ВЕЛИКИЙ КОНСЕРВАТОР. ОБЩЕСТВЕННОЕ ЗНАЧЕНИЕ ГРАМОТ ГЕРМОГЕНА 12 глава




3. Речь Посполитая и Московское государство заключают нерушимый военный союз. Сообща ведется оборона от татарской опасности – это главная линия для приложения совместных усилий. По итогам боевых действий последних лет производится размен пленниками без выкупа; обе стороны забывают о преступлениях, совершенных при Лжедмитрии I друг против друга во всеобщем озлоблении и отказываются от мести. Жолкевский обязуется просить Сигизмунда о прекращении осады и обстрелов Смоленска. Все города, принадлежавшие Московскому государству до начала войны, – как те, которые заняты на текущий момент поляками, так и те, где стоят воеводы Лжедмитрия II, – будут «очищены» и возвращены в состав Московского государства.

4. Один из важнейших вопросов – борьба против Лжедмитрия II. Его воинство признается в равной степени вражеским и для поляков, и для русских. Это не «государь», а «вор» и более ничто для обеих сторон. Бояре и гетман должны совместно предпринять меры к его поимке и уничтожению. Как только «вор» лишится головы, Жолкевский должен будет отвести польскую армию к Можайску. Но до тех пор она рассматривается как дружественный воинский контингент и вооруженная борьба с Самозванцем становится ее обязанностью. Марине Мнишек, оказавшейся в стане Лжедмитрия II, «государынею московскою не называтися»; Жолкевскому после победы над Самозванцем надлежит отвезти ее в Польшу.

5. Самое важное: те самые «вероисповедные вопросы», острые, гибельные «частности», которые полугодом раньше постарались «обойти» на переговорах.

Здесь они изложены с необыкновенной подробностью, притом в категоричных формулировках, дающих очень малое пространство для маневрирования, компромиссов, уступок. Думается, стоит привести этот фрагмент полностью: «Государу королевичу Владиславу Жикгимонтовичу, коли он, государь, придет в столичный город Москву, венчатися на Владимерское и на Московское государство и на все великия и преславные государства Российскаго царствия царским венцем и диадимою, от святейшаго Гермогена патрыарха Московского и ото всего освященного собора Греческое веры, по прежнему обычаю и достоянию, як прежние великие государи цари московские венчалисе. А будучи государу королевичу Владиславу Жикгимонтовичу на Российском государстве, церкви Божьи на Москве и по всим городам и по селам в Московском государстве и во всем Российском царствии чтити и украшати во всем по прежнему обычаю, и от разоренья ото всякого оберегати, и светым Божьим иконам и пречыстое Богородицы и всим светым и чудотворным мощем поклонятися и почытати; и светительскому и свещенническому и иноческому чину и всим православным христианом быти в православной христианской вере Греческаго закона по‑прежнему, и Рымской веры и иных розных вер и всяких иных вер молебных храмов в Московском государстве и по городам и по селам нигде не ставите; але штоб в столном городе на Москве хотя один Рымский костел быти мог для людей польских и литовских, которые пры государу королевичу мешкати будут, о том государу его милости с патрыархом и всим духовным чыном и с бояры и со всими думными людми намова быти мает; и христианское православное веры Греческаго закона ничем не рушить и не безчестить, и иных никаких вер не вводити, штоб светая православная вера Греческого закону мела свою целость и красоту по‑прежнему; и Российскаго государства людей православных крестиан от Греческое веры в Римскую и ни в которую иную веру силою и нужею и иными никакими мерами не отводити; и жыдом в Российское во все государство с торгом и никоторыми иными делы не ездити; целбоносные гробы и мощи светых государю королевичу Владиславу Жикгимонтовичу мети в великой чести; а светейшого Гермогена патрыарха Московского и всея Руссии, также и митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов, попов и дьяконов, и священнический и иноческий чин, и весь освещенный собор христианское православное веры Греческаго закону чтити и беречы во всем, и в духовныя во всякия святительския дела не вступатися, и иных вер, опрычь Греческое веры, в духовный чин не поставляти. А што дано церквам Божьим и в манастыри отчыны или угодей, и што шло при прежних государех ружного хлеба и всяких угодей, и того данья всих прежних государей московских и боярскаго и всяких людей данья у церквей Божиих и у манастырей не отнимати, быти всему по прежнему, ни в чем не нарушаючи; и церковных всяких манастырских чинов ни в чем не рушати, и ружные всякие оброки церковные и манастырские, которым преж сего давано из государское казны, то все давати по прежнему из государское казны; и милости ради великаго Бога к церквам и к манастырем всякаго даяния прибавливати».

Итак, королевич Владислав, приняв царский венец от патриарха по устоявшемуся чину венчания московских государей, не просто дозволяет провести обряд как некую формальность. Нет, он обязан сделаться нелицемерным православным. Должен почитать святые мощи, иконы, окружать заботой храмы, жертвовать на Церковь. Чтить и беречь всё православное духовенство от мала до велика. Не предпринимать никаких мер по распространению на русских землях иных вероисповеданий, помимо православия, не допускать «жыдов» (иудеев) в Московское государство (последнее, впрочем, было и в предыдущем варианте). Поле для маленькой уступки сохранено лишь в отношении единственного костела для католиков из Владиславовой свиты. Но тут появляется очень существенная поправка по сравнению с февральским вариантом: решить вопрос о костеле положительно может лишь Земский собор, где председательствовать будет сам патриарх. Стоит ли сомневаться, что в этих словах звучат требования Гермогена?

Наконец, самый существенный вопрос, вынесенный в конец договорной грамоты и прописанный с особыми оговорками, – принятие Владиславом восточнохристианской веры.

Сам Жолкевский не мог его решить. Он не имел официальных полномочий даже для ведения переговоров, а уж обещать перекрещивание королевского сына от своего имени гетман в принципе не мог ни при каких обстоятельствах. Поэтому в текст договорных бумаг вошла крайне осторожная формулировка: «А о крещеньи, штоб государу его милости Владиславу Жыкгимонтовичу королевичу пожаловати креститися в православную христианскую веру Греческого закону, и быти в православной христианской Греческой вере… о чом гетман тепере от государа короля его милости науки и порученья не маю (то есть «не имею». – Д. В.), и о том я, гетман, прыговорил с паны бояры, что им послати о том бити челом и договор чинити к государу Жигимонту королю… и королевичу… Владиславу Жыкгимонтовичу»{212}.

Русские источники, притом не одни лишь историко‑публицистические, но и документальные, указывают на Гермогена как на персону, стоящую за жестким и неотменным требованием о переводе королевича в православие: «Патриарх Ермоген со всем освященным собором советовав и, по прошенью бояр и всех людей Московского государьства, благословил их на сьезд ехати к гетману, велел на том, что им гетману говорит, чтоб королевич Владислав крестился в православную веру крестьянскую греческаго закона, и всем бы городом быть по прежнему к Московскому государьству, как при прежних государех, а в Литву городов не отдавать и воеводам литовским и полковником по городам не быть; и будет королевич крестица, и ему быть государем царем на Московском государстве; а будет не креститца, и ево на Московское государство не хотят»{213}.

Предварительно стороны договорились о том, что королевич доберется до Можайска, а там Гермоген окрестит его в православие, дабы к стенам Москвы Владислав подъезжал уже православным человеком. Но это была всего лишь, как говорят в наши дни, «организационная прикидка».

 

Обе стороны с радостью и воодушевлением смотрели друг другу в глаза, открыто, честно, щедро раздавая обещания. И с таким же воодушевлением плели дипломатические лукавства, тонко оставляя себе пути отхода от соглашений.

Поляки тут оказались в более выгодном положении: победители, к тому же единственная сила, на которую Мстиславский и его сторонники могли рассчитывать как на более или менее надежный щит против Самозванца…

Боярское правительство присягнуло на верность Владиславу, привело к присяге Москву, а затем разослало по верным городам своих представителей с крестоцеловальными клятвами. Всё это произошло, стоит заметить, до того, как польский король утвердил соглашения, заключенные гетманом. Парадоксальная ситуация! Владислав де‑факто уже признавался русским царем, еще не добравшись до Москвы, не приняв православие, не согласившись править Россией в соответствии со статьями августовских договоренностей. Король польский не убрал войск из‑под Смоленска. Поляки еще не приступили к выполнению главнейших условий московского правительства, а оно торопилось намертво закрепить монаршие права польского королевича! Вскоре с Московского монетного двора побегут по всей стране серебряные ручейки монет с надписью: «Царь и великий князь Владислав Жигимонтович»{214}.

Гермоген, вероятно, столь поспешным действиям князя Мстиславского сопротивлялся.

Поздняя летопись доносит известие, позволяющее как будто услышать обличающий голос патриарха. «Если… крестится [Владислав] и будет в православной вере, – пересказываются речи Гермогена, обращенные к боярам‑переговорщикам, – я вас благословлю, а если не… крестится, то разрушение будет всему Московскому государству и православной христианской вере, да не будет на вас нашего благословения». Бояре повели переговоры с этой позиции. «Гетман же с ними встретился и говорил о королевиче Владиславе. И на том уговорились, что королевича на Московское государство дать и креститься ему в православную христианскую веру. Гетман же Жолкевский говорил московским людям, что “даст де король на царство сына своего Владислава, а о крещении де пошлете послов бить челом королю”». Патриарх Гермоген «укреплял» бояр, чтобы «отнюдь без крещения на царство его не сажали».

Другой русский источник того времени прямо сообщает: «мнозии людие» требовали «послати к королю укрепиться крестным целованием», а Гермоген отвечал им: «О людие Московстии! Пождите, дабы не вскоре предатись», то есть уговаривал не торопиться с присягой на имя королевича. «И много пренемогаяся… месяца августа в 3 день выехаша за град Московские боляре, и съехаша с Литовским гетманом Станиславом Желковским, много о сем изречение бысть и всячески глаголаша с ним, дабы не поручена была наша христианская вера греческого закона папежскому закону. Литовский же гетман клятвы страшныя на ся возлагая, яко быти вере неподвижно во веки, еще же вдаст и лист от короля за королевскою рукою и за печатью, в нем же пишет, яко быти вере по прежнему обычаю, також и всему государству во всем достоянии, и многу схождению бывшу. Тогда целоваше крест». Проще говоря, Гермоген сомневался: стоит ли целовать крест Владиславу, пока он не крещен в православие. Заклинал не спешить с этим актом. Договорились же о другом. Королевичу все‑таки присягнули заранее, но у Москвы от польского лукавства еще оставалась иная страховка: «Литве в Москву не входить; стоять гетману Жолкевскому с литовскими людьми в Новодевичьем монастыре, а другим полковникам стоять в Можайске. И на том укрепились, и крест целовали им всей Москвою. Гетман же пришел и встал в Новодевичьем монастыре»{215}.

Но этим далеко не исчерпывается кошмар глубочайшей политической капитуляции.

Сам текст грамот, по которым русские приводились к присяге Владиславу, ни к чему не обязывал королевича. Там сказано: приводимые к присяге целуют крест на том, что обязуются верно служить новому царю и его потомству, как служили они прежним царям московским, не мыслить себе иных государей из Московской державы или из иных стран, поддержать отправку посольства к Сигизмунду III, с тем чтобы тот «пожаловал» бы, дал своего отпрыска на царство. В последних строках имеется обнадеживающая оговорка: «А ему, государю, делати во всём по нашему прошению и по договору послов Московского государства с государем с Жигимонтом королем и по утверженой записи гетмана Станислава Станиславовича Жолкевского»{216}.

Но как ее трактовать, эту оговорку? Гетман не поручился ни в перемене веры королевича, ни в отступлении поляков от Смоленска, он вообще, строго говоря, вел переговоры самочинно. Договор с Сигизмундом пока не заключен. А простое «прошение» присягающих русских – не то средство, чтобы вышибить слезу из умиленного польского сердца.

Что же выходит? Вся московская дипломатия августа 1610 года – игра в поддавки? Или, может быть, каскад соглашений, половину которых узкий слой высшей русской аристократии изготовился легко «потопить», лишь бы в конечном итоге его интересы не пострадали, притом интересы иных общественных слоев и не собирались всерьез учитывать?

Подобные умозаключения нередко проскальзывают в историко‑публицистических сочинениях. Однако есть веские причины усомниться в столь незамысловатых трактовках.

Москва получила мир с сильным противником, недавно разбившим ее войско.

Москва столкнула лбами поляков и Лжедмитрия II. Боярское правительство допустило его чуть ли не под самые стены Москвы. Жолкевский же реально способствовал тому, чтобы рать Самозванца отступила. Гетман употребил свою воинскую силу в соответствии с договором. Использовав чужих солдат, правительство Мстиславского обезопасило столицу от Лжедмитрия и его союзников. В Москве, правда, многие считали иначе: «Всею землею Росийскою целовали крест Господень, что Владиславу Жигимонтовичю служите прямо во всем. С Вором же вси сущий, сиа увидевши, отидошя… в Колугу. За ними же поляки не погнашя, но оставишя их, да разоряют христианство. Патриарх же зело плакася, видя таковое нестроение»{217}. То есть, отдавая трон польскому королевичу, москвичи ждали от его соотечественников более значительных военных услуг. Но положа руку на сердце согласимся, что Лжедмитриева рать в Калуге – совсем другое, чем она же рядом с Москвой.

Те из московских политиков, кто не был уверен в правильности выбора, получили возможность затянуть окончательное решение до исхода переговоров с Сигизмундом III.

Хотя «Семибоярщина» и выступала теперь как друг и союзник польского воинства, но всё же она предпочла договориться с Жолкевским, чтобы тот без разрешения бояр не пускал своих «ратных людей» в Москву. До поры ворота Семихолмого града были затворены для бойцов гетмана.

Представители далеко не всех общественных групп присягнули Владиславу. В крестоцеловальной грамоте сказано: аристократия, дворянство, служилые люди «по прибору», приказные и торговые люди целовали ему крест, а вот «святейший Ермоген, патриарх Московский и всеа России», архиереи, архимандриты и игумены всего лишь «на Росийское государство хотят его с радостью». Иначе говоря, русское духовенство воздержалось от присяги до решения вопроса о перемене королевичем веры.

Для Гермогена, как показывает его позиция, отраженная во множестве источников, Владислав являлся «меньшим злом». Чужой «королевич» в глазах патриарха выглядел гораздо худшим царем, чем один из своих князей. Но всё же он рассматривался как приемлемая кандидатура. Ведь не этническая же принадлежность волновала Гермогена, большую часть жизни проведшего вне коренных русских земель! Он беспокоился исключительно из‑за судеб веры. Первоиерарх готов был принять монарха из поляков, а не из русских – да хоть из татар, думается! – если тот сделается православным и не станет привечать иные конфессии с высоты российского престола.

Как Гермоген, так, надо полагать, и все до поры притихшие сторонники «русского варианта» при выборе нового царя видели в оговорке – той самой, на последних строках крестоцеловальной клятвы, – отнюдь не простую формальность, а хитрую лазейку. С точки зрения поляков, правовая логика давала им неоспоримое преимущество: русские присягнули Владиславу в основном за… обещания. Но ведь и сама присяга, само целование креста – тоже всего лишь обещание, а именно обещание верной службы, данное перед лицом Господа. Тут логика другая. Не юридическая, а религиозная. В соответствии с ней нарушение одних обещаний обнуляло и другие, данные в обмен на первые.

По‑польски выходило: дело сделано!

По‑русски выходило: всё только начинается – не утвердите договора, так и присягу долой!

 

Приблизительно в это время произошли три события, многое объясняющих в политической реальности междуцарствия.

Во‑первых, в Москве появились русские вельможи, давно принявшие сторону поляков и участвовавшие полгода назад в первых переговорах о призвании Владислава[56].

Видя, с каким недоверием относится к «польскому варианту» значительная часть москвичей, зная о настороженном отношении к нему самого патриарха, они повели разговоры в том духе, что сделан правильный выбор и сомневаться не стоит. Они имели письмо от Сигизмунда III, где старшего из них, боярина Салтыкова, рекомендовали в качестве доверенного лица польского монарха по московским делам{218}.

Гермоген встретил прибывших неприветливо: «Пришли во град… враги богоотступники Михаил Салтыков да князь Василий Мосальский с товарищами, в соборную апостольскую церковь Успения Пречистой Богородицы, и пришли к благословению к патриарху Гермогену. Патриарх же их не благословил и начал им говорить: “Если пришли вы в соборную апостольскую церковь правдою, а не с ложью, и если в вашем умысле нет разрушения православной христианской веры, то будет на вас благословение от всего вселенского собора и мое грешное; а если вы пришли с ложью и разрушение православной христианской вере будет в вашем умысле, то не будет на вас милость Божия и Пречистой Богородицы и будете вы прокляты от всего вселенского собора”… Тот же боярин Михаил Салтыков с ложью и слезами говорил патриарху, что будет [королевич] истинным государем. Он же их благословил крестом. Тут же пришел к благословению Михалко Молчанов. Он же ему возопил: “Окаянный еретик! Не подобает тебе быть в соборной апостольской церкви”. И повелел из церкви его выбить вон с бесчестием»{219}. Каков был дворянин Михаил Андреевич Молчанов по вере своей – про то знали Бог да святейший патриарх. К нашему времени не сохранилось источников, по которым историк мог бы здраво судить об этом. А вот то, что он имел заслуженную славу душегуба[57], изменника, развратника и вернейшего слуги поляков – факт несомненный. Салтыкова недолюбливали в Москве – слишком уж тесно он связал себя с иноземной властью. Но Салтыков, при всей его жестокости, при всем его потакании полякам, все‑таки мог считаться крупным политиком, а не дюжинным корыстолюбцем с королевским ошейником на горле. Молчанов – птица иного полета. Этот в большей степени слыл отчаянным злодеем, уголовником, прорвавшимся к большой власти, «ведомым вором», как тогда говорили. Хорошего же приспешника нашел себе Сигизмунд III! Русские отшатывались от него, как от смердящей падали. Гермоген не мог благословить такого человека, это было бы нестерпимой ложью и фальшью. Какой бы ни стоял за Молчановым высокий покровитель, а власть духовная подчиняется иному долгу и падать ниц перед земным благоволением, оказанным гнусному временщику, ей неуместно.

Это столкновение, видимо, быстро ставшее пищей молвы, еще раз показывает: хотя «польский вариант» и возобладал, но его реализация с самого начала вызывала в русском обществе немалое напряжение.

Во‑вторых, Гермоген сделал очень значительный вклад в Троице‑Сергиеву обитель. 22 сентября 1610 года патриарх дал монастырю 100 рублей «по себе и по своих родителех»{220}.

Для весьма немолодого человека, вообще говоря, нормальное дело – позаботиться, чтобы после его кончины иноки молились о нем и о его родителях. В самом факте такого пожертвования нет ничего удивительного. Но вот размер его изумляет: это необычайно большая сумма даже для архиерейского вклада. Как правило, столь значительным вкладам придается особенное значение.

Можно предположить одно из двух. Либо святитель Гермоген почувствовал угасание сил и здоровья, а потому начал готовить душу к отходу из мира сего. Либо он провидчески воспринял скорое свое жестокое столкновение с поляками как данность. Тогда о душе следовало позаботиться весьма спешно…

Существуют серьезные основания верить в справедливость второго суждения. Ровно за сутки до того, как патриарх сделал огромный вклад, произошло третье событие, сильно изменившее расстановку сил в Москве и мощно укрепившее позиции Жолкевского. Оно связано с действиями доверенных лиц короля Сигизмунда, в первую очередь – боярина Салтыкова.

Добравшись до Москвы, он развернул бурную деятельность, привлекая на свою сторону всех активных приверженцев польской власти. Салтыков призывал доверять Сигизмунду. Между ним и Гермогеном завязалось противоборство, окончившееся поражением патриарха и крайне болезненными для «русской партии» политическими последствиями.

Жолкевский рассчитывал на услуги боярина в чрезвычайно щекотливом деле. Гетман стремился закрепить успех за польским оружием. С этой точки зрения две главнейшие опасности, которые он видел для своих соотечественников в Москве, это восстание москвичей (их Жолкевский именовал «московской чернью, склонной к возмущениям»), а также новое наступление Лжедмитрия II. Гетман желал занять главнейшие цитадели русской столицы, куда его бойцов до сих пор не пускали. Их держали на окраинах, и это не удовлетворяло польского военачальника. Знать, составившая боярское правительство, изначально готова была уступить полякам в таком деле. Она даже видела для себя выгоду в подобного рода уступке, поскольку боялась нового общественного взрыва и прихода буйных отрядов Самозванца. Патриарха и простой народ, оказывавший сопротивление, пришлось – подтверждают и сами поляки – уговаривать «разными способами».

Салтыков, как сообщает источник, «нача своя коварственная творити, овиих прельщением и муками, иных ласканиями и имениями многих уловлиша и приводя к своей прелести. Тогда же святейший Ермоген патриарх о сем много ему возбраняя и запрещая и вечному проклятию предая и из благословения изъимая и из церкви изжена и христианству чужа его именуя. Он же окаянный с патриархом вси вопреки глаголаша и святительский его сан и здравое его учение небрежению предая и ни во что вменая: помрачи бо ему злоба сердце его… По сему Михайлову злому умыслу, восприяша гетмана со всем воинством во град и предашася в руце его месяца сентября в 21 день 119 (1610) года. Той же гетман вшед во град и войско свое по главным домом поставляет во внутреннем граде превысоком Кремлю и наказа их довольне, како бы им быти от Московских людей в опасеньи и постави над ними воеводу и властелина пана некоего, Александра Гонсевскаго, королевским неправдам верна советника»{221}.

Блистательный русский публицист того времени, сладкогласый князь И.А. Хворостинин, в ярких красках описывает печальную историю борьбы патриарха Гермогена с боярином Салтыковым: «Многие из наших именитых людей вошли в соглашение с врагами и советы давали нам, говоря, что государя у нас нет, и род властителя великого Владимира, самодержца всея Руси, дома его прекрасные наследники – наши господа исчезли, и порабощены мы теперь себе подобными: “Слушайте внимательно! Вот сын польского и литовского короля, по имени Владислав, и он подходит нам в правители: юноша прекрасный, из рода древних самодержавных владык, и никто не может его упрекнуть ни в чем, настоящий властелин и подобен он во всем нашим прежним владыкам. Видя наше несчастье и смятение, отец его, самодержец, хорошее дело нам предлагает, как будто мерило правильное, сына своего нашей земле царем дает. Послужим же ему, как законному своему владыке. Не будем упорствовать в беспорядке из‑за вероучения: хотя он и не одной с нами веры, но хочет он ради нас православие принять и быть с нами вместе в единой благой совести закона нашего, а их веру не исповедовать и не распространять, и не строить свои храмы, но честно соблюдать установления нашего православия, суть веры, по правилам соборов действовать, а свои умствования отвергнуть и быть последователем вселенской святой восточной церкви”. Такими пространными речами они убеждали нас, а потом все сошлись на собор, и эти советы были признаны правильными… Всё это видя, церковный наш пастырь, святейший патриарх, томится душой и ревностью духовной распаляется, и призывает он не верить обещаниям чужеземцев и наших предателей. Как пророк он предсказал и указал нам, что они коварно это делают, и не на пользу нам это: “Молитесь же, чтобы мы соблюли незапятнанной чистоту веры во всех делах своих, чтобы добродетельно жили. Только умоляю, чтобы вы следовали этому, и тогда Бог вскоре мир дарует нам и избавит нас от злодеяний их ради запечатленного навеки кровью обещания господа нашего Иисуса Христа!”

При этом святитель слезами лицо, одежду и бороду орошал… Хотя был отец наш украшен сединами благолепными, как нива, смотрящая на жнеца, никто не устыдился старости его и словам поучения его не внимал и даже нечто преступное против него замышляли»{222}.

Иные русские источники подтверждают: Гермоген всячески противился проникновению иноземных войск в Москву. Более того, патриарха поддерживала в этой упорной борьбе влиятельная группа политиков. Один из них, князь И.Н. Одоевский, прямо высказался за вооруженную оборону столицы.

Как это произошло, кратко и емко объясняется в публицистическом памятнике того времени – «Казанском сказании»: «Прежереченныйже вор (Лжедмитрий II. – Д. В.) отъиде от царьствующего града в Калугу, по лукавному совету гетмана Желковского (Жолкевского. – Д. В.). Егда же окаянный гетман хотя внити во царьствующий град… от вельмож князь Иван Микитич Одоевской и мало избранных с ним от лутчих вой возглаголаша всем бояром и воем Московского государьства: “Вразумитеся, о людие, яко лестью сею гетман идет… (то есть обманом. – Д. В.) во царьствующий град и вручает его себе. Идем убо и мы вси единодушно и положим телеса своя на стенах градных. Лутче есть нам ныне умерети за веру свою и за образ чюдотворной иконы Пречистой Богородицы и за святыя Божий церкви и за святыя чюдотворныя мощи, нежели живым сущи злая возприяти”. Сия убо глаголы возвестили святейшему Ермогену патриярху. Он же… твердый адамант и непоколебимый столп, святейший патриарх Ермоген Московский и всеа Русии, слыша сия и возлюби совет их и глаголя со слезами: “Воистину, сынове света, изыде на градния сте[ны] и возбраните им, да не внидут во царствующий град волцы и не восхитят о[в]ца Христовы! Постойте мало во утвержении крепости своей и узрите милость Божию совершенну. Аще ли же не послушаете совета нашего и внидут сии окаяньннии во град Москву, то злая воспримете”»{223}.

Но выступлением князя Одоевского дело не ограничилось. Мстиславскому и его сторонникам, помимо патриарха, противостояли князья Голицыны, князья Воротынские, московское дворянство, купцы. Фактически Гермоген на какое‑то время встал в центр большой политической группировки, отстаивающей город от посягательств Жолкевского.

17 сентября, когда поляки уже договорились с боярами о вводе своих войск в Москву и послали офицеров «для распределения квартир», некий чернец «ударил в колокол и сказал собравшемуся народу, что [поляки] направляются к городу». Бояре попросили гетмана отложить ввод войск на несколько дней. Пытаясь загладить впечатление от «неудобной» ситуации, московское правительство пошло на важную уступку: «Они выдали гетману троих Шуйских»{224}.

Однако временный успех не означал решительной победы Гермогена и его сторонников. Другая группировка, возглавленная князем Мстиславским, оказалась сильнее. Именно она повернула дело так, что проникновение ратников Жолкевского за городские стены сделалось реальностью, но не воспринималось большинством москвичей как враждебный акт. Во всяком случае, сначала.

По свидетельству летописи, когда боярская партия Мстиславского решила пустить «литву» в город, «за то был… патриарх Ермоген Московский и всея Русии и бояре князь Андрей Васильевич Голицын да князь Иван Михайлович Воротынский, и многие дворяне, и дети боярские, и гости, и торговые люди, что литвы в город не пустити, покамест послы сходят князь Василей Васильевич Голицын с товарыщи», то есть пока посольство князя В.В. Голицына под Смоленск не договорится о принципиальных вопросах с королем Сигизмундом. Но у них за спиной действовал влиятельный противник: «По грехом бояре посмутились: князь Федор Иванович Мстиславский с товарыщи, а подбил их изменник Михайло Салтыков да Фетька Андронов. А литва, как пришла в город [Москву], и стали во всех городех, и насильство почали чинить великое бояром и дворяном, и всяким московским людем»{225}.

В отношении Гермогена этот шаг был оформлен не как прямое и очевидное нарушение его воли, а как… уступка. Правда, таковою он выглядел лишь в глазах самих вояк Жолкевского, русские же очевидцы ничего подобного не думали.

До того как гетман вошел в Москву, его резиденция размещалась в Новодевичьем монастыре, а полки встали по слободам, за пределами Белого города. Жолкевский отправил к патриарху своего родственника («сестренца») Болобана, православного, чтобы договориться о вводе своего штаба в Новодевичий. Патриарх «штоб ратным людем в Девиче монастыре стоять, не производил, для того, штоб отгуле… черниц не перепроваживать». Думные чины из боярского правительства ходили к патриарху и уговаривали отступиться. Жолкевский в обитель всё же вошел. Многие упрекали Гермогена, а боярин Иван Никитич Романов (младший брат Филарета, митрополита Ростовского) говорил ему: «Ведаешь… ты сам, какова в людех на Москве смута, надобе нам свои головы от Вора оберегати, а воинских людей польских и литовских для береженья в столицу впустити, или в Девичьем монастыре да по слободам поставите; и коли на то не производишь, и то ведаешь ты; а станется столице какое дурно от Вора. Ино наши души в том перед Богом и господарством будут чисты; а ныне только гетман пойдет с войском прочь от столицы, и нам ити за ним, а голов наших не выдати Вору». Патриарх понимал, разумеется, опасения «Семибоярщины»: как бы свои головы уберечь! Но его беспокоил вопрос куда более важный для государственного порядка: «Какой будет… московским людем сыск и управа», если польско‑литовские отряды начнут нарушать покой жителей столицы?



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: