Б. В. Савинков.
Борьба с большевиками.
Печатается по изданию: Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Том первый. Книга вторая: 1920 – 1925.//М., "Книга", 1990 г.
Написано было в 1920 г., издано – в 1925 г.
В Петрограде.
25 (Даты указаны по старому стилю. – прим. ред.) октября 1917 года рано утром меня разбудил сильный звонок. Мой друг, юнкер Павловского училища, Флегонт Клепиков, открыл дверь и впустил незнакомого мне офицера. Офицер был сильно взволнован.
-- В городе восстание. Большевики выступили. Я пришел к Вам от имени офицеров Штаба округа за советом.
-- Чем могу служить?
-- Мы решили не защищать Временного правительства.
-- Почему?
-- Потому, что мы не желаем защищать Керенского.
Я не успел ответить ему, как опять раздался звонок и в комнату вошел знакомый мне полковник Н.
-- Я пришел к Вам от имени многих офицеров Петроградского гарнизона.
-- В чём дело?
-- Большевики выступили, но мы, офицеры, сражаться против большевиков не будем.
-- Почему?
-- Потому что мы не желаем защищать Керенского.
Я посмотрел сначала на одного офицера, потом на другого. Не шутят ли они? Понимают ли, что говорят? Но я вспомнил, что произошло накануне Ночью в Совете казачьих войск, членом которого я состоял. Представители всех трех казачьих полков, стоявших в Петрограде (1, 4 и 14), заявили, что они не будут сражаться против большевиков. Свой отказ они объяснили тем, что уже однажды, в июле, подавили большевистское восстание, но что министр-председатель и верховный главнокомандующий Керенский "умеет только проливать казачью кровь, а бороться с большевиками не умеет" и что поэтому они Керенского защищать не желают.
-- Но, господа, если никто не будет сражаться, то власть перейдет к большевикам.
-- Конечно.
Я попытался доказать обоим офицерам, что каково бы ни было Временное правительство, оно все-таки неизмеримо лучше, чем правительство Ленина, Троцкого и Крыленки. Я указывал им, что победа большевиков означает проигранную войну и позор России. Но на все мои убеждения они отвечали одно:
-- Керенского защищать мы не будем.
Я вышел из дому и направился в Мариинский дворец, во временный Совет республики (Предпарламент). Я хотел посоветоваться с покойным ныне генералом Алексеевым. По дороге я узнал, что Предпарламент разогнан матросами, что многие его члены арестованы и что Керенский поспешно уехал из Петрограда.
Выстрелов нигде не было слышно, улицы были спокойны, и я с удивлением заметил, что на Невском, по обыкновению, много юнкеров военных училищ. Я сделал заключение, что юнкерам не было отдано приказание оставаться в казармах и что, значит, их нельзя будет быстро собрать, в случае нападения большевиков на Зимний дворец.
Я вспомнил речь Керенского, произнесенную им накануне. Он утверждал, что Временное правительство приняло все необходимые меры для подавления готовящегося восстания.
На Миллионной я впервые встретил большевиков -- солдат гвардии Павловского полка. Их было немного, человек полтораста. Они поодиночке, неуверенно и озираясь кругом, направлялись к площади Зимнего дворца.
Достаточно было одного пулемета, чтобы остановить их движение.
Генерала Алексеева я разыскал только к ночи. Штаб округа был уже занят, и Зимний дворец уже осажден. Его защищали добровольцы женского батальона и немногие юнкера.
С генералом Алексеевым мы решили сделать попытку освободить Зимний дворец, с которым можно было еще сноситься по телефону.
Был 1-й час ночи. Я пошел в Совет союза казачьих войск, и мне удалось убедить представителей казачьих полков и военных училищ собрать хотя бы небольшую вооруженную силу, чтобы попытаться дать бой осаждавшим Зимний дворец большевикам.
В половине второго генерал Алексеев принял депутацию юнкеров и, переговорив с ней, наметил план предстоявших военных действий.
Этим военным действиям не суждено было осуществиться. В два часа ночи, раньше чем казаки и юнкера успели собраться, Зимний дворец был взят большевистскими войсками. Члены Временного правительства были арестованы. Защищавшие их женщины и юнкера были убиты. На другой день, 26, я получил известие, что генерал Краснов, идет на Петроград во главе казачьих полков, двинутых с фронта.
Я решил пробраться к генералу Краснову.
Я переоделся рабочим. Флегонт Клепиков тоже. В таком виде мы по железной дороге проехали в Павловск. От казаков сводногвардейской сотни мы узнали, что войска генерала Краснова находятся под Царским Селом и что Керенский в Гатчине. Чтобы присоединиться к генералу Краснову, надо было пройти через линию большевистских войск.
В Царском Селе мы наткнулись на заставу большевиков -- броневой автомобиль и роту четвертого гвардии стрелкового полка. В одно мгновение мы были окружены.
-- Кто едет?
Не успели мы еще решить, что нам делать, как Флегонт Клепиков уже выскочил из автомобиля, и я услышал, как он кричал на большевистского офицера, молодого человека в расстегнутой шинели и без погон.
-- Вы с ума сошли! Кто вы такой? Как вы смеете останавливать нас? Разве вы не видите, кто мы и куда мы идем? Я буду жаловаться самому Троцкому! Мы -- Совет союза казачьих войск и едем к генералу Краснову, чтобы убедить казаков не стрелять в своих братьев-большевиков!
-- Вы едете, чтобы прекратить братоубийственную войну? -- переспросил Флегонта Клепикова большевистский офицер.
-- Конечно. И вы обязаны пропустить нас!
-- Не сердитесь, товарищ. Вы свободны. С вами поедут два наших полковых делегата. Они вам помогут.
Я не верил своим ушам. Но уже два "товарища", два стрелка с винтовками, влезли в автомобиль. Через 5 минут мы были у генерала Краснова.
Когда автомобиль остановился, я взглянул на сопровождавших нас делегатов. Они поняли свое несчастное положение и были бледны как полотно. Я не захотел воспользоваться их ошибкой.
-- Ну, "товарищи", налево кругом и бегом марш назад, к вашим большевикам!
Они не заставили повторять приказание. Бросив винтовки, они, как зайцы, побежали обратно. Я прошел в штаб генерала Краснова.
В Царском селе.
В Петрограде говорили, что у генерала Краснова 10 000 казаков. В действительности их было 600. Но эти 600 человек были доблестные казаки.
Утром 28 октября я был с Флегонтом Клепиковым в Гатчинской обсерватории у Керенского.
Я сказал ему, что приехал из Петрограда, чтобы принять участие в борьбе с большевиками. Керенский выслушал меня и не Дал мне никакого назначения -- я считался уже тогда "контрреволюционером".
Я вернулся к генералу Краснову и спросил его, почему верховный главнокомандующий находится в такую ответственную минуту не при отряде, а в Гатчине, т. е. в далеком тылу. Генерал Краснов мне ответил:
-- Я просил Керенского уехать. Я боюсь, что речи могут испортить дело.
Последующее показало, что опасения генерала Краснова не были лишены основания.
Около 4 часов дня генерал Краснов подошел к Царскому Селу. На шоссе, у самого въезда, собралось большое количество большевиков -- стрелков Царскосельского гарнизона. Было видно, как они махали руками, и было слышно, что они что-то кричат. Это не были знакомые мне когда-то дисциплинированные полки. Это была вооруженная, нестройная и беспорядочная толпа. Генерал Краснов приказал поставить на шоссе два орудия и послал броневой автомобиль с ультиматумом.
-- Положить оружие в течение пяти минут.
Но не успели еще большевики исполнить приказание генерала Краснова, как сзади, со стороны Гатчины, показался автомобиль. Не останавливаясь и не обращая внимания на стоящие на шоссе орудия, он въехал прямо в толпу шумевших большевиков. Через минуту Керенский говорил речь.
Большевики кричали "ура", казаки покидали посты и смешивались с большевиками, и вскоре невозможно было понять, кто друг и кто враг.
После Керенского говорил его адъютант. Потом автомобиль повернул и умчался обратно в Гатчину. Человек сорок большевиков положили оружие. Остальные отошли на несколько десятков сажен и снова запрудили шоссе. Ультиматум генерала Краснова исполнен не был.
Только поздно вечером, после обстрела, генерал Краснов овладел Царским Селом. Вечером же казаки привели трех матросов-большевиков, пойманных с оружием в руках на станции железной дороги. Генерал Краснов приказав всех троих расстрелять, но они расстреляны не были. Помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин воспротивился этому. Вообще я должен сказать, что не только у капитана Кузьмина, но и у многих приезжих из Петрограда -- у комиссаров Временного правительства Войтинского и Семенова, у члена Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Фейта -- наблюдалось стремление бороться с большевиками, по возможности их щадя, как "товарищей". Казаки возмущались этим. Возмущался и Флегонт Клепиков. Громко, в присутствии петроградских должностных лиц. Он доказывал, что победить большевиков можно только при решимости пролить кровь с обеих сторон. За эту "преступную пропаганду" ему при мне был сделан выговор Войтинским и Фейтом.
День 29 октября прошел спокойно. Генерал Краснов ожидал подкреплений, которые ему должны были быть присланы с фронта. Подкрепления эти не подошли. Царское Село было занято казаками, Павловск тоже, но ни в Царском Селе, ни в Павловске не было возможности организовать, за малочисленностью казачьих частей, правильную полицейскую службу. На всех углах раздавались большевистские речи, и на всех площадях происходили митинги солдат и казаков. Я обратил внимание генерала Краснова на опасность такой пропаганды. Он с сожалением пожал плечами:
-- Вы правы. Но что же мне делать? Единственное средство -- арестовать агитаторов. Но Керенский не согласится на это.
-- Разве необходимо согласие Керенского?
-- Он верховный главнокомандующий. На это нечего было возразить.
Я ночевал эту ночь у покойного ныне Плеханова. Я рассказал ему о положении генерала Краснова. Он выслушал меня и спросил:
-- Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград?
Я промолчал. И тогда Плеханов сказал:
-- Бедная Россия!
Пулковский бой.
Утром 30 октября генерал Краснов приказал своим 600 казакам перейти в наступление. Штаб его был. перенесен из Царского Села в деревню Александровну.
Под Пулковом Троцкий собрал большие силы. Я не знаю, сколько в точности было большевиков, но во всяком случае их число во много раз превосходило число сражавшихся казаков. Артиллерии у Троцкого было немного, но огонь его орудий был меток, и Александровка обстреливалась без Перерыва шрапнелью и трехдюймовыми снарядами. Очень скоро наступление генерала Краснова остановилось, и большевики начали свои контратаки. Эти контратаки производились цепями матросов, стремившихся обойти Александровну слева и справа. Единственная сотня, находившаяся в резерве, передвигалась постоянно с левого на правый, и наоборот, фланг и сражалась везде, где большевики начинали теснить казаков. Наши орудия стреляли, не умолкая. Это не было, конечно, большое сражение, но оно было кровопролитным и чрезвычайно упорным. Я не могу не отметить, что еще до начала его Керенский из Гатчины телеграфировал в Петроград, что на следующий день он с казаками войдет в столицу. Не знаю, многие ли разделяли эту его уверенность.
Около трех часов дня генерал Краснов попросил меня съездить в Гатчину, к Керенскому, просить подкреплений. Керенский мне сказал, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий двигаются с фронта на помощь генералу Краснову. С этим известием я и вернулся к вечеру в штаб, но в Александровне застал совсем другую Картину, чем утром. Артиллерийский огонь большевиков стал гораздо сильнее. Стреляли уже шестидюймовые гаубицы. Царскосельский парк обстреливался частым огнем. Чтобы попасть в Александровну, надо было проехать через огонь заграждения. Потери казаков были очень значительны. В самой Александровке свистели ружейные пули. Где-то очень близко стучал неприятельский пулемет. Но генерал Краснов не отступил еще ни на шаг, и я нашел его в той же избе, в которой оставил. И только когда стемнело и выстрелы стали реже, он написал на клочке бумаги несколько слов и передал мне. Я прочел: "У нас нет больше ни снарядов, ни ружейных патронов. Что делать?" Я ответил карандашом: "Отступать к Гатчине и ждать обещанных подкреплений". Генерал Краснов мне сказал:
-- Я тоже думаю так.
Потом он отдал приказ отступать. Казаки в полном порядке, со всей артиллерией и обозами, сотня за сотней стали вытягиваться по Гатчинскому шоссе. В Гатчине нас ожидал Керенский.
Роль Керенского.
На другой день, 31-го, Керенский собрал военный совет. На этом совете, кроме него, присутствовали: генерал Краснов, начальник штаба полковник Попов, председатель дивизионного казачьего комитета есаул Ажогин, помощник петроградского главнокомандующего капитан Кузьмин, комиссар Временного правительства Станкевич и я.
Керенский поставил вопрос, можно ли еще защищаться или надлежит вступить в переговоры с большевиками?
Голоса разделились. Генерал Краснов, полковник Попов и есаул Ажогин находили, что следует Гатчину защищать. Они указывали на то, что за ночь в Гатчину подвезли снаряды и ружейные патроны, что в Гатчине находится до 800 человек юнкеров и что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий не должны находиться очень далеко, если они действительно двигаются с фронта. Капитан Кузьмин и комиссар Станкевич были другого мнения. Они говорили, что гатчинские юнкера не согласны идти в бой, а согласны только нести караульную службу и что еще до прихода подкреплений Гатчина будет окружена. По их мнению, не оставалось иного выхода, как сговориться с большевиками. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что что бы ни было, но мы обязаны защищать Гатчину до конца. Комиссар Станкевич спорил со мной. Он указывал, что высшие государственные интересы требуют мира с большевиками и что я, не неся ответственности, не отдаю себе отчета в сложности положения. Керенский согласился с ним. Он сослался на полученную им телеграмму от "Викжеля" -- Союза железнодорожников, в которой этот Союз требовал прекращения "братоубийственной войны" и в противном случае угрожал забастовкой. Тут же Керенский приказал капитану Кузьмину вступить в переговоры с большевиками и послал комиссара Станкевича в Петроград для личного свидания с Троцким.
В Гатчинском дворце царили растерянность и беспорядок. Верховный главнокомандующий не отдавал приказаний или, отдавая, отменял их и потом отдавал снова. Никто не знал, что ему делать. Начиналась паника, и чувствовалось, что дело проиграно.
Я не мог примириться с этим позором. После окончания военного совета я остался с Керенским с глазу на глаз. Я сказал ему, что, вступая в переговоры с большевиками, он принимает на себя ответственность неизмеримую. Я просил его подождать хоть несколько часов, пока придут подкрепления, и предложил ему съездить на автомобиле за ними и, кроме того, проехать в расположение польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого и приказать ему от имени Керенского двинуть свой корпус на Гатчину. Керенский мне ответил:
-- Подкрепления не подойдут. Мы окружены. Вы никуда не пройдете. Большевики вас убьют по дороге.
Я настаивал, и Керенский, наконец, согласился. Мне было выдано удостоверение на проезд в польский корпус и тут же был изготовлен приказ на имя генерала Довбор-Мусницкого.
Вечером я прошел попрощаться с Керенским и напомнить ему его обещание подождать от меня известий и воздержаться пока от переговоров с большевиками. Керенский лежал на диване в одной из комнат Гатчинского дворца. В камине горел огонь. У камина, опустив головы, молча, в креслах сидели его адъютанты поручик Виннер и капитан второго ранга Кованько.
Керенский не встал, когда я вошел. Он продолжал лежать и, увидев меня, сказал:
-- Не ездите.
-- Почему?
-- Вы никуда не доедете. Мы окружены.
-- Я в этом не уверен.
-- Я имею сведения.
-- Я все-таки поеду.
-- Не нужно. Останьтесь здесь. Всё пропало. Тогда я сказал:
-- А Россия?
Он закрыл глаза и почти прошептал:
-- Россия? Если России суждено погибнуть, она погибнет... Россия погибнет... Россия погибнет...
Через час я уже ехал по шоссе, по направлению к Луге, где, по моим расчетам, могли быть части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Со мной ехали Флегонт Клепиков и комиссар 8-й армии Вендзягольский.
Роль генерала Черемисова.
Автомобиль, на котором я уехал из Гатчины, принадлежал моему другу, комиссару 8-й армии Вендзягольскому. Вендзягольский и Флегонт Клепиков поехали со мной.
Была поздняя осень. К вечеру ударил мороз, и дороги заледенели. Под Лугой, в лесу, выпал снег. Я помню, что когда ночью мы остановились, чтобы переменить шину, в темноте, там, куда не хватал свет наших двух фонарей, между запорошенными елями, мелькнуло две красных точки -- два глаза. Минуту эти два глаза пристально смотрели на нас и потом скрылись без шума. Я спросил Вендзягольского:
-- Волк?
-- Нет, лось.
Кроме этого лося, мы до Луги не встретили никого. Гатчина не была окружена со стороны Варшавской дороги. Большевики не угрожали генералу Краснову с тыла, и опасения Керенского, что нас возьмут в плен или что мы будем убиты, не оправдались. У меня явилась надежда, что я успею еще привести войска.
В Пскове не было обещанных Керенскому частей 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Поэтому я решил доехать до Невеля, где стоял штаб 17-го корпуса, командира которого, генерала Шиллинга, я знал за человека решительного. Я рассчитывал, что он сумеет двинуть части своих войск на помощь генералу Краснову.
В Невеле все было спокойно. Генерал Шиллинг мне сообщил, что его корпус почти не тронут большевистской пропагандой, и обещал послать отряд в Гатчину, как только получит приказание от главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова.
С этим его обещанием я уехал во Псков, к генералу Черемисову. В Пскове тоже все еще было спокойно. Но начальник штаба Северного фронта генерал Лукирский и генерал-квартирмейстер генерал Барановский сказали мне, что генерал Черемисов, по-видимому, сознательно, несмотря на приказания покойного ныне генерала Духонина, задерживает отправку войск в Гатчину. Генерал Лукирский прибавил:
-- Если вы явитесь к нему, я не уверен даже, что он вас не арестует. К генералу Черемисову я не явился.
Я послал офицера к генералу Духонину в Могилев с донесением о том, что происходит во Пскове, и, узнав в штабе, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий, двигавшиеся с Юго-Западного фронта, должны уже находиться около Луги, выехал в Лугу.
Мы не спали три ночи. Было холодно. Автомобиль медленно шел по снегу, и снег медленно падал на автомобиль. В деревнях нас останавливали крестьяне и расспрашивали, что произошло в Петрограде и правда ли, что Керенский арестован. Они возмущались большевиками и говорили, что большевики "забыли Бога".
Я не знал еще, что мои страдания напрасны, что на другой день после моего отъезда из Гатчины матросы ворвались во дворец, что Керенский спасся бегством и что казаки генерала Краснова сдались большевикам. Но я почувствовал, что большевики победили, когда приехал в Лугу.
На улицах толпились солдаты. На всех углах говорились речи. Милиции не было. В городе царил беспорядок. Я послал Флегонта Клепикова посмотреть, что делается на вокзале. Вернувшись, он доложил мне, что эшелоны 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий стоят на запасных путях, но что много также большевистских солдат и что распоряжается ими матрос Дыбенко, впоследствии большевистский морской министр.
Через час я увиделся с офицерами 33-й и 3-й Финляндских дивизий.
-- Давно вы в Луге?
-- Два дня.
-- Почему вы не двигаетесь на Гатчину?
-- У нас нет определенного приказания.
-- Но вы ведь получили приказание от генерала Духонина.
-- Так, точно.
-- Так в чем же дело?
-- Генерал Черемисов за эти два дня отдал пять противоречивых приказаний. То он приказывал погрузиться, то стоять в Луге, То опять грузиться, то возвращаться на Юго-Западный фронт. Люди истомились и перестали что-либо понимать. Большевики, разумеется, ведут пропаганду. Сбивают их с толку. Кроме того, говорят, Гатчина уже пала.
Председатель дивизионного комитета поручик Густав, докладывавший мне это, остановился и ждал приказаний. Я спросил:
-- Но вы желаете сражаться с большевиками?
-- Так точно.
-- Так грузитесь в вагоны.
-- Наш штаб не согласен.
-- Почему?
-- Начальник штаба говорил, что необходимо приказание генерала Черемисова.
-- Попросите сюда начальника штаба.
Начальник штаба мне повторил то, что я услышал от поручика Густава. Генерал Черемисов не только не содействовал, но препятствовал продвижению частей на помощь генералу Краснову.
И когда вечером пришло от него приказание частям 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий погрузиться обратно на Юго-Западный фронт, то люди погрузились беспрекословно, и те еще верные войска, которые предназначались для спасения Петрограда от большевиков, были двинуты не на Петроград, а по направлению к Пскову.
Какими соображениями руководился генерал Черемисов, мне неизвестно. Быть может, он тоже не хотел защищать Керенского. Быть может, он сочувствовал большевикам. Как бы то ни было, его приказания сыграли в то время решающую роль. Уже не оставалось надежды, что можно двинуть какие бы то ни было верные части на Петроград. Для этого надо было бы арестовать генерала Черемисова. Но кругом него были большевики.
Я вернулся во Псков. Во Пскове уже все изменилось. Уже ясно было, что большевики взяли повсюду верх. Те же митинги, что и в Луге, те же речи, тот же уличный хаос. Я решил возвратиться в Петроград, чтобы посоветоваться с друзьями. Я переоделся в форму пехотного капитана и в таком виде пришел на вокзал.
Через день я был в Петрограде.
В пути на Дон.
В Петрограде только что закончилось неудачное восстание юнкеров. Город был в страхе. Ночью на освещенных улицах то и дело слышалась ружейная перестрелка. Но это не были вооруженные столкновения. Это были шальные выстрелы красногвардейцев, стрелявших только потому, что у них были винтовки. Сопротивление патриотов в Петрограде было раздавлено. Город жил надеждой на Дон. Говорили, что на Дону генерал Каледин, атаман донских казаков, собирает армию для похода на Петроград.
Генерал Каледин, как и генерал Корнилов, считался при Керенском контрреволюционером. Я, однако, не полагал, что любовь к родине, желание возродить русскую армию и недоверие к "Советам" являются доказательством реакционной политики. Я решил ехать на Дон к генералу Каледину.
В середине ноября я с моим другом Вендзягольским выехал через Москву и Киев в Новочеркасск. Флегонт Клепиков поехал отдельно от нас, но тоже в Новочеркасск. В Москве я увидел сожженные здания, зияющие отверстия в стенах и ямы от разорвавшихся снарядов на мостовых. Москва несколько дней сопротивлялась большевикам, но и здесь патриоты были побеждены. Большевики им мстили жестоко, особенно офицерам. При мне на Курском вокзале, при громком смехе большевистских солдат, подпоручик, мальчик лет 20, был брошен под поезд за то, что не желал снять погоны.
От Москвы до Киева мы ехали больше пяти дней. В двухместном купе 1-го класса нас было 10 человек, из которых 6 бежавших с фронта большевистских солдат. Эти "товарищи" все время произносили угрозы по адресу "грязных буржуев" и несколько раз принимались расспрашивать нас, кто мы такие. Мы отвечали по-польски; делая вид, что не понимаем русского языка. У нас были фальшивые польские паспорта и на фуражках были белые орлы независимой Польши.
За Киевом, на границе области Войска Донского, в вагон ввалились матросы.
-- У кого есть оружие?
У кого находили оружие, того расстреливали на месте. Разумеется, мы были вооружены и, разумеется, мы не ответили ничего. Черноморский матрос выждал минуту и потом обратился непосредственно к нам:
-- Есть оружие?
Мы молча опустили руки в карманы. Я подумал, что на этот раз нам не уйти от расстрела. В купе воцарилось молчание. Мне кажется, что и матросы и солдаты-большевики поняли, что мы будем сопротивляться. Тогда один солдат сказал:
-- Это поляки.
-- Поляки?.., Товарищи, лучше нам отдайте оружие, ведь все равно казаки отберут.
Это "все равно" было прекрасно. Я хотел сказать, что казакам я с удовольствием отдам свой револьвер, но Вендзягольский объяснился за нас обоих:
-- Мы поляки. Едем на Дон по делам польских беженцев.
И он показал фальшивые удостоверения.
Когда мы приехали в Ростов, под Нахичеванью шел бой. Генерал Каледин наступал от Аксайской станицы. Мы оказались в городе, почти осажденном. На пустых улицах можно было видеть большевистских солдат, поодиночке, неохотно направлявшихся на позиции, и носилки с ранеными большевиками. Слышались раскаты орудий, но разрывов не было видно. В гостинице, где мы остановились, было много переодетых в штатское офицеров. Они ожидали, чем Окончится бой. Я сказал одному из них:
-- Если большевики победят, вас всех расстреляют. Почему вы не уходите к генералу Каледину?
-- Как выйти из города?
Действительно, как выйти из города? Чтобы уйти к казакам, надо было пробраться через большевистские войска. Это тоже грозило расстрелом. По-моему, выбора не было. Я посоветовался с Вендзягольским, и мы решили попробовать счастья.
Мы наняли лошадей в Таганрог. И только когда мы выехали на большую дорогу, мы приказали извозчику ехать не в Таганрог, а по противоположному направлению, к Аксайской станице.
-- Но, барин, нас поймают большевики.
-- Бог милостив. Поезжай.
В открытом поле не было ни души. Начиналась метель. Снег сплошной стеной вился перед нами. Направо, все ближе и ближе, грохотали орудия. Вдруг из-за снежной стены, совсем близко от нас, раздался чей-то повелительный окрик:
-- Стой!
Извозчик остановился.
-- Кто такие?
-- Свои.
Я ответил "свои", но я не знал, с кем мы имеем дело -- с казачьим караулом или с большевиками. Кто-то, в башлыке и с винтовкой в руках, подошел к нам и потребовал паспорта. Мы подали наши польские документы.
-- Ладно. Поезжай дальше.
Опять метель. Опять занесенная снегом большая дорога. Опять гром орудий. Но извозчик, уже улыбаясь, оборачивается ко мне:
-- А ведь это наш, донской, калединец.
-- Казак?
-- Так точно, казак.
Значит, мы уже не на большевистской, а на русской земле. В снежном тумане прямо навстречу нам вырастает конный разъезд.
-- Кто такие?
-- К генералу Каледину.
-- Откуда?
-- Из Петрограда.
-- С Богом.
Но в Аксайской станице нас встретили с недоверием. В одну минуту наш извозчик был окружен толпой казачек и казаков, и я в третий раз услышал вопрос:
-- Кто такие?
-- К генералу Каледину.
-- Зачем?
-- Из Петрограда.
-- Из Петрограда?.. А не из Ростова ли вы?
-- Ну да, мы ехали через Ростов.
-- Как же вас большевики пропустили?.. Нет, тут что-то не так... Не шпионы ли вы?
И сейчас же со всех сторон раздались голоса:
-- Держи их. Это шпионы!
-- Шпионы... Большевики...
-- Большевистские офицеры...
-- В станичное управление!
-- Чего там? Если большевики – расстрелять!
Нас под конвоем отвели в станичное управление. Вендзягольский вынул наши польские паспорта, но я подошел к станичному атаману и сказал ему правду;
-- Я – такой-то. Это мой товарищ, комиссар 8-й армии Вендзягольский. Документы у нас фальшивые. Доказать мы ничего не можем. Но мы едем к генералу Каледину. Если вы не верите нам, арестуйте нас и отправьте в Новочеркасск.
Станичный атаман, полковник Васильев, встал и протянул мне руку.
-- Я вас знаю. Вы – член "Совета союза казачьих войск". Никаких удостоверений не нужно.
И вошедшие с нами в станичное управление казаки стали подходить к нам и поздравлять с благополучным приездом.
На следующий день мы были в Новочеркасске.
"Донской гражданский совет".
В Новочеркасске, кроме ныне покойного атамана донских казаков генерала Каледина, я застал еще генералов Алексеева и Корнилова. Генерал Алексеев стоял во главе "Донского гражданского совета", имевшего политическое руководительство над создавшейся на Дону Добровольческой армией. Командовал ею генерал Корнилов.
Добровольческая армия создавалась с величайшим трудом. Не было денег. Не было оружия, шинелей и сапог. Каждый доброволец, для того чтобы попасть на Дон, должен был пройти через линию большевистских войск. Наконец, на Дону не все было спокойно. Если некоторые казачьи полки сражались с большевиками, то другие, в особенности те, которые возвращались с фронта, приносили с собой дух большевистского мятежа, и были случая, когда казаки убивали своих офицеров. Казачьи полки на фронте очень долго не поддавались большевистской пропаганде. Более того, очень долго они усмиряли волнения в пехоте. Но когда фронт дрогнул, когда генерал Корнилов был арестован, когда Керенский бежал сначала из Петрограда и потом из Гатчины, когда генерал Духонин был убит, когда Ленин объявил, что мир должен быть заключен "снизу", т. е. самой армией, фронтовые казаки не выдержали и перешли на сторону большевиков. Если прибавить к этому, что русское, не казачье, население Дона, в частности рабочие Донецкого бассейна, было сильно заражено большевистскою пропагандою, то станет ясно, в каких поистине исключительно тяжелых условиях приходилось генералам Алексееву и Корнилову создавать надежду России -- Добровольческую армию. И несмотря на все затруднения, ценою бесчисленных жертв, армия эта все-таки создалась. Большевики не смогли уничтожить ее. Она сражается с ними до сих пор и именно благодаря ей мы, русские, имеем право сказать, что никогда и ни при каких обстоятельствах мы не положили оружия перед германо-большевиками. Благодаря ей была спасена честь России.
"Донской гражданский совет" в то время (декабрь 1917 года) состоял исключительно из так называемых "буржуазных" элементов. В него входили, кроме генералов Каледина, Алексеева и Корнилова, расстрелянный впоследствии большевиками помощник атамана донских казаков Богаевский, бывший министр торговли и промышленности Федоров и "кадеты" Парамонов, Степанов, Струве и другие. В программе своей, однако, "Донской гражданский совет" утверждал принцип народного суверенитета, т. е. Учредительного собрания. Само собой разумеется, что он оставался верен союзникам и не признавал Брест-Литовского мира.
Отмежевание от демократии составляло политическую ошибку. Оно давало повод обвинять "Донской гражданский совет" в замаскированной реакционности. Даже "Совет союза казачьих войск", представлявший умеренную казачью демократию, был недоволен политикой генералов Алексеева, Каледина и Корнилова.
В беседах с ними я старался убедить их, что в "Донской гражданский совет" необходимо включить демократические элементы и что только таким путем можно привлечь на свою сторону казачью массу. После долгих переговоров генералы Алексеев, Каледин и Корнилов согласились со мной, причем наибольшее сочувствие я встретил в генерале Корнилове. В "Донской гражданский совет" в конце декабря вошли четыре социалиста и демократа: член Донского круга независимый социалист Агеев, председатель Крестьянского союза Мазуренко, комиссар 8-й армии Вендзягольский и я. Тогда же была напечатана декларация, снова заявлявшая о необходимости созыва Учредительного собрания и утверждавшая право народа на землю.
В Новочеркасске политические страсти были обострены. С одной стороны, подготавливалась большевистская революция, вспыхнувшая в начале марта. С другой -- намечалось в некоторых офицерских кругах монархическое движение. Каждый вечер в городе раздавались выстрелы. Каждый день производились аресты. До какой степени, политическая атмосфера была напряжена, показывают следующие примеры. Мой друг Вендзягольский однажды в 6 часов вечера возвращался домой по главной улице Новочеркасска. Неизвестный человек в штатском догнал его на извозчике, остановился И выстрелил в него три раза из револьвера. Я помню также, что в ночь под рождество генералы Алексеев И Корнилов, адъютанты и я вышли после заседания из дворца атамана. Когда "мы поравнялись с городским садом, из-за решетки раздались выстрелы. Кто-то стрелял почти в упор, ибо пуль не было слышно, но были видны в нескольких шагах от нас, на высоте человеческого роста, голубоватые молнии выстрелов. И я помню еще случай, происшедший со мной.
Я жил с Флегонтом Клепиковым и Вендзягольским.
Однажды утром Флегонт Клепиков доложил мне, что меня желает видеть неизвестный офицер, артиллерист. Я попросил войти. Вошел молодой человек, очень бледный и весь увешенный оружием. Кроме обычных сабли и револьвера, на поясе его я заметил еще карабин Маузера и за поясом большой черкесский кинжал. Он не сел, несмотря на мое приглашение, а, очень взволнованный, подошел вплотную ко мне. Потом Флегонт Клепиков; мне признался, что во время нашего разговора он стоял за полуоткрытою дверью, с револьвером наготове.
-- Чему могу служить?
Офицер долго не мог произнести ни слова. Я повторил:
-- В чем дело?
-- Вас убьют.
-- Это не так легко сделать.
Офицер отступил на шаг. Мне стало жалко его, я видел, что у него не хватает решимости.
-- Но ведь вот я, например, я могу вас убить...
-- Попробуйте.
-- Я вооружен, а вы нет...
-- Во-первых, я тоже вооружен. Во-вторых, если бы даже вам удалось меня убить, вы живым не выйдете из этой квартиры. В-третьих, что это все значит?
Офицер сел и, опустив глаза, избегая моего взгляда, сказал:
-- Есть группа монархистов, которая решила вас убить. Я пришел вас предупредить...
-- С целым арсеналом оружия?
Офицер пролепетал в полном смущении:
-- Вы донесете полиции?
Мне снова стало жалко его:
-- Нет, я не донесу. Уходите.
Он ушел. Через несколько дней я выехал в Петроград. "Донской гражданский совет" поручил мне войти в сношение с некоторыми известными демократическими деятелями, в том числе с Чайковским. Я должен был предложить им приехать на Дон и принять участие в заседаниях "Совета". Мне было выдано удостоверение за подписью генерала Алексеева. Я зашил его в полушубок, а в карман положил фальшивый паспорт: чтобы проехать в Петроград, надо было снова пройти через линию большевистских войск. Флегонт Клепиков поехал со мной. Когда мы уезжали, контрразведка предупредила меня, что мой отъезд известен большевикам и что, по полученным сведениям, меня большевики арестуют в Воронеже, где устроена ими засада.
Я доехал благополучно до Петрограда и, исполнив, возложенное на меня "Донским гражданским советом" поручение, выехал в Москву, чтобы из Москвы вернуться на Дон. Но на Дону вспыхнула большевистская революция. Ростов и Новочеркасск были взяты большевиками, генералы же Алексеев и Корнилов увели небольшую Добровольческую армию в донские степи, откуда она с боем пробилась на Северный Кавказ. Я оказался отрезанным от "Донского гражданского совета" и даже не знал, существует ли он еще или члены его расстреляны при взятии Новочеркасска. Я решил остаться в Москве.