Переход рефлексии с коллективного уровня на личностный означал рождение новой бинарной оппозиции, которая состояла из познающей единицы (человека, субъекта) и познаваемой единицы (объекта). Интерес человека-исследователя был первоначально направлен в основном не столько на себя, сколько на окружающий мир, то есть на объект. Возвращаясь к роману А. Платонова «Счастливая Москва», следует заметить, что Сарториус, видя в Москве Ивановне Честновой не столько субъект, сколько объект, прекрасный, могучий и непознаваемый, испытывает чувство удивления и даже ужаса. Отношения познающего субъекта с объектом, вероятно, в силу особенностей строения человеческого мозга, не могли быть непосредственными. Требовался посредник, который выполнял бы для познающей личности ту же функцию, что для первобытного коллектива ритуал, то есть разделять, соединять и определять их отношения. Если первобытная община сформировалась из животного стада, а природа уже сама по себе, если так можно выразиться, была «природного» происхождения, то соединяющий, разделяющий и определяющий их отношения ритуал хотя и опирался на жестовый коммуникативный код животных, но в основе своей был целиком и полностью достижением человеческой культуры. Новая медитативная единица, которая должна была возникнуть между познающим субъектом и познаваемым им объектом, тоже должна была стать результатом некоей мыслительной операции. Так как кроме субъекта и познаваемого им объекта в мире ничего «объективно» не существует, то эта медитативная единица могла быть создана только как переосмысление одного из элементов реально существующей бинарной пары «субъект — объект». Поскольку в ранних культурах основной интерес человека-исследователя был направлен на природу, то человеческое сознание абсолютизировало объект, то есть природу, возвело ее в высшую абсолютную ценность и даровало этому интеллектуальному новообразованию функцию медитативной единицы.
Примером такой медитативной единицы может служить Судьба в античной культуре. Мощь, сила, непобедимость Судьбы в представлении античного человека безграничны, она неотвратима и всепобеждающа, при имени ее трепещут даже олимпийские боги. Судьба лишена самосознания, ее ход можно предугадать, но невозможно изменить, ибо она неотвратима. С ней невозможно вступить в диалог, ее невозможно обмануть не в силу ее мудрости, а в силу ее неотвратимости. Античное искусство знает несколько ярких примеров взаимоотношений человека и Судьбы. Эдип, например, героически борется с судьбой, но обмануть, переменить и победить ее не может. Великая предсказательница Кассандра, которая была способна обмануть и победить могучего бога-убийцу Аполлона, даже и не пытается вступить в борьбу с судьбой, понимая всю бесполезность подобных попыток.
Если внимательно приглядеться к античной Судьбе, то становятся ясны истоки этого созданного человеческим сознанием мифологического образа. Судьба есть результат абсолютизации представлений о природе. Более того, представления о судьбе связаны и с характерными для той эпохи представлениями о времени. Люди, создавшие образ судьбы, жили в круговом времени, а у того, кто идет по кругу, всегда есть представление о так называемом фиксированном будущем. Судьба, так же как и человек, идет по кругу и рано или поздно догонит или встретит его. В познавательной практике античного человека представление о судьбе играет не менее важную роль, чем ритуал. Следует отметить, что ритуал никогда не утрачивает до конца этой функции и проносит ее сквозь всю историю культуры человечества, продолжая существовать параллельно другим мыслительным моделям и оказывать на них воздействие.
Когда интерес познающего субъекта переключился хотя бы частично на него самого, когда человечество по-настоящему заинтересовалось самим человеком, его природой, его особенностями, его местом в мире, известная триада, состоящая из субъекта-человека, объекта-мира и сотворенной человеческим сознанием медитативной культурной единицы, которую мы условно назовем абсолютом, не могла не пережить существенных изменений. Появился новый абсолют. Он был рожден человеческим сознанием по тому же принципу, что и старый — Судьба. Однако на этот раз абсолютизации, то есть возведению в статус высшей ценности, человеческое сознание подвергло человеческую личность. Соединителем, разделителем и определителем отношений между миром и человеком, новым абсолютом становится единый Бог. Чем-то он еще похож на Судьбу. У него нет личной биографии, он, в отличие от человека, пребывает в вечности, а не в выпрямившемся как луч и ставшем линейном времени, в котором живут и умирают люди. Однако он, в отличие от судьбы, уже обладает самосознанием, он может переменить свои планы и решения, с ним можно вести диалог, он готов к эксперименту с человечеством и человеком, в какой-то мере способен на сотрудничество.
Сильное изменение претерпело и представление о времени. Если в культуре судьбы время двигалось по кругу и величайшим благом была его повторяемость (такую культуру можно назвать культурой гармонии), то новую культуру, где роль абсолюта и медитативной единицы выполняет субъективный абсолют, где время вытянулось в линию, можно назвать культурой цели. Время, в котором живут и умирают люди в культуре цели, возникает в момент творения, как бы вытекая, словно гигантская река, из вечности, в которой пребывал Бог. Время прекратит свое движение к великой цели — Царствию небесному, то есть к идеальной вечностной гармонии, в момент, который ни одному субъекту на земле знать не дано и который определит Бог, пребывающий в вечности и постоянно контролирующий все и вся во времени. Таким образом, линейность времени и здесь пока остается относительной, потому что христианское время, вытекая из вечности, в нее же и впадает. Это, конечно, не круг, а некий гигантский эллипс. Судя по всему, человеческому сознанию свойственно постоянное стремление к гармонии в форме круговой повторяемости времени. Культура же цели, видимо, необходима человечеству своей провокационностью, своей устремленностью к чему-то иному, новому. Однако целью всякой культуры цели оказывается гармония. Так, например, если наша цель — коммунизм, то коммунизм — это высшая гармония индивидуальной и общественной жизни.
Вообще, биосоциальная сущность человека делает его противоречивым даже по отношению к таким чисто человеческим представлениям, как представления о гармонии и цели. Вероятно, биологическая основа человеческой натуры проявляется в жажде гармонии, а социальная — в целеполагании. Однако целью всегда оказывается гармония. Культура гармонии является, вероятно, основополагающей для человеческого сознания, а культура цели выполняет провоцирующую, инициирующую, авангардную функцию. Абсолютная гармония в принципе недостижима (об этом уже почти все если не знают, то догадываются). Постоянное стремление к цели порождает хаос. Человечество достигает относительного равновесия во взаимодействии бинарной асимметричной оппозиции культуры цели и культуры гармонии. Это, вероятно, и есть единственно возможное для человечества состояние относительного равновесия и сбалансированности.
Естественно, культура цели, как и ее предшественница, культура гармонии, возникает не сразу, а формируется постепенно, на протяжении веков. Мы не ставим перед собой задачу подробно осветить процесс формирования культуры гармонии и культуры цели[56], для нас прежде всего важно, что модель культуры меняется в первую очередь в зависимости от кардинального изменения мыслительной медитативной единицы, ценностного абсолюта. В культуре гармонии огромную роль играло гадание, то есть разнообразные попытки предвидеть «фиксированное будущее» на временном круге и предсказать судьбу. Место судьбы, например, в античной культуре и в жизни античного человека огромно. Но уже в самом начале формирования монотеизма можно заметить отказ от попыток угадывания будущего. В Библии запрет гадания, действия благочестивого и весьма важного для людей древности, начинается уже со Второзакония. В Книге Царств рассказывается об активной и полной драматизма борьбе пророка Самуила и царя Саула с традиционными гаданиями и гадателями. Глубоко иронично звучит библейский рассказ о гибели царя Саула, в самый трагический момент свой жизни изменившего своим взглядам и бросившегося к единственной, случайно уцелевшей от его террора гадалке. Само наличие не только кругового, но уже и линейного времени исключает «фиксированное будущее», делает гадание бессмысленным. Еще более бессмысленным делает его новая медитативная единица, разделяющая, соединяющая и определяющая отношения человека и мира — единый Бог, наделенный мощью судьбы и спонтанностью личности.
В этом отношении показательно повествование Книги Ионы о судьбе ассирийского города Ниневии. По воле Бога пророк Иона должен возвестить жителям Ниневии о наказании: город погибнет в страшной катастрофе. Понимая, что ниневийцы весьма опасны и могут жестоко казнить его, Иона всеми силами пытается избежать участи гонца. Многочисленные чудеса, явленные Богом, устрашают и останавливают пророка. Придя в город и сообщив его жителям страшную весть, Иона, к глубокому своему удивлению, остается жив. Отойдя от города на безопасное расстояние, он удобно располагается в тени куста клещевины, чтобы полюбоваться зрелищем гибнущего города грешников. Однако время идет, и Иона замечает, что ничего экстраординарного не происходит. Бог, вероятно, возмущенный агрессивностью и кровожадностью Ионы, насылает на куст червя. Растение засыхает. Взошедшее солнце палит голову Ионы. Измученный жарой, он просит себе смерти, на что Бог отвечает: «Неужели так сильно огорчился ты за растение?» Иона отвечает, что огорчен «даже до смерти».
Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало: Так как же мне не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и притом много животных?[57]
Текст весьма интересен. Во-первых, мы видим, что Бог отказывает жителям Ниневии в развитой моделирующей способности. Правое и левое, так же как космос и хаос, жизнь и смерть и т. д., являются типичными оппозициями, определяющими бинарное деление мира. Ассирийцы, по словам Бога, оказываются не столько грешниками, сколько незрелыми, по-детски наивными существами, которые со временем способны измениться. Под конец Бог не то иронизирует, не то взывает к справедливости. Ионе, который совсем недавно был проглочен и извергнут китом и напуган до смерти внезапно заговорившей человеческим голосом ослицей, он предлагает вместе с ним пожалеть неразумных животных, вообще не знающих греха. И что для нас особенно важно, Бог, в отличие от Судьбы, не только может переменить решение, не выполнить предрешенного и объявленного им «фиксированного будущего», он не только эмоционален и спонтанен в своих поступках, но и вступает в диалог с человеком, объясняя ему свои действия. Перед нами совсем иная культура, по-другому сориентированная в своем отношении к времени, человеку и миру.
Если отношения, например, Эдипа или Кассандры с миром определяются и решаются через взаимоотношения с объективным абсолютом, судьбой, то отношения с миром, например, Иова, да и Ионы тоже — через посредство субъективного абсолюта, то есть единого Бога. Нельзя не признать, что удел человека, живущего в культуре судьбы, и человека, живущего в культуре единого Бога, качественно резко различаются. Его взаимоотношение с миром принципиально иное. Однако нельзя не признать и того, что модель этих взаимоотношений строится по единому принципу: через посредство сформированной человеческим сознанием в результате абсолютизации одного из элементов оппозиции медитативной единицы, являющейся абсолютной ценностью для человеческого сообщества, живущего в определенном культурном континууме.
Давным-давно Блаженный Августин, пытаясь философски осмыслить такую христианскую новацию, как триединство Бога, божественную Троицу, сказал, что объяснить это культурное явление, которое для него было фактом реальной действительности, в полной мере невозможно, в него можно только верить. Однако он сам пытается понять вечностный смысл Троицы через аналогию ее трех лиц трем способностям человеческой души. Бога-Отца он уподобляет памяти, Бога-Сына — разуму, а Дух Святой — воле. Нам представляется, что сейчас мы могли бы дать объяснение и генезису, и функции, и принципу построения этой модели, исходя из вполне материалистических представлений и особенностей человеческого мышления. Мы видим, что такая фундаментальная идея христианства, как божественная Троица, уже изначально строится по принципу троичности. Эта троичность воплощает в себе личное отношение трех единых и неразделимых лиц. Здесь Бог-Отец представляет собой безначальное первоначало, Бог-Сын, или Логос (Слово), — смысловой оформляющий принцип, а Дух Святой — животворящий принцип. Взаимоотношение частей даже в этом богословском определении строится по уже описанной нами модели.
Любопытны аналогии, проводимые Августином между тремя лицами Троицы и тремя способностями человеческой души, мы бы сказали, человеческой психики, для нас неразрывно связанной с закономерностями функционирования человеческого мозга. Бог-Отец, безначальное первоначало, а по Августину — память в широком и вечностном смысле этого слова, может быть понят как Вселенная, мир, объект. Бог-Сын — смысловой оформляющий принцип, Слово-Логос, а по Августину разум — исследующая мир мысль человека и человечества. Дух же Святой, животворящий принцип, а по Августину воля — некая медитативная единица, объединяющая первые две, разделяющая их и определяющая их отношения. И если идти дальше, то Бог-Отец — это правое полушарие головного мозга с его независимостью от пространственно-временных координат (вечностностью?), континуальностью (изначальностью?), творческой спонтанностью (функцией демиурга?), образно-визуальное, иррациональное (непостижимое человеческим разумом?); Бог-Сын — это левое полушарие головного мозга с его ограниченностью в пространстве и времени (тридцать три года земной жизни Христа?), дискретностью (цепочка фактов его личной судьбы?), формализацией (проповеди, обращенные к человечеству, и в первую очередь Нагорная проповедь?), концептуальное (новые заповеди, то есть вербально выстроенные концепции взаимоотношений человека и мира?), рациональное (слово?); Дух Святой — мозолистое тело с его функцией объединения крайностей двух оппозиций, определения их отношений и перманентной гармонизацией их противоречий.
Идея христианской Троицы возникла, конечно, не на пустом месте. Она легко соотносится с методом философского конструирования в платонизме и неоплатонизме, где можно обнаружить солидный набор триад: образец — демиург — материя; ум — душа — космос; единое — ум — душа; предел — беспредельное — число. В этом отношении особенно интересен платоновский диалог «Филеб». У платоников и неоплатоников третий член триады выполняет функцию объединения крайностей первых двух. В христианском учении о Троице используются те же мыслительные модели, но строится все на отношениях не безличных сущностей, а «лиц», то есть не объектов, а субъектов. Общеизвестно исключительное место триады в немецкой классической идеалистической философии, в которой Гегель превратил эту тернарную модель в универсальную схему всякого процесса развития. Опираясь на гегелевскую триаду, Маркс использует тернарную модель для анализа объективных явлений материального мира.
Триада является «изобретением» не только европейской культуры. Известна, например, божественная триада индуизма Тримурти, где Брахма — творец мира, Вишну — хранитель, а Шива — разрушитель его. Триада организует онтологическое и функциональное единство этих трех сил, причем исследователи индуизма возводят истоки Тримурти к наиболее архаическим слоям древнеиндийской мифологии. Такова же и Трикая (три тела) — одно из основных понятий буддийской мифологии, где просветление, то есть достижение состояния Будды, имеет три уровня: абсолютный, идеальный и конкретный.
Есть все основания полагать, что любая развитая религиозно-философская доктрина, определяющая картину мира, восходит в конечном счете к архаической мифологической модели, где мир всегда мыслится поделенным на две части, стоящие в оппозиции друг к другу и постоянно пребывающие в состоянии неустойчивого равновесия, обусловленного взаимной экспансией. Две части мира невозможны без третьей, медитативной единицы, которая организует их отношения, разделяя, соединяя и гармонизируя их крайние проявления.
Говорить об этой универсальной модели можно бесконечно. Она буквально пронизывает все области человеческого сознания, а значит, и бытия. По этому принципу построена игра в шахматы, как, собственно, и все другие игры — от самых примитивных до самых интеллектуально совершенных. Ортогональная система координат, используемая в математике для отражения отношений функции и аргумента, при всей своей кажущейся чисто научной природе, также воспроизводит тернарную модель мира, где направо и вверх откладываются числа с положительным значением, вниз и влево — с отрицательным, а в середине, представляя собой медитативную единицу, стоит ноль. Любая мифология определяет направление вверх и направо как положительную часть бинарной оппозиции: свое, мир людей, жизнь, космос и т. д., а направление вниз и влево — как отрицательную: чужое, нечеловеческое, смерть, хаос и т. д.
Конечно, такая тернарная модель вряд ли может быть объективным отражением истинного состояния материального мира. Она, как мы считаем, является репрезентацией в сознании, как индивидуальном, так и коллективном, моделирующей способности человеческого мозга. Воспринимая мир, мы видим его сквозь изначально наложенную на него, как разметка на оптическом прицеле, тернарную модель, возникшую в процессе формирования человеческого сознания на базе психики высокоразвитого животного. Таким образом, картина мира, выстраиваемая человеческим сознанием, является результатом сложного взаимодействия отражательной и моделирующей функций головного мозга.
Невольно возникает завораживающее ощущение, что тернарная структура головного мозга человека являет собой тот материальный субстрат, на базе которого продуцируются тернарные модели культуры, начиная от самых первых, медленно проступающих сквозь хаос животного восприятия черт архаического мифа, до совершеннейших и сложнейших моделей, на которых базируются величайшие достижения духовной и материальной культуры человечества. Вероятно, в какой-то мере можно говорить даже о некоем изоморфизме строения и функционирования мозга и тернарных структур, лежащих в основе культурных моделей и артефактов. Мы неизбежно приходим к выводу, что любой поиск предыстории человеческой мысли рано или поздно приведет к проблемам, связанным с антропологией, ищущей природные истоки культуры. Ведь этнографические материалы и этнологические теории всегда связаны с движением человеческой мысли, размышляющей о самой себе.
В этом отношении для нас живой интерес представляет 25-е изречение из древнего даосского трактата «Даодэцзин»: «Дао рождает единое, единое рождает два, два рождает три, и три рождает все сущее».
Нельзя исключить, что и эта даосская формула, и известное положение христианской теологии о триединстве Бога в одинаковой мере являются результатом происшедших в разное время и в разном социально-культурном контексте гениальных интеллектуальных прорывов коллективного разума людей Земли, пытающихся познать одновременно сущность мира и сущность человека. В этом отношении мы не стали бы говорить даже и о гетерогенности этих разновременных гениальных коллективных догадок. Ибо природа их одна — архаический миф, сформировавшийся в процессе становления человеческого сознания и отразивший в себе, как нам кажется, еще и фундаментальные закономерности этого процесса.
Архаический миф повествует о разъятии, разрубании, разрывании, расчленении первоначального хаоса, некоей неупорядоченной первоначальной сущности и упорядочивании, структурировании из ее обломков и кровавых обрубков космоса. Обычно космогонические мифы осознавались первобытными людьми как повествование о создании всего сущего, о сотворении Вселенной. Думается, что в них в какой-то мере зафиксировался еще и процесс рождения из хаоса животной психики человеческого сознания, структурированного дискретными смысловыми единицами.
Что дает нам основание говорить о психике животных как о своеобразном хаосе, из которого вышло структурированное и упорядоченное человеческое сознание? Вы наверняка помните, что еще совсем недавно мы писали о впечатляющих возможностях интеллекта высокоразвитых обезьян, отмечая при этом, что для них адекватность как точное соответствие поведения параметрам ситуации даже более свойственна, чем для человека. При этом в полемическом задоре мы, отметив, что человеческое сознание производит массу ненужных для выживания мыслительных конструктов и представлений, уподобили человеческое сознание, воспользовавшись названием рассказа А. Платонова, мусорному ветру, а эти формулы — мыслительным мусором. В начале XX века психологи-бихевиористы провели огромное количество экспериментов, в которых в качестве подопытных животных использовались крысы. Эксперименты были направлены на исследование возможностей научения у животных. Методика эксперимента широко варьировалась, но основа его оставалась неизменной: крыса должна была пройти более или менее сложный лабиринт и найти из него выход. Влекла ли крысу к выходу из лабиринта приманка или она устремлялась по нему гонимая страхом и болью, результат был одинаков — научение у крыс происходило методом проб и ошибок. Крыса могла изучить лабиринт этим методом, и с каждым новым проходом этого же лабиринта делала все меньше и меньше ошибок и все быстрее и быстрее достигала выхода. Однако даже самая «талантливая» крыса, имеющая богатый опыт прохождения одного лабиринта, попав в другой, построенный по другой схеме, не могла применить накопленный опыт и снова осваивала его методом проб и ошибок. Крысы были неспособны выработать некий общий принцип, алгоритм прохождения лабиринта. Хаос животной психики для нас — это когда при развитом видовом интеллекте и богатом индивидуальном опыте особь не способна вывеси то, что люди называют общим принципом, или даже общей идеей, а уж тем более передать их следующим поколениям посредством культурной традиции в виде текстов и артефактов.
Мифология по-разному изображала хаос. Если первичный хаос, то есть некий субстрат, из которого все вышло в результате кровавого акта расчленения и разъятия, мыслился чаще всего как тело — первозмей, тотемный зверь, некое чудовище и даже существо антропоморфное, то хаос вторичный представлялся в мифах, а позже в волшебных сказках в виде некоего пространства, противопоставленного космосу, как темный лес, океан, непроходимый туман и очень часто как лабиринт.
Показательно, что представление о вторичном хаосе воплощалась как в осмысленных человеком природных объектах-урочищах, так и в объектах рукотворных, специально созданных сакральных святилищах. Мифологические представления и тексты закреплялись как за урочищами, так и за святилищами. Ю. Лотман, например, относил урочища и святилища к специфическим первобытным мнемотехническим приемам, заменяющим собой не существующую еще даже самую примитивную письменность. Эти объекты пространственно структурировали, привязывали к местности ритуал и, вероятно, способствовали запоминанию, а возможно и формированию мифологического текста. Возьмем на себя смелость предположить, что ритуал, как некая трансляция и закрепление информации в специально организованном и разграниченном пространстве, сначала сводился лишь к определенной последовательности знаков жестового кода, весьма скупо сопровождаемого тем, что в греческом языке соответствовало слову «мифос», которое буквально обозначало некую «до-речь», «ее- природный субстрат, хаотизированное звукоиспускание», и только позже стал сопровождаться «логосом» — «слово-мыслью», «слово-понятием». Недаром В.П. Топоров определял миф как «то состояние души, которое стучится в мир слова <….>, не довольствуясь ритуалом»[58]. А мы могли бы добавить: не довольствуясь информацией, передаваемой по большей части жестовым кодом.
Из всех рукотворных воплощений идеи хаоса лабиринт в мировой культуре является наиболее часто встречающимся, ярким, универсальным. Он реализовался во множестве конструкций — от наиболее примитивного рельефного изображения, выложенного камнями на земле и представляющего собой улиткообразную спиралевидную разметку, до сложного подземного сооружения под кносским дворцом на острове Крит. Вероятнее всего, лабиринт является наиболее структурированной логическим категориальным сознанием идеей деструкции, неструктурированности. Это наиболее упорядоченное и логически оформленное воплощение алогичности и неупорядоченности. Слово «лабиринт» стало языковым штампом даже в научном дискурсе. Невольно вспоминаются такие словосочетания, как «лабиринт смыслов», «лабиринты сознания», «лабиринты одиночества» и т. д., парадоксальность которых, построенная на двусмысленности, совершенно не ощущается. Примечательно, что американские психологи-бихевиористы для своих весьма результативных и поучительных экспериментов в качестве условий, в которых изучалось поведение крыс, выбрали лабиринт. Осознавали ли они всю глубину культурной традиционности и «мифопоэтичности» сконструированных ими экспериментов? По всей видимости, нет. Если бы нам довелось разрабатывать награду за цикл исследований, проведенных бихевиористами, мы предложили бы миниатюрное изображение двойного топора-лабриса, так тесно связанного с идеей лабиринта. Для ученых-психологов начала XX века лабиринт — лабораторное оборудование. Люди же крито-микенской культуры, например, построили подземный лабиринт под минойским дворцом на Крите с ритуальными целями. Вероятно, именно с этим лабиринтом связан знаменитый древнегреческий миф о великом афинском герое Тезее, чудовище Минотавре, имевшем гротесковую внешность, представлявшем собой некую хаотическую недорасчлененность, и критской царевне Ариадне, великой пряхе и создательнице ставшего теперь всемирно известным клубка.
Скорее всего, в обнаруженном учеными критском лабиринте в древности воспроизводились кровавые мистерии, связанные с поединком героя и чудовища, с представлением о лабиринте как воплощении хаоса и смерти. Победа Тезея над Минотавром в мифе, конечно же, в первую очередь мыслилась как победа Афин над Критом, человека над хаосом, героя над чудовищем. Само убиение Тезеем Минотавра в этом архаическом сюжете менее значительно, чем факт выхода его из лабиринта вместе со спасенными им потенци-аяьными жертвами хаоса. Человек находит выход из лабиринта благодаря магической нити, сотворенной трудом и мастерством другого человека, воплотившего в этом своеобразном артефакте универсальный принцип выхода их любого лабиринта.
Очень велик соблазн интерпретировать мифологические представления о неупорядоченности и неструктурированности хаоса как сохранившееся в человеческом коллективном сознании воспоминание о животном состоянии еще не «перестроенного» на человеческий лад мозга наших «волосатых предков». Однако это предположение было бы весьма и весьма сомнительным. Так же как ни один человек не в состоянии вспомнить то, что пережил в момент рождения, хотя переживания эти, безусловно, как-то отложились в глубинных слоях его психики, человечество не может «вспомнить» своего дочеловеческого восприятия окружающей среды.
С. Грофу казалось, что с помощью психоделиков он может извлечь эти впечатления. Однако интерпретация результатов его экспериментов является, скорее всего, его индивидуальным мифом, сотворенным по универсальной модели: герой, путешествующий из космоса в хаос при помощи волшебного средства и возвращающийся магически обогащенным. Конечно же, мифологическое представление о хаосе — это не воспоминание, а один из первых мыслительных опытов, попыток по поздним фактам и явлениям воссоздать, реставрировать некое начало процесса.
Трудно, почти невозможно достоверно воспроизвести ощущения и переживания, возникающие у двух-трехлетнего ребенка, который впервые в жизни оказывается наедине со своим отражением в большом зеркале. Переживания, связанные с этим событием, навсегда фиксируются в нашей памяти, и, хоть как-то пытаясь воспроизвести их, начинаешь понимать глубинную подсознательную мощь тех впечатлений, которые возникают, когда граница между тобой и «зазеркальем» начинает исчезать и твое только что начавшееся формироваться переживание себя как индивидуальности буквально растворяется в окружающем. Словесно почти невозможно сформулировать те полумысли, полуощущения, которые роятся в детской голове. Тем более, что это случается не с каждым и, как кажется, не более одного раза в жизни. Мы можем предположить, что сонм детских переживаний в этот момент отражает первобытный ужас утраты границы между телом и миром и погружения в хаос. Один из авторов в возрасте трех — трех с половиной лет буквально видел в зеркале, как он растворяется в воздухе, а окружающая его комната теряет свои реальные очертания, превращаясь в бесформенное колышущееся марево. Последняя мысль, если попытаться ее выразить словами, была: Кто Я? Где Я? Это Я? В этом, видимо, выражается мгновение потери сознания как способности рефлексии по поводу границы между телом и миром, Я и не-Я и на долю секунды возвращение в животное состояние.