Где же мне выхода искать? — спросил я себя с тоской, обнаруживая, что жизнь истекает, а ничего кроме одиночества и бесприютности в отношении всей окружающей действительности, я так и не сыскал. И даже из этой жизни, какая она ни есть, меня почти что полностью вытолкнули. Так что еще немного, и вовсе я в нигде окажусь, в том страшном Нигде, при одном упоминании о котором у многих людей сердцебиение начиналось, и страх их брал всамделишный. Потому что кто в Никуда попадал, тому больше назад дороги не было, там и оставался...
Понимал я давно, что не там, наверно, ищу. Недаром говорят: царство райское — внутри нас! А чем иным, как не царством свободы и может быть царство райское? Настоящей свободы. Счастье — это второе чувство, когда настоящая свобода наступает — тогда счастье всегда к человеку приходит. Не зря говорят про счастье, что — это чувство, когда все возможно, когда легкость ощущаешь неимоверную, душа парит и прочее — все, одним словом, признаки настоящего освобождения!
Пусть, думаю, внутри, а как туда добраться? Может, в самом деле, это выход — да только надо вход найти сначала. Мы ведь через тело сюда, в жизнь, чуть-чуть высовываемся, а другим, тем, что внутри, совсем к пропасти подключены. Как ты в себя залезешь? Горловина узкая, не пускает. Да к тому же мне хотелось тут как-то приспособиться: надежда долго не покидала, верил, что дадут мне возможность в моих поисках достичь пусть не заветной дверцы наружу, к свободе, но хотя бы места красивого и благоприятного... Однако, чувствую,— придется мне в бездну лезть и там искать путей к спасению. Да и времени осталось совсем немного: пока бессмысленно снаружи пределы исследовал, прошло много жизни, и смертные грезы все чаще стали одолевать меня, хотя спасением еще и не пахло.
Я бы, может, и отступил; согласился на уютное теплое местечко, и досидел бы свой жизненный срок спокойно, аи тут уже и выбора не было. Пока я искал своих путей заветных — жизнь меня почти совсем из своего чрева изрыгнула, почти вытолкнули меня в то самое страшное Никуда. Так что назад дорожка уже была закрыта. Верней, мог бы попробовать возвратиться, но тут мне надо было бы себя так приспособить, таким себя сделать, что от одной мысли про необходимые увечья, без которых возвращение было немыслимо — желание вернуться — пропадало.
К этому времени я уже, хотя по-прежнему одинок, был не один. За время странствий приобрел женщину и деток от нее прижил. Жена в самом начале загорелась тоже мыслью о спасении: мысль о свободе зажигает. Однако по мере неудач надежда у ней таяла, пока почти совсем не пропала. Только детки еще верили, но и они с возрастом все больше в трясину жизни погружались. Так что их тоже спасать надо было. Подождите, говорю жене и деткам, Бог даст, откроется судь-бинская дверца и проскользнем мы все к лучшей жизни! Только дайте мне первому дорожку нащупать и по ней все и выйдем! Только, заклинаю их, не мешайте мне, потому что царство это райское, которое ищу, внутри нас располагается, и туда очень непросто проникнуть. Мы не йоги, не буддисты, и не такая жизнь вокруг, чтобы на собственном пупе годами упражняться. Если и задумаешься — быстро выведут из себя! Так что вы мне не мешайте, не дергайте понапрасну.
Я тогда еще не понимал отчетливо, что давно нахожусь под пристальным вниманием тех сил, что нас к этой жизни привязывают. Благодаря действию этих сил, я и очутился в таком плачевном положении. А сама жизнь — она никакая, как мертвая стенка зеркальная. Так что зря в нее стучатся головой некоторые — жизнь, сама по себе, нечувствительная. Другое дело — как во всякой тюрьме — надзиратели и надзирающие силы. Те очень даже чувствуют хорошо, с кем и когда дело имеют. Только в отличие от простой тюрьмы, действуют негрубо, исподтишка, через близких, знакомых, друзей, и даже через тебя самого! Не успеешь оглянуться — уже поддался, идешь на поводу губительной силы, и сам не знаешь, как же ты в этот раз уступил, в каком месте слабину обнаружил? А кормиться надо. Дети дергают, жена... как тут в себя углубишься, внимание сосредоточишь, когда это внимание, как поплавок рыбы, во все стороны дергают?!
Грустно мне стало. Чувствую, не пробраться мне, не протиснуться во внутренние пределы, не дадут. В пустыню, в безлюдье надо идти. А где в наше время пустыню возьмешь — вмиг отыщут. Да и неизвестно еще, чем пустыня поможет: непривычные мы к пустынной жизни, начнешь себя томить в одиночестве — взалкаешь, сам себя сильней кого хочешь издергаешь... Нет! — думаю.— Тут надо по-другому действовать. Если днем мне не дают ходу — надо ночь для этого дела приспособить, ночной порой подкоп под стену к свободе совершать.
Не зря меня всякую ночь выключают, так что себя не помню. Неспроста! Почему я во сне, как заводная кукла, без мысли и воли лишенный? Так что не дают мне ни на единый миг остановиться и вспомнить про себя? Неспроста! Боятся те, кому нас стеречь поручено, что очнемся вдруг и только нас и видали! Вот и выключают нас, чтобы не сбежали, потому что дорога, ведущая из этой тюрьмы жизни, через сон На Самом Деле пролегает! Вот такой я вывод однажды сделал.
СПАСИТЕЛЬНЫЙ ПУТЬ
Неспроста, конечно, к такому я пришел заключению. Я сны вообще смотреть люблю и всегда любил. Еще в детстве даже лунатизмом страдал, как говорили. Хотя я лично вовсе и не страдал, я счастлив был, когда ночью неслышной тенью выскальзывал в такой удивительный, сверкающий, прямо льющийся светом мир! Правда, далеко мне не удавалось уйти, тут же во дворе и останавливала меня мама, возвращала назад. Я бы тогда, конечно, никуда и не дошел, потому что сознания во мне должного не было.
Потом даже это прошло, но сны я не разлюбил, глядел, по-детски радовался, если красивое сновидение перед глазами висло, не понимал, что не радоваться мне надо, а себя вспомнить, сознание свое прочистить и, тихонько ступая, чтобы не сотрясти покровы, искать, искать спасительной дорожки! Поздно, только сейчас я понял вдруг, что через сны путь мой пролегает дальше.
А как сохранить сознание? Не провалиться в дремоту, как в трясину глухую? Дело трудное! Однако сообразил, что именно там все и располагается, чего ищу я. Оттуда идет управление, а значит, там и начальство и главная контора, откуда нами командуют. В самом деле, это мы живому человеку не желаем подчиняться, а появись мертвец во сне, или смутный образ какой, и твердо волю нам объяви — тут же побежим исполнять, с утра!
Чудно устроены мы, право! Нежизненная сила, не от мира сего, враз нас лишает воли. А против силы жизни готовы насмерть противостоять... чуть перста судьбы, что из небытия высовывается, лишимся — тут же заскучаем и любое действие горечью во рту отдавать начинает.
В яви, понятное дело, мы зажаты тысячью повторений, и свидетелей, куча. Чуть усомнишься — набегут, пальцами начнут тыкать, уговаривать... В яви себя утратить очень трудно. А не утратишь себя — не разглядишь дорожки к спасению — как со мной и вышло. Во сне — наоборот, обрести себя надо, не допустить, чтобы тебя выключали — вот тогда и распахнутся просторы спасительные. Тогда только успевай — все сказочные правила прикладывай, ищи волшебницу души своей... Так я рассуждал, однако рассуждением делу не поможешь. Я и напрягался, и книжки читал умные, как себя восстановить и муть сонную из сознания во сне счистить? Даже к науке обратился, интересуюсь, как мне снами управлять? Ученые заинтересовались мною, даже разговор, помню, вышел:
— Когда снится — знаем! Глаза бегают и в голове электричество по-другому играет. Не знаем — что снится! А это ведь главное!
— Конечно, главное! — соглашаюсь я, не раздумывая.— В человеке, можно сказать, жизненные поступки через сновидение диктуются. А не проникнуть...
В ответ на мои слова так испытующе на меня уставились, помню, и спрашивают, как бы невзначай:
— А вы откуда знаете про управление?
— Знания у меня особого нет, так, умом дошел, пока искал выход в этой жизни.
— Выход куда?
— Да не Куда, а Откуда, — говорю со смехом.
— Вот оно что,— говорят мне, и неожиданно чувствую я их нехороший ко мне интерес, какую-то даже липучесть на коже ощущаю. Я тогда не понял сразу, только потом, много позже, догадался — кто они такие, на самом деле, эти ученые! Ну да об этом рассказ еще пойдет. А тогда мне просто очень неприятно стало и поспешил я от них уйти, отдалиться...
Что ж, думаю, придется в одиночку, помощи ждать неоткуда... Ну и стал, как умел, каждую ночь упражняться, жуткие усилия прилагал, а меня все равно, как ни стараюсь, очень даже просто берут и выключают по-прежнему. Я и спрашиваю — кто?! Кто мое дневное сосредоточение снимает с экрана? Так что после гляжу безучастно из залы и не понимаю даже, что это — я, я на холсте верчусь!
Долго я мучился, пристально вглядывался в свои сновидения, себя пытаясь по-дневному ощутить в них, и все безуспешно. А тут еще беда — жизнь подпирает. Чтобы сны рассматривать — время требуется. А вся жизнь, как во всяком тюремном заключении, по расписанию заведена: с 9 до 5. Так что особо поспать не дадут. Ты, может, и прорвался бы, увидел свое отражение и ясность обрел, а тебя будят! Чего я только ни делал! Менял работы, на меньшие деньги готов был перейти, карьерой и взыском жертвовал — только бы свободное у меня расписание жизни сохранялось, чтобы не отвлекали меня от моих занятий понапрасну.
А кому объяснишь, что ты выход к настоящей жизни ищешь? Какое к этому может отношение сложиться? — очень недоброе. Многие рассматривали мои устремления и попытки себе свободу сна и яви сохранить, как откровенный плевок в лицо и оскорбление личности. Теща так и сказала мне: неужели, говорит, вы не понимаете, что то, как вы живете — это просто плевок в лицо всем окружающим? Да в чем плевок? — кричу я. Ведь то, что я делаю — любому доступно. Это не по службе высот достигать, не должности домогаться — любому подстать жизненная моя дорожка, стоит только отказаться от претензий и кляуз к жизненному устройству и начать свои сны рассматривать...
Знакомые донимали тоже неимоверно. Мне жить не на что, едва концы с концами свожу, совсем уже за бортом жизни, на тоненьком канате вишу из последних сил, можно сказать, держусь, а они — завидуем тебе — говорят — высокой духовной идешь ты стезей! Не то, что мы — грешные, трубим от зари до зари...
— Так вы же за это хорошую зарплату получаете, а я — ничего!
— Зато,— говорят мне,— моральное у тебя есть удовлетворение, которого мы, сам знаешь, лишены!
Поначалу я из себя выходил, кричал: дураки, мол, моральным удовлетворением семью не прокормишь! При чем тут моральное удовлетворение?! Когда я просто из тюрьмы вырваться хочу, в которой все мы сидим, и того не понимаем, потому что люди — они и наяву себя не помнят — спят, паскуды!
Так я выходил из себя и тратился на них криком, пока не понял, что именно того от меня и домогались. Не то, чтобы люди были плохие, но те, кто за ними надзирает, силы недобрые, они через них таким способом меня отвлекали и мою силушку тратили.
Больше я не спорил и говорить даже о своем перестал. Так что очень скоро уже почти никому не удавалось меня так просто вытащить наружу и завертеть, заспорить.
Кто больше всех донимал — так домашние и родственники. Жена, так та прямо говорила, не стеснялась, мол, спит и ничего не делает! Целыми днями спит! "Под лежачий камень вода не течет!" — вторили ей родственники. Ну, и всякие пошлые слова насчет того, что надо что-то делать! И неприлично так жить, как они живут. Никто, мол, ещё своими снами не заработал на жизнь, и людей надо уважать...
Воистину! близкие наши — враги наши! — с грустью я часто думал, а порой и со злостью, в основном от бессилия, от невозможности объяснить, чтобы поверили.
Нет худа без добра. Успехи тоже были. Во-первых, сны начали поддаваться. Наконец-то, пусть короткие, а стали появляться в них просветы ясного соображения: как будто на мгновение из мутной воды в разводьях на поверхность выныривал.'., после, конечно, опять в муть погружалась голова, но схватить глоточек ясности — удавалось. От этих кратких просветов большим знанием и надеждой повеяло на меня. И второе, что отрадой отдалось в сердце, — детки поддержали. У них, когда заводил разговор про сновидения, — глаза так и загорались. Им первым я и рассказал про то, что сам только что разведал, про сон и явь, высмотрел в этих ясных просветах, несмотря на то, что только краткие мгновения мне удавалось в просвет подглядеть.
ОТКРОВЕНИЕ
А понял я вот что: нет сна и яви на самом деле! Это как две геометрии: одна прямая, для маленьких размеров, которую Эвклид приметил. А другая — кривая геометрия, в которой любые две линии тут в эвклидовой уютности параллельно бегут, там сходятся. Мы-то не вдали живем — вот у нас и бегут рядышком две линии — два мира: сон и явь, и как будто совсем они разные, хотя расширься мы до больших пределов — так сразу разница и пропадет. Потому что за океаном, вдали — сливаются линии — одним становятся сои и явь. Только расшириться, добраться дотуда — дело трудное. Однако, если добраться, то снова сюда в явь и вышагнешь, но уже совсем другим, совсем другим, и на нас, смертных, непохожим человеком появишься: как принц, посетишь темницу и милостью одаришь тех, кого в особенности приметишь...
Конечно, чтобы быстрей достичь этих дальних угодий жизни, надо летать прежде всего научиться. Во сне это нетрудно, не те возможности для личных свершений, не сравнить с навязчивой явью! Потом надо себя крепко в руках держать, поглядеть на руки и держать, обхватить себя, чтобы не поддаться ни страху, ни радости! Если встретишь кого, — говорю я им, — обязательно подарок просите! Еще надо имя спрашивать! Конечно, никто имени своего не назовет, но, если вдруг назовет — запомнить важно, потому что потом то, что этим именем прозывается, не только во сне, а и наяву служить станет, стоит лишь позвать и попросить чего-нибудь. Еще, объяснял я, если в особенности кто страшный или противный — надо заставить себя, пересилить и, подойдя к нему, обнять без отвращения — вмиг переменится. Если злая была сила — сгинет. А добрая скрывалась под безобразной наружностью, как в "Аленьком цветочке", тут же из чудища в принца или принцессу превратится.
Самое главное, конечно, — это себя вспомнить! Что ты спишь — сообразить и не проснуться, а начать странствия с сознанием дела. Если не помешает ничто и никто во сне, и не разбудят, и не проснешься сам — тогда первое, что надо сделать,— придти в то место, где лежит твое тело, и на себя полюбоваться. Только ни в коем случае не будить! Большая беда может от этого наступить! Потом надо пойти ко мне, — так я им объясняю, — и вот меня-то надо пробудить, чтобы и я смог с вами вместе в этом сновидении погулять!..
Много всякого такого я рассказывал своим деткам (сына Петей, а дочку — Катей звали), и они сильно загорелись желанием тоже достичь тех дальних пределов, где кончается колдовство жизни и наступает ясность сказочной свободы от всех бед. Где заветная дверца таится, которая ведет в иную, совсем счастливую сказку... Стали пробовать — побежали у них перед глазами видения. Детям много легче в сны погрузиться.
Честно признаться, я мысль имел простую, рассчитывал на их помощь. Они и попросить за меня могли, походатайствовать за своего отца перед теми силами неведомыми, до которых я сам добраться не мог. И просто снаружи, если бы вдруг вышагнул кто из них через сознание из сновидения, снаружи меня как бы вскрыть, как банку консервный нож вскрывает, или лучше сравнение — как помогает пловец тому, кто плавать не умеет и захлебывается в мути, под водой. А тут подплывает умелец и твою голову наружу вытолкнет — враз очнешься!
Так оно и вышло: очень интересные им стали сны сниться. Ну и, конечно, по утрам раньше всего мы стали сны обсуждать наши. Я даже ихние видения, которые чем-то особенным отличались, записал. Главное, чему учил я их, если страх схватит во сне и ничего не можешь поделать — зовите на помощь "маленького папу", но только маленького, не большого. Или еще можно своих деток позвать (так и в племенах сеноев рекомендуют делать: есть такие племена, где снами сильно увлекаются).
Ну, и начали они мне всякие свои сновидения рассказывать. Я эти сны все подряд так и записал. Кому, конечно, нет охоты читать про чужие грезы, может пропустить дальнейшее и прямо к окончанию всей истории перейти.