. Печальный финал книги бросает тень и на святителя Гермогена: он имел обыкновение просматривать то, что готовили к тиражированию печатники, давал благословение далеко не сразу, а с разбором; так неужели он, человек высокой книжной культуры, ошибся?
Неточности в Уставе есть. Однако их наличие обусловлено отнюдь не злонамеренностью или невежеством помощников святителя[42]и, разумеется, не его небрежностью, а окружавшей весь цикл работ чудовищной обстановкой. Издание, огромное по объему, новаторское для России, прежде никогда не выходившее из печати, подготавливалось в прифронтовом городе. Всех тонкостей учесть не могли.
Но, во‑первых, книга все‑таки послужила какое‑то время нуждам русского духовенства и к ней относились безо всякого подозрения, безо всякой критики.
Во‑вторых, она дала тот фундамент, на котором позднее составлялись уже исправные варианты церковного Устава.
Наконец, в‑третьих, сама «неполная каноничность» Устава в наши дни отчасти объяснена внутрицерковными столкновениями XVII века, не имеющими к содержанию «Ока церковного» никакого отношения. Ряд «ошибок», найденных в Уставе, является плодом конкуренции разных подходов к книжной справе того времени. Ныне каждая из них нуждается в изощренном богословском анализе, и лишь после этого можно будет с уверенностью сказать, действительно ли допущен просчет… или же просчет имелся в критике Устава.
Что же касается конфликта, вызвавшего суровое осуждение логгиновско‑гермогеновского Устава, то о нем с большим знанием дела высказался протоиерей Георгий Крылов: «Славянские Типиконы не издавались до этого времени, а в югославянских землях не публиковались и позже – книга… принадлежит к числу “избыточных” и не является книгой “первой необходимости”, без которой богослужение не совершить. Однако совсем иначе отнеслись к Уставу в Московской Руси – он воспринимался средневековым русским сознанием как структурная основа богослужения вообще… Впервые подобный подход был предложен Патриархом Гермогеном. Отсюда и патриарший “заказ” на Око Церковное. Предполагалось не просто переиздать один из рукописных Типиконов… но опубликовать принципиально новый Устав, объединяющий и систематизирующий многочисленные разрозненные рукописные указания… Это первая “авторская” богослужебная книга. Ее составителем и редактором является Логгин Шишелев Корова, головщик и уставщик Троице‑Сергиева монастыря. Вероятно, выбор на нем остановил сам Патриарх. Для издания подобного уровня требовался знаток богослужебного устава и книжник…» Несколько лет спустя между справщиками (редакторами Печатного двора) возник конфликт при подготовке иного издания. Двумя персонами, вовлеченными в него, стали уже упомянутый Логгин и настоятель Троице‑Сергиевой обители преподобный Дионисий Зобниновский. В 1612 году преподобному Дионисию была поручена справа Потребника, однако «итоговые тексты и сами принципы справы не были приняты соотечественниками, и коллектив справщиков осудили “за ересь” и наказали. Одним из главных обличителей “ереси” стал авторитетный уставщик Логгин, который мог испытывать личную неприязнь к игумену. Конфликт можно интерпретировать как столкновение “консервативной” и “модернистской” концепций. Логгин опирался на опыт благоговения и авторитет древности (правда, не во всем) и представлял консервативную позицию. Преподобный Дионисий был прогречески настроенным “модернистом”, о чем говорит сформированное им богословие справы. Принципы справы преподобного Дионисия, во‑первых, не изучены, а, во‑вторых, во многом тенденциозно и неверно освещены в курсах по истории… Исследования показывают, что систематической сверки с греческими источниками справщиками не производилось, почти вся справа основывалась не на греческом оригинале, а на сторонних богословских выкладках, с современной точки зрения весьма примитивных. Новым было мировоззрение справщиков, определявшееся непривычным сверхкритичным отношением к сакральному тексту, над которым ставился научный критерий проверки его правильности (подобное отношение будет характерно для Нового времени). Именно с этим подходом никак не могли согласиться “консерваторы”. Осуждение лаврского игумена показывает меру средневекового благоговения по отношению к сакральному слову». Однако позднее «дело игумена Дионисия» было пересмотрено. К тому времени Логгин уже покоился в земле, и пострадало его творение – Устав 1610 года{165}.
По поводу участия Гермогена в работе над Житием нового чудотворца – царевича Димитрия Ивановича – идут споры. Некоторые историки уверены: Гермогену принадлежала инициатива его составления или даже авторство; другие ставят под сомнение даже первое{166}.
Он же, совершенно определенно, создал «Слово об обретении мощей митрополита Алексея»{167}. Там святитель дает описание чуду, случившемуся при митрополите Фотии и великом князе Василии П. Произошло обрушение в храме Чудова монастыря, притом во время литургии; при расчистке места под строительство новой церкви «нашли тело блаженного Алексия, целое и невредимое, и не истлевшие одеяния его». Когда воздвигли новую церковь, мощи переложили в раку в Благовещенском приделе, после чего начались обильные исцеления от них. Гермоген рассказывает о восьми чудесах, связанных с мощами святого Алексия{168}.
Гермоген написал также «Послание наказательное ко всем людям, паче же священникам и дьяконам, об исправлении церковного пения», где высказался против многоголосия в церковном пении{169}. «Послание наказательное…» – одно из центральных произведений в творчестве патриарха как духовного писателя, на нем стоит остановиться подробнее.
Гермоген выступает прежде всего как ревнитель твердого следования церковным правилам. В первую очередь он порицает духовенство, позволяющее себе послабления: «Священным мужам… церковные правила твердо и непоколебимо поведено соблюдати; аще ли не брегут о порученном им деле, в конечную пагубу себя влагают…» Патриарх прямо обращается к иереям и знатокам богослужения из числа прихожан: «И только… будет тако делаться небрежением вашим во святых Божиих церквах, страшен ответ за сие вам дати в день Суда Христова… не без истязания же и тии будут, котории прихожане, знающи Божественная Писания, попущают вам такое неисправление творити и Бога гневити, а котории на то поощряют вас, тии месть равну с вами примут». Святитель укоряет в исполнении на службах церковного пения на два, три и даже пять‑шесть (!) голосов, в «недоговаривании» служб, в произвольных перестановках во время богослужения. Призыв Гермогена прост и прям: «И вы, господие и братие, освящении мужие, иноцы и мирстии, о сих всех порадейте от всея души и с прилежанием, говорите согласно со святыми отцы всякое пение во един глас, а в два и три никако не говорите, прочее пойте по уставу, за что бы чаяти милости от Бога получити и от нынешних великих бед освободитися»{170}.
Гермоген заботился о восстановлении древних служб. При нем появился перевод с греческого языка полной службы апостолу Андрею Первозванному, восстановлена была традиция торжественно праздновать память святому Андрею в Успенском соборе.
Святитель возобновил летописание на Московской патриаршей кафедре.
«Летописец» гермогеновых времен по сию пору не обнаружен, однако его существование несомненно. Сам Гермоген в одном из посланий 1609 года сообщает о ведении летописи в его патриаршество и о собственном распоряжении, отданном летописцу. Москва сотрясалась тогда от волнений, направленных против Василия IV. Одно из них, после диспута заговорщиков с патриархом, закончилось чудесно – скорым распадом злонравного «скопа». Гермоген велит, ради «научения» потомков, зафиксировать в летописи вмешательство Господа, рассеявшего толпу: «И преславно Божиим праведным судом те враждотворцы сами от Бога в мгновении ока месть возсприяша и разоришася, ни от кого, но сами от себя. Маломощна бо крепость земнородных, Бог же великомощен, и кто убо может противитися силе его, понеже той един владеет царством человеческим и ему же хощет – дает его… И то чюдо в летописцех записали мы, да… прочий не дерзают таковых творити»{171}.
Вероятно, летописный памятник, составлявшийся при Гермогене, отразился в более поздних произведениях.
А.Н. Насонов высказал предположение: «Следы его надо искать в Хронографе 2‑й редакции, в части до 7118 (1609) г. включительно». Я.Г. Солодкин уверен, что во многих статьях «Нового летописца» использованы летописные заметки из этого произведения. С его точки зрения, «“Летописец”, который велся Гермогеном или под его наблюдением, а после ареста и смерти этого “нового страстотерпца” мог быть продолжен неким лицом из патриаршего клира, допустимо отнести к повествовательным источникам обширной “книги о выслугах и изменах”, сложившейся в придворных кругах незадолго до кончины Филарета, в частности, глав, отражающих судьбу “апостолообразного” патриарха»{172}.
Не столь много времени досталось Гермогену на созидание, на творчество. Удивительно, как много он успел, действуя в условиях кровавых мятежей, всеобщей розни и озлобления!
Помимо просветительских трудов само пребывание на патриаршей кафедре обрекало Гермогена постоянно, изо дня в день, заниматься административной работой. Глава Русской церкви – это ведь не только пастырь в самом высоком значении этого слова, не только большой политик и не только персона, получившая превосходные инструменты для распространения на Руси «винограда словесного», это еще и управленец, загруженный чудовищным объемом «текучки».
До наших дней дошло не столь уж много известий об этой стороне его деятельности. Но кое‑что известно.
Так, весной 1607 года святитель благословил строительство новой Никольской церкви в селе Чернышеве Костромского уезда. Прежний храм запустел «от черемисских людей войны». Сын боярский Афанасий Иванович Селиванов бил патриарху челом о возведении нового здания и получил от него антиминс, а также разрешение освятить церковь, когда строительные работы закончатся{173}.
В начале патриаршества Гермоген должен был подтвердить множество разного рода грамот, выданных его предшественниками. Среди прочего он дал подтверждающую запись на «ставленую грамоту» патриарха Иова Митрофану Иванову в попы города Хлынова от 7 апреля 1594 года{174}. 9 февраля 1607 года Гермоген «слушал» игумена Арзамасского Спасо‑Преображенского монастыря с братией и подтвердил «несудимую» грамоту патриарха Иова, выданную обители в 1594 году{175}.
7 февраля 1610 года Гермоген выдал «жалованную ставленую грамоту попу Ермолаю Иванову сыну на протопопство в соборной церкви Рождества Христова в Костроме»{176}.
29 июня 1610 года патриарх отправил в Ярославль грамоту. В ней святитель отвечал на длинное письмо о чудесах, происходивших от списка с чудотворной иконы Божией Матери Казанской, перешедшей в лихолетье из Романова в Ярославль. Для Гермогена всё, что связано с прославлением этого образа, имело особенное значение, было близко и дорого. По словам патриарха, царь Василий Иванович советовался с ним; совместным решением определено: оставить в Ярославле образ, от которого происходили чудеса, «тут ему и впредь быть неподвижно»; сделать с него список или «выменяти таков же Пресвятыя Богородицы образ»[43], сделать ему дорогой оклад и «отпустить тот образ честно со всем прикладом в Романов и поставить его в церкви, где прежде стоял чудотворный образ Пречистыя Богородицы Казанския». Кроме того, ярославскому духовенству, дворянам, купцам, посадским людям и «всем православным христианам» велено собраться в девичьей Богородичной обители, выросшей вокруг иконы, чтобы пением молебнов воздать хвалу «в Троице славимому Богу и чудотворному образу Пресвятая Богородицы Казанския за неизреченныя Ея ко граду Ярославлю… милостивныя призрения и за преславныя Ея чудеса», молиться о «благосостоянии святых Божиих церквей и о мире… и о устроении земном и тишине, и умножении плодов земных и о многолетном здравии благовернаго и христолюбиваго государя… Василия Иоанновича… и обо всем христолюбивом воинстве, и о всем христианстве»{177}.
Два катастрофических пожара, нанесших русской столице неисчислимый урон, – 1611 и 1626 годов – уничтожили большую часть центральных архивов. Притом в равной степени досталось светским и церковным хранилищам документов. Поэтому деятельность Гермогена как администратора освещена весьма скупо: грамот, раскрывающих эту грань его личности, до наших дней дошло крайне мало. Однако поиск в современных архивах документов, связанных с трудами святителя, может дать богатые находки. Ведь значительное число патриарших бумаг расходилось по провинции. Там они могли сохраниться.
При всей лихорадочной деятельности Василий IV не имел достаточно средств к тому, чтобы унять Смуту и обезопасить державу от новых самозванцев. Почти всё правление его оказалось потраченным на подавление мятежей.
Причины к тому можно назвать разные.
С одной стороны, современники укоряли государя – трудно сказать, до какой степени справедливо, – в жестокости и вероломстве, проявленных ко враждебным персонам после восшествия на престол. Будто бы царь мстил им, разорял, отсылал на дальние службы, даже убивал, хотя клялся проявлять миролюбие. Василий Иванович ангельским характером никогда не отличался. Возможно, при начале правления он расправился с кем‑то из самых опасных фаворитов Лжедмитрия I. Но масштаб этих его действий вычислить невозможно. Вероятнее всего, они имели единичный характер, а молва раздула свирепость царя до небес: источники не называют ни одной крупной персоны, казненной в ту пору. Нельзя исключить и того, что казней вообще не случилось: царь едва‑едва удерживал престол в городе, постоянно сотрясаемом волнениями; откуда бы у него взялись силы и решимость для столь радикальных действий?! Вроде бы Василий Иванович утеснял семейство Нагих, а также князей В.В. Голицына и И.С. Куракина. Странное же то было «утеснение»! Все перечисленные деятели сохранили свое положение при дворе и Боярской думе. Один М.Ф. Нагой потерял чин конюшего, полученный им из одного лишь фальшивого родства с Самозванцем… Лишь осенью 1606‑го, под давлением московского посада, государь вынужденно объявил несколько опал: «Народ домогался того, чтобы все бояре, возвысившиеся при Димитрии, или расстриге, были казнены, хотя они были невинны, и к числу их принадлежали: Михаил Татищев и Афанасий Власьев, отправленный в Польшу за невестою. И хотя вельможи просили за них, но это не помогло утишить народ: многих пришлось для виду отправить в опалу или ссылку. Афанасия и Никиту Годунова отправили в Казань, [город] при реке Каме (Cham), Михаила Татищева отправили в Новгород, а прочих в другие места»{178}. Боярин Глеб Салтыков получил непочетное назначение в Ивангород. Таков предел «ужасов» и «расправ», творившихся в ближайшие месяцы по воцарении Василия Шуйского. Позднее государь повел себя с гораздо большей суровостью, но и подавлять ему приходилось не глухой ропот, а открытое вооруженное сопротивление.
С другой стороны, кипение русского общества не прекращалось и по причинам, никак не связанным с личностью очередного монарха.
Прежде всего, «кипящий котел» постоянно подогревался извне. Польско‑литовская шляхта видела в продолжении русской Смуты превосходный инструмент для получения политических выгод. Установление прочного порядка ставило ее лицом к лицу с единым сильным государством. А междоусобие позволяло надеяться на территориальные приобретения или, если повезет, на полное подчинение когда‑то могучего соседа. Вскоре после того, как пал первый Самозванец, за пределами России начали раздумывать о состряпывании второго.
Но хватало в русском доме и внутренних трещин.
Крайне угнетенное состояние крестьянской массы заставляло ее приходить в движение. Земледельцы в поисках лучшей доли покидали села и деревни, нападали на своих вотчинников и помещиков, подавались в казаки. Ничто не ослабляло утеснения, вынужденно предпринимаемого правительством в отношении крестьян. Но теперь они нередко предпочитали восстание и смертельный риск терпению и размеренному быту прежней жизни.
Недовольство испытывало и военно‑служилое сословие. Провинциальное дворянство было прочно заперто на нижних ступенях служилой лестницы. Никакого хода наверх! Там, наверху, в Москве, – «родословные люди», их и без того очень много, им самим места не хватает. Семьдесят‑восемьдесят родов делят меж собою лучшие чины и должности, еще сотня родов подбирает менее значимые, но всё же «честные» назначения, а остальным достаются гораздо менее почетные посты. И шел русский дворянин к Ивану Болотникову, и шел к иным «полевым командирам» Великой смуты, осененным «святым» именем «царя Дмитрия Ивановича». Как уже говорилось, не крестьяне и не казаки составляли основную силу повстанческих армий ранней Смуты. Служилый человек по отечеству шел из дальнего города к Москве, желая силой оружия вырвать повышение по службе, закрытое для него обычаями прежней служилой системы. Наконец, череда заговоров и переворотов в самой столице развратила воинский класс. Он видел относительную легкость захвата власти и разучился сдерживать себя мыслью о данной им присяге.
Подлая суета, связанная с прекращением старой династии московских Рюриковичей, а также совершенные ради трона преступления донельзя обесценили и сакральность царской власти, и общественный идеал верного служения государю. Еще он сохранялся, но сильно обветшал. Соображения простой личной пользы всё больше побеждали долг и веру как традиционные основы русской жизни.
Смута кормила Смуту, пожирая всё здоровое, крепкое, правильное в старомосковском социуме, переваривая поглощенное, а затем извергая из себя больное, ослабленное, искаженное…
Россия могла бы постепенно, путем реформ, прилагая усилия ко всеобщему примирению, преодолеть кризис. Но только в спокойных условиях. То есть, прежде всего, без давления извне. А такого в ближайшее время не предвиделось.
Так что Василию Шуйскому, хорош он или плох, достался целый букет неподъемных проблем. Справиться с ними царь мог только чудом.
Чуда не произошло.
Но он весьма долго удерживал государственный строй России от катастрофы. А не будь рядом с ним Гермогена, думается, государь продержался бы на троне значительно меньше.
Последние месяцы царствования Василия IV наполнены мрачными предзнаменованиями. Москвичи видели в них свидетельства скорой смены правителя и скверной судьбы для государя Василия Ивановича.
Под 20 октября 1609 года и 18 февраля 1610 года летопись отметила устрашающие мистические явления. Сначала «в церкви Архистратига Михаила… идеже лежащу телеса великих князей и всех благочестивых царей Русьския земли, се слышахуся гласы плачевныя и шум, аки некия сопротивоборньы беседы, и потом бысть псаломского священнословия глас поющих – отшедшим душам вечныя благодати… Рекоша… тогда мнози, яко царство Василия царя вскоре с плачем скончатися имат…». Затем «в церкви Пресвятыя Богородицы, честнаго ея рожества… в нощи… возжеся сама о себе огнем небесным свеща пред святым… Богородичным образом… Егда же бысть третий час дни… тогда убо сильну належащу ветру в двери церковныя дохнувшу, и… свешу самовозженую погаси…»{179}. Многие задумались: благодать светилась немного, но уже «мимо иде». Так и правление Василия Шуйского – идет к завершению четвертый год его, не столь уж обильно; доброго случилось мало; света впереди также не видать; не истекает ли невеликий срок царского державствования для Василия Ивановича? Не пришло ли время затухнуть его свечке?
Летом 1610 года, после Клушинского разгрома, положение монарха ухудшилось до крайности. Не имея под рукой воинской силы, он мог ждать удара откуда угодно. Столица более не давала ему верных слуг. У подножия трона не осталось влиятельных вельмож, кто мог бы защитить царя, пока он не соберет полки вновь. Один Гермоген все еще оставался на стороне Василия Ивановича.
Чуть ли не единственный, первоиерарх сохранял государю верность до самого падения. Чуть ли не единственный, он защищал правителя, когда заговорщики взялись свергать его. Чуть ли не единственный, он подавал падающему монарху действенную помощь.
Перебороть общее недоброжелательство к царю Гермоген не смог. Но он хотя бы сохранил за Русской церковью честное имя, не дал ей оскверниться черным изменным делом.
По словам Н.М. Карамзина, в критический момент «раздался один голос в пользу закона и царя: Ермогенов; с жаром и твердостию патриарх изъяснял народу, что нет спасения, где нет благословения свыше; что измена царю есть злодейство, всегда казнимое Богом, и не избавит, а еще глубже погрузит Россию в бездну ужасов»{180}.
По сведениям поляков, имевших немало доброжелателей в Москве, 17 июля к царю Василию Ивановичу пришли дворяне большой толпой в несколько тысяч человек. Заводчиком бунта выступил Захарий Ляпунов, брат знаменитого воеводы Прокофия Ляпунова, да и сам человек заметный – мятежник до мозга костей. Ляпунов подступился к царю и «начал говорить ему сурово: “Долго ли за тебя будет проливаться христианская кровь? Земля наша опустошена, в Царстве ничего доброго в твое правление не делается, сжалься над упадком нашим, положи жезл (то есть скипетр), пусть мы постараемся о себе другими средствами”. Тяжки были эти слова для Шуйского, он начал ругать его срамными… словами: “Как ты мне это смел сказать, когда бояре (то есть сенаторы) не говорят мне сего?” И он бросился на Ляпунова с ножом; Ляпунов был мужчина большого роста, дюжий и смелый; он закричал на него громко: “Не бросайся на меня, – как возьму тебя в руки, так всего изомну”»{181}.