— Отряд, в укрытие! — браво скомандовал Фриц и устремился в ближайшую подворотню. Все кинулись кто куда, врассыпную, Андрей прижался к стене в мертвой зоне и с интересом следил за фермером, который в полном обалдении озирался по сторонам и, по видимому, ничегошеньки не соображал. Затуманенный взгляд его скользил по карнизам и водосточным трубам, облепленным беснующимися павианами, он зажмурился и затряс головой, а потом снова широко раскрыл глаза и громко произнес:
— Ядрить твою налево!
— В укрытие! — кричали ему со всех сторон. — Эй, борода! Сюда давай! По кумполу же получишь, обалдуй болотный!…
— Что это такое? — громко вопросил фермер, обращаясь к интеллигенту, ползающему на карачках в поисках очков. — Это кто же такие здесь, вы не скажете?
— Обезьяны, разумеется, — сердито ответствовал интеллигент. — Неужели вы сами не видите, сударь?
— Ну и порядочки тут у вас, — ошеломленно произнес фермер, только теперь окончательно проснувшись. — И вечно вы тут что-нибудь выдумаете…
Этот сын болот был настроен теперь философски и добродушно. Он убедился, что нанесенная ему обида не может, собственно, считаться таковой, и теперь был просто несколько ошарашен зрелищем мохнатых банд, прыгающих по карнизам и фонарям. Он только укоризненно покачивал головой и скреб в бороде. Но тут интеллигент нашел, наконец, свои очки, подобрал шест и опрометью бросился в укрытие, так что фермер остался посреди мостовой один-одинешенек — единственная и достаточно соблазнительная мишень для волосатых снайперов. Крайняя невыгодность такой позиции не замедлила себя обнаружить. Дюжина крупных осколков с треском лопнула у его ног, а обломки помельче забарабанили по патлатой голове и по плечам.
— Да что ж это такое! — взревел фермер. Новый осколок стукнул его в лоб. Фермер замолчал и стремглав бросился к своей телеге.
Это было как раз напротив Андрея, и Андрей подумал сначала, что фермер упадет сейчас боком на телегу, махнет по всем по двум и умчится к себе на болота, подальше от этого опасного места. Но бородач и не думал махать по всем по двум. Бормоча: «З-заразы, пр-роститутки…», он с лихорадочной поспешностью и очень ловко расшпиливал свой воз. Андрею за его широкой спиной не было видно, что он там делает, но женщины в доме напротив все видели — они вдруг разом завизжали, захлопнули окна и скрылись. Андрей глазом моргнуть не успел. Бородач легко присел на корточки, и над его головой поднялся к крышам толстый, масляно отсвечивающий ствол в дырчатом металлическом кожухе.
— А-атставить! — заорал Фриц, и Андрей увидел, как он громадными прыжками несется откуда-то справа прямиком к телеге.
— Ну, гады, ну, заразы… — бормотал бородач, совершая какие-то замысловатые и очень сноровистые движения руками, сопровождавшиеся скользящими металлическими щелчками и позвякиваниями. Андрей весь напрягся в предчувствии грохота и огня, и обезьяны на крыше, видимо, тоже что-то почуяли. Они перестали швыряться, присели на хвосты и, беспокойно вертя собачьими головами, принялись трескуче обмениваться какими-то своими соображениями.
Но Фриц был уже рядом с телегой. Он схватил бородача за плечо и повелительно повторил:
— Отставить!
— Подожди! — досадливо бормотал бородач, дергая плечом. — Да подожди, дай я их срежу, сволочь хвостатую…
— Я приказал отставить! — гаркнул Фриц.
Тогда бородач поднял на него лицо и медленно поднялся сам.
— Что такое? — спросил он, с неимоверным презрением растягивая слова. Ростом он был с Фрица, но заметно шире его и в плечах, и пониже спины.
— Откуда у вас оружие? — резко спросил Фриц. — Предъявите документы!
— Ах ты сопляк! — с грозным удивлением сказал бородатый. — Документы ему! А вот этого не хочешь, вошь белобрысая?
Фриц не обратил внимания на неприличный жест. Продолжая глядеть бородачу прямо в глаза, он гаркнул на всю улицу:
— Румер! Воронин! Фрижа! Ко мне!
Услыхав свою фамилию, Андрей удивился, но тут же оттолкнулся от стены и неторопливо пошел к телеге. С другой стороны мелкой трусцой приближался приземистый вислоплечий Румер, в прошлом — профессиональный боксер, и бежал со всех ног дружок Фрица, маленький, тощий Отто Фрижа, золотушный юноша с сильно оттопыренными ушами.
— Давайте, давайте… — недобро усмехаясь, приговаривал фермер, наблюдая все эти военные приготовления.
— Я еще раз настоятельно прошу вас предъявить документы, — с ледяной вежливостью повторил Фриц.
— А шел бы ты в ж… — лениво ответствовал бородач. Смотрел он теперь главным образом на Румера, а руку как бы невзначай положил на кнутовище весьма внушительного кнута, искусно сплетенного из сыромятной кожи.
— Ребята, ребята! — предостерегающе сказал Андрей. — Слушай, солдат, брось, не спорь, мы из мэрии…
— Трах-тарарах я вашу мэрию, — ответствовал солдат, взглядом измеряя Румера с головы до пят.
— Ну, в чем тут дело? — осведомился тот негромко и очень хрипло.
— Вы отлично знаете, — сказал Фриц бородачу, — что оружие в черте города запрещено. Тем более — пулемет. Если у вас есть разрешение, прошу предъявить.
— А кто вы такие — разрешение у меня спрашивать? Что вы мне — полиция? Гестапо какое-нибудь?
— Мы — добровольный отряд самообороны.
Бородач ухмыльнулся.
— Ну и обороняйтесь, если вы из обороны, кто вам мешает?
Назревало нормальное, основательное, вдумчивое толковище. Отряд постепенно собрался вокруг телеги. Даже аборигены мужского пола вылезли из подъездов — кто с каминными щипцами, кто с кочергой, а кто и с ножкой от стула. С любопытством разглядывали бородача, зловещий пулемет, стоявший на брезенте торчком, что-то округлое и стеклянное, поблескивающее из-под брезента. Принюхивались — фермер был окружен своеобразной атмосферой запахов: пот, чесночная колбаса, спиртное…
Андрей же с каким-то умилением, удивлявшим его самого, разглядывал выцветшую, пропотевшую под мышками гимнастерочку с одинокой (и то незастегнутой) бронзовой пуговичкой на вороте, знакомо сдвинутую на правую бровь пилотку со следом пятиконечной звезды, могучие кирзовые сапоги-говнодавы — только бородища, пожалуй, казалась здесь неуместной, не вписывалась в образ… И тут ему пришло в голову, что у Фрица все это должно вызывать совсем иные ассоциации и ощущения. Он посмотрел на Фрица. Тот стоял прямой, сжав губы в тонкую линию, собравши нос в презрительные морщины, и старался заледенить бородача взглядом серо-стальных, истинно арийских глаз.
— Нам разрешения не полагаются, — лениво говорил между тем бородач, поигрывая кнутом. — Нам вообще ни хрена не полагается, только кормить вас, дармоедов, нам полагается.
— Ну, хорошо, — гундел в задних рядах бас. — А пулемет-то откуда?
— А что — пулемет? Смычка, значит, города и деревни. Я тебе — четверть первача, ты мне — пулемет, все честно-благородно…
— Ну, нет, — гундел бас. — Пулемет все-таки — это вам не игрушка, не молотилка какая-нибудь там…
— А мне вот кажется, — вмешался рассудительный, — что фермерам как раз оружие разрешено!
— Оружие никому не разрешено! — пискнул Фрижа и сильно покраснел.
— Ну и глупо! — откликнулся рассудительный.
— Ясное дело, что глупо, — сказал бородач. — Посидел бы ты у нас на болотах, да ночью, да еще когда гон идет…
— У кого гон? — с живейшим интересом осведомился интеллигент, протискавшийся со своими очками в первый ряд.
— У кого надо, у того и гон, — ответил ему фермер пренебрежительно.
— Нет-нет, позвольте… — заторопился интеллигент. — Ведь я биолог, и мне до сих пор не удается…
— Помолчите, — сказал ему Фриц. — А вам, — продолжал он, обращаясь к бородачу, я предлагаю следовать за мной. Во избежание напрасного кровопролития предлагаю.
Взгляды их скрестились. И ведь надо же, почуял как-то прекрасный бородач, по каким-то одному ему заметным черточкам понял, с кем приходится иметь дело. Борода его раскололась ехидной ухмылкой, и он произнес противным, оскорбительно тоненьким голосом:
— Млеко-яйки? Гитлер капут?
Ни черта не боялся он кровопролития — ни напрасного, ни какого.
Фрица словно ударили в подбородок. Он откинул голову, бледное лицо сделалось пунцовым, на скулах выступили желваки. На мгновение Андрею показалось, что он сейчас бросится на бородача, и Андрей даже подался вперед, чтобы встать между ними, но Фриц сдержался. Кровь снова отлила от его лица, и он сухо объявил:
— Это к делу не относится. Извольте следовать за мной.
— Да отстаньте вы от него, Гейгер! — сказал бас. — Ясно же, что это фермер. Виданное ли это дело — к фермерам приставать!
И все вокруг закивали и забормотали, что да, явный фермер, уедет и пулемет с собою заберет, не гангстер же он какой-нибудь, на самом-то деле.
— Нам павианов отражать надо, а мы тут в полицию играем, — добавил рассудительный.
Напряжение сразу вдруг разрядилось. Все вспомнили о павианах. Оказывается, павианы снова разгуливали, где хотели, и держались, как у себя в джунглях. Выяснилось также, что местному населению, по видимому, надоело ждать решительных действий отряда самообороны. Население, по видимому, решило, что толку от этого отряда не будет и надо как-то устраиваться самим. И уже женщины с кошелками, деловито поджав губы, спешили по своим утренним делам, причем многие держали в руках веники и палки от швабр, чтобы отмахиваться от самых настырных обезьян. С витрины магазина снимали ставни, а ларечник ходил вокруг своего разгромленного ларька, кряхтел, почесывал спину и явно что-то такое прикидывал. На автобусной остановке выросла очередь, а вот и первый автобус появился вдали. Нарушая постановление городского управления, он громко сигналил, разгоняя павианов, не знакомых с правилами уличного движения.
— Да, господа мои, — сказал кто-то. — Видимо, придется нам и к этому приспособиться. По домам, что ли, командир? — Фриц угрюмо исподлобья оглядывал улицу.
— Ну, что ж, — произнес он обыкновенным человеческим голосом. — По домам, так по домам.
Он повернулся и, сунув руки в карманы, первым направился к грузовику. Отряд потянулся за ним. Чиркали спички и зажигалки, кто-то обеспокоенно спрашивал, как же быть с опозданием на службу, хорошо бы справку какую-нибудь получить… Рассудительный и тут нашелся: сегодня все на службу опоздают, какие там еще справки. Толковище вокруг телеги рассосалось. Остались только Андрей да очкастый биолог, который твердо положил себе выяснить, у кого же все-таки бывает на болотах гон.
Бородач, разбирая и вновь упаковывая пулемет, снисходительно пояснял, что гон на болотах бывает, брат, у краснух, а краснухи, брат, это вроде крокодилов. Видал крокодилов? Ну вот, только шерстью обросшие. Красной такой шерстью, жесткой. И когда у них гон идет, тут уж, браток, держись подальше. Во-первых, они здоровые, что твои быки, а во-вторых, ничего во время этого дела не замечают — дом не дом, сарай не сарай, все разносят в щепки…
Глаза у интеллигента горели, он жадно слушал, поминутно поправляя очки растопыренными пальцами. Фриц позвал из грузовика: «Эй, вы едете или нет? Андрей!» Интеллигент оглянулся на грузовик, посмотрел на часы, жалобно застонал и принялся бормотать извинения и благодарности. Потом он схватил бородача за руку, изо всех сил потряс и убежал. А Андрей остался.
Он и сам не знал, почему остается. У него случилось что-то вроде приступа ностальгии. И не то, чтобы он соскучился по русской речи — ведь все кругом говорили по-русски; и не то, чтобы этот бородач казался ему воплощением родины, вовсе нет. Но было в нем что-то какое, по чему Андрей основательно истосковался, что-то такое, чего он не мог получить ни от строгого язвительного Дональда, ни от веселого, горячего, но все-таки какого-то чужого Кэнси, ни от Вана, всегда доброго, всегда благожелательного, но очень уж забитого. Ни тем более от Фрица, мужика замечательного по своему, но как-никак вчерашнего смертельного врага… Андрей и не подозревал, что так истосковался по этому загадочному «чему-то».
Бородач искоса взглянул на него и спросил:
— Земляк, что ли?
— Ленинградец, — сказал Андрей, ощущая неловкость, и, чтобы затушевать эту неловкость, достал сигареты и предложил бородачу.
— Вон как… — сказал тот, вытаскивая сигарету из пачки. — Земляки, выходит. А я, браток, вологодский. Череповец — слыхал? Охцы-мохцы Череповцы…
— А как же! — страшно обрадовался Андрей. — Там же сейчас металлургический комбинат отгрохали, огромнейший заводище!
— Ой ты? — сказал бородач довольно равнодушно. — И его, значит, тоже в оборот взяли… Ну ладно. А ты что здесь делаешь? Как зовут-то?
Андрей назвался.
— А я, видишь ты, крестьянствую. Фермер, по здешнему. Юрий Константинович Давыдов. Выпить хочешь?
Андрей замялся.
— Рановато как будто… — сказал он.
— Ну, может, и рановато, — согласился Юрий Константинович. — Мне ведь еще на рынок надо. Я, понимаешь, вчера вечером приехал и — прямо в мастерские, мне там давно пулемет обещали. Ну, то-се, опробовали машинку, сгрузил я им, значит, окорока, четверть самогона, гляжу — солнце выключили… — рассказывая все это, Давыдов кончил упаковывать свой воз, разобрал вожжи, сел боком в телегу и тронул лошадей. Андрей пошел рядом.
— Да, — продолжал Юрий Константинович. — Выключили тут, значит, солнце. А он мне и говорит: «Пойдем, говорит, я тут одно место знаю». Поехали мы туда, выпили, закусили. С водкой сам знаешь в городе как, а у меня самогон. Ну, бабы, конечно… — Давыдов пошевелил бородой от воспоминаний, затем продолжал, понизив голос: — У нас, браток, на болотах с бабами очень туго. Есть, понимаешь, одна вдова, ну, ходим к ней… у ней муж в запрошлом году утонул… Ну и знаешь же, как получается — сходить то сходишь, деваться некуда, а потом — то ты ей молотилку почини, то с урожаем подсоби, то культиватор… А, з-зараза! — Он вытянул кнутом павиана, увязавшегося за телегой. — В общем, житуха у нас там, браток, приближенная к боевым условиям. Без оружия никак нельзя. А кто этот тут у вас, белобрысый? Немец?
— Немец, — сказал Андрей. — Бывший унтер-офицер, под Кенигсбергом попал в плен, а из плена — сюда…
— То-то я смотрю — морда противная, — сказал Давыдов. — Они, глистоперы, меня до самой Москвы гнали, в госпиталь загнали, ползадницы начисто снесли. Ну, а потом я им тоже дал. Танкист я, понял? В последний раз уже под Прагой горел… — Он опять покрутил бородой. — Ну ты скажи, какая судьба! Надо же, где встретились!
— Да нет, он мужик ничего, деловой, — сказал Андрей. — И смелый. Выпендриваться, правда, любит, но работник хороший, энергичный. Для Эксперимента он, по-моему, очень полезный человек. Организатор.
Давыдов некоторое время молчал, почмокивая на лошадей.
— Приезжает это к нам на болота один на прошлой неделе, — заговорил он наконец. — Ну, собрались мы у Ковальского, — это тоже фермер, поляк, километрах в десяти от меня, дом у него хороший, большой. Да-а… Собрались, значит. Ну, и этот начинает нам баки вертеть: есть ли у нас правильное понимание задач Эксперимента. А сам он из мэрии, из сельхозотдела. Ну, и мы видим, конечно, что ведет он к тому, что ежели, скажем, есть у нас правильное понимание, то хорошо бы, значит, налог повысить… А ты женатый? — спросил он вдруг.
— Нет, — сказал Андрей.
— Я это к тому, что переночевать бы мне сегодня где-нибудь. У меня еще завтра утром здесь одно дело назначено.
— Ну, конечно! — сказал Андрей. — Какой может быть разговор. Приезжайте, ночуйте, места у меня сколько угодно, буду только рад…
— Ну, и я буду рад, — сказал Давыдов, улыбаясь. — Как никак, а земляки все-таки…
— Адрес запишите, — сказал Андрей. — Есть у вас на чем записать?
— Говори так, — сказал Давыдов. — Я запомню.
— Адрес простой: улица Главная, дом сто пять, квартира шестнадцать. Со двора. Если меня вдруг не будет, загляните к дворнику, там китаец есть такой, Ван, я у него ключ оставлю.
Очень Давыдов нравился Андрею, хотя, по видимому, взгляды их не во всем совпадали.
— Ты из какого года? — спросил Давыдов.
— Двадцать восьмого.
— А из России когда?
— В пятьдесят первом. Всего четыре месяца назад.
— Ага. А я из России в сорок седьмом сюда подался… Скажи-ка ты мне, Андрюха, как там на деревне — лучше стало?
— Ну, конечно! — сказал Андрей. — Все восстановили, цены каждый год снижают… Сам я в деревне, правда, после войны не был, но если судить по кино, по книгам, живут теперь в деревне богато.
— Гм… кино, — с сомнением произнес Давыдов. — Кино, понимаешь, это такое дело…
— Нет, ну почему же… В городе, в магазинах-то все есть. Карточки отменили давно. Откуда берется? Из деревни ведь…
— Это точно, — сказал Давыдов. — Из деревни… А я, понимаешь, пришел с фронта — жены нет, померла. Сын без вести пропал. На деревне — пустота. Ладно, думаю, это мы поправим. Войну кто выиграл? Мы! Значит, теперь наша сила. Предлагают мне председателем. Согласился. На деревне одни бабы, так что и жениться не надо было. Сорок шестой кое-как протянули, ну, думаю, теперь полегче станет… — Он вдруг замолчал и молчал долго, словно бы позабыв про Андрея. — Счастье для всего человечества! — проговорил он неожиданно. — Ты как — в это веришь?
— Конечно.
— Вот и я поверил. Нет, думаю, в деревне — это дело мертвое. Это ошибка какая-то, думаю. До войны — за грудь, после войны — за горло. Нет, думаю, так они нас задавят. И жизнь ведь, понимаешь, беспросветная, как генеральские погоны. Я уж было пить начал, а тут — Эксперимент. — Он тяжело вздохнул. — Значит, ты полагаешь, получится у них Эксперимент?
— Почему это — у них? У нас!
— Ну, пускай у нас. Получится или нет?
— Должен получиться, — сказал Андрей твердо. — Все зависит только от нас.
— Что от нас зависит — мы делаем. Там делали, здесь делаем… Вообще-то, конечно, грех жаловаться. Жизнь хотя и тяжелая, но не в пример. Главное — сам ты, сам, понял. А если приедет какой-нибудь — уронишь его, бывало, в нужник, и вася-кот!… Партийный? — спросил он вдруг.
— Комсомолец. Вы, Юрий Константирович, что-то уж больно мрачно настроены. Эксперимент есть Эксперимент. Трудно, ошибок много, но иначе, наверное, и невозможно. Каждый — на своем посту, каждый — все, что может.
— А ты на каком же посту?
— Мусорщик, — гордо сказал Андрей.
— Большой пост, — сказал Давыдов. — А специальность у тебя есть?
— Специальность у меня очень специальная, — сказал Андрей. — Звездный астроном.
Он произнес это стеснительно и искоса поглядел на Давыдова, ожидая насмешки, но Давыдов, наоборот, страшно заинтересовался.
— В сам-деле, астроном? Слушай, браток, так ты же должен знать, куда это нас занесло. Планета это какая-нибудь или, скажем, звезда? У нас, на болотах то есть, каждый вечер по этому вопросу сцепляются — до драк доходит, ей-богу! Насосутся самогонки и давай, кто во что горазд… Есть такие, знаешь, что считают: мы здесь вроде как в аквариуме сидим — тут же, на Земле. Здоровенный такой аквариум, только в нем вместо рыб — люди. Ей-богу! А ты как считаешь — с научной точки зрения?
Андрей почесал в затылке и засмеялся. У него в квартире по этому же поводу дело тоже доходило чуть ли не до драк — и без всякой самогонки. А насчет аквариума буквально теми же словами, хихикая и брызгая, не раз распространялся Кацман.
— Как тебе, понимаешь… — начал он. — Сложно это все. Непонятно. А с научной точки зрения я тебе только одно скажу: вряд ли это другая планете, и тем более — звезда. По моему, все здесь искусственное, и к астрономии никакого отношения не имеет.
Давыдов покивал.
— Аквариум, — сказал он убежденно. — И солнце здесь вроде лампочки, и стена эта желтая до небес… Слушай-ка, вот этим проулком я на рынок попаду или нет?
— Попадешь, — сказал Андрей. — Адрес мой не забыл?
— Не забыл, вечером жди…
Давыдов хлестнул по лошади, присвистнул, и телега, грохоча, скрылась в проулке. Андрей направился домой. Вот славный мужик, думал он растроганно. Солдат! В Эксперимент он, конечно, не пошел, а от трудностей убежал, но тут я ему не судья. Он — раненый, хозяйство было разрушено, мог он дрогнуть?… Да и здесь, видно, житье у него тоже не сахар. Да и не один он здесь такой, дрогнувший, много здесь таких…
По Главной уже вовсю разгуливали павианы. То ли Андрей к ним пригляделся, то ли они сами переменились, но они уже не казались такими наглыми или тем более страшными, как несколько часов назад. Они мирно устраивались кучками на солнцепеке, тараторили, искались, а когда мимо них проходили люди, протягивали мохнатые лапы с черными ладошками и просительно помаргивали слезящимися глазами. Было похоже, как будто в городе объявилось вдруг огромное количество нищих.
У ворот своего дома Андрей увидел Вана. Ван сидел на тумбе, печально сгорбившись, опустив между колен натруженные руки.
— Баки потеряли? — спросил он, не поднимая головы. — Посмотри, что делается.
Андрей заглянул в подворотню и ужаснулся. Навалено было, казалось, до самой лампочки. Только к двери дворницкой вела узенькая тропиночка.
— Господи! — сказал Андрей и засуетился. — Я сейчас… подожди… сейчас сбегаю… — Он судорожно пытался припомнить, по каким улицам они с Дональдом гнали вчера ночью и в каком месте беженцы вышвырнули баки из кузова.
— Не надо, — безнадежным голосом сказал Ван. — Уже приезжала комиссия. Переписала номера баков, обещали к вечеру привезти. К вечеру они, конечно, не привезут, но может быть, хотя бы к утру, а?
— Ты понимаешь, Ван, — сказал Андрей, — это был такой ад кромешный, стыдно вспоминать…
— Я знаю. Мне Дональд рассказал, как это было.
— Дональд уже дома? — оживился Андрей.
— Да. Он сказал, чтобы я к нему никого не пускал. Он сказал, что у него болят зубы. Я дал ему бутылку водки, и он ушел.
— Вот как… — проговорил Андрей, снова оглядывая кучи мусора.
И вдруг ему до такой степени невыносимо, почти до истерики, до крика, захотелось помыться, сбросить вонючий комбинезон, забыть о том, что завтра придется лопатой разворачивать все это добро… Все вокруг стало липким и зловонным, и Андрей, не говоря больше ни слова, бросился через двор, на свою лестницу, наверх, через три ступеньки, дрожа от нетерпения, добрался до квартиры, вытащил из-под резинового коврика ключ, распахнул дверь, и душистая одеколонная прохлада приняла его в свои ласковые объятия.
Прежде всего он разделся. Догола. Скомкал комбинезон и белье, швырнул их в ящик с грязным барахлом. Грязь в грязь. Затем, стоя голышом посередине кухни, он огляделся и содрогнулся от нового отвращения. Кухня была забита грязной посудой. В углах громоздились тарелки, затянутые голубоватой паутиной плесени, усердно скрывавшей какие-то черные комья. Стол был заставлен мутными захватанными бокалами, стаканами и банками из-под консервированных фруктов. Мойка была забита чашками и блюдцами. А на табуретах тихо смердели потемневшие кастрюли, засаленные сковородки, дуршлаги и котелки. Он приблизился к мойке и пустил воду. О, счастье! Вода была горячая! И он принялся за дело.
Перемывши всю посуду, он схватился за швабру. Он действовал истово и с энтузиазмом, и как будто смывал грязь со своего собственного тела. Однако на все пять комнат его не хватило. Он ограничился кухней, столовой и спальней. В остальные комнаты он только заглянул с некоторым недоумением — никак он не мог привыкнуть и понять, зачем одному человеку столько комнат, да еще таких безобразно огромных и затхлых. Он поплотнее прикрыл двери туда и заставил их стульями.
Теперь надо было бы смотаться в лавку, купить что-нибудь на вечер. Давыдов придет, да и из обычной кодлы кто-нибудь завалится наверняка… Но сначала он решил помыться. Вода уже шла почти холодная, и все-таки это было прекрасно. Потом он застелил на постели свежие простыни. А когда он увидел на своей постели чистое белье, хрустящие накрахмаленные наволочки, когда он ощутил запах свежести, исходивший от них, ему вдруг страшно захотелось полежать чистым телом в этой давно забытой чистоте, и он рухнул так, что взвыли дурные пружины и затрещало старое полированное дерево.
Да, это было прекрасно! Это было прохладно, душисто, скрипуче, и справа, в пределах достигаемости, обнаружилась пачка сигарет и спички, а слева, в тех же пределах — полочка с избранными детективами. Немного огорчало, что в пределах досягаемости не оказалось пепельницы, а полочку он, оказывается, забыл протереть от пыли, но это уже были совершенные пустяки. Он выбрал «Десять негритят» Агаты Кристи, закурил и принялся читать.
Когда он проснулся, было еще светло. Он прислушался. В квартире и в доме стояла тишина, только вода, обильно капавшая из неисправных кранов, создавала странный звуковой узор. Кроме того, вокруг было чисто, и это тоже было странно и в то же время неизъяснимо приятно. Потом в дверь постучали. Ему представился Давыдов, могучий, загорелый, пахнущий сеном и свежим перегаром, как он стоит на лестничной площадке, держа лошадей под уздцы, с бутылкой самогона наготове. Снова постучали, и он проснулся окончательно.
— Иду! — заорал он, вскочил и забегал по спальне, ища трусы. Ему попались под руку полосатые пижамные штаны, забытые прежними хозяевами, и он торопливо натянул их. Резинка была слабая, и штаны пришлось придерживать сбоку.
Противу ожидания за дверью не слышалось добродушного мата, не ржали кони и не булькала жидкость. Заранее улыбаясь, Андрей отодвинул засов, распахнул дверь, крякнул и отступил на шаг, вцепившись в проклятую резинку и второй рукой тоже. Перед ним стояла давешняя Сельма Нагель, новенькая из восемнадцатого номера.
— Сигареты у вас не найдется? — спросила она безо всякой приветливости.
— Да… пожалуйста… заходите… — пробормотал Андрей, пятясь.
Она вошла и прошла мимо него, обдав его запахом какой-то неслыханной парфюмерии. Она прошла в столовую, а он захлопнул дверь и с отчаянным криком: «Одну минуточку, подождите, я сейчас!» бросился в спальню. Ай-яй-яй, говорил он себе. Ай-яй-яй, как же это я так… Впрочем, на самом деле он нисколько не стыдился, а был даже рад, что вот его застали такого чистого, умытого, широкоплечего, с гладкой кожей и прекрасно развитыми бицепсами и трицепсами — даже одеваться жалко. Однако одеться было все-таки необходимо, он полез в чемодан, покопался там и натянул гимнастические брюки и синюю застиранную спортивную куртку с переплетенными буквами ЛУ на спине и на груди. В таком виде он и явился перед хорошенькой Сельмой Нагель: грудь колесом, плечи разведены, походка с оттяжечкой, в протянутой руке — пачка сигарет.
Хорошенькая Сельма Нагель равнодушно взяла сигарету, чиркнула зажигалкой, и закурила. На Андрея она даже не смотрела, и вид у нее был такой, словно на все на свете ей наплевать. Вообще-то при дневном свете она и не казалась такой уж хорошенькой. Лицо у нее было скорее неправильное и грубоватое даже, нос коротковат и вздернут, скулы слишком широкие, а большой рот намазан слишком густо. Но ножки ее, основательно обнаженные, были превыше всех и всяческих похвал. Остальное, к сожалению, разглядеть было невозможно — черт знает, кто научил ее носить такую мешковатую одежду. Свитер. Да еще с таким ошейником. Как у водолаза.
Она сидела в глубоком кресле, положив одну прекрасную ногу на другую прекрасную ногу, и равнодушно осматривалась, держа сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь. Андрей развязно, но изящно присел на край стола и тоже прикурил.
— Меня зовут Андрей, — сказал он.
Она обратила свой равнодушный взгляд на него. И глаза у нее были не такие, какими казались давеча ночью. Глаза были большие, но вовсе не черные, а бледно-голубые, почти прозрачные.
— Андрей, — повторила она, — Поляк?
— Нет, русский. А вас зовут Сельма Нагель, вы из Швеции.
Она покивала.
— Из Швеции. Так это вас тогда в участке лупили?
Андрей опешил.
— В каком участке? Никто меня не лупил.
— Слушай, Андрей, — сказала она. — Почему у меня здесь машинка не работает? — Она вдруг поставила на колено маленькую лакированную коробочку, чуть больше спичечного коробка. — На всех диапазонах один треск и вой, никакого кайфа.
Андрей осторожно взял у нее коробочку и с удивлением убедился, что это радиоприемник.
— Вот это да! — пробормотал он. — Неужели детекторный?
— Откуда я знаю? — Она отобрала у него приемник, раздалось хрипение, треск разрядов и заунывное подвывание. — Не работает, и все. А ты что, никогда таких не видел?
Андрей помотал головой. Потом сказал:
— Вообще то он и не должен у тебя работать. Здесь всего одна радиостанция, так она транслирует прямо в сеть.
— Господи, — сказала Сельма. — А что ж тогда здесь делать? И ящика нет.
— Какого ящика?
— Ну, телика… Ти-ви!…
— А-а… Да, это у нас планируется не скоро.
— Ну и тоска!…
— Можно патефон завести, — предложил Андрей стеснительно. Ему было неловко. Действительно, что это такое — ни радио, ни телевидения, ни кино…
— Патефон? Это что еще такое?
— Не знаешь, что такое патефон? — удивился Андрей. — Ну, граммофон. Ставишь пластинку…
— А, проигрыватель… — сказала Сельма без всякого воодушевления. — А магнитофона нет?
— Вот еще, — сказал Андрей. — Что я тебе — радиоузел, что ли?
— Дикий ты какой-то, — объявила Сельма Нагель. — Одно слово — русский. Ну ладно, магнитофон ты свой слушаешь, водку, наверное, пьешь, а еще что ты делаешь? Мотоцикл гоняешь? Или у тебя даже мотоцикла нет?
Андрей рассердился.
— Я сюда не на мотоциклах гонять приехал. Я здесь для того, чтобы работать. А вот ты, интересно, что здесь собираешься делать?
— Работать он приехал… — сказала Сельма. — Ты скажи, за что тебя в участке лупили?