Большинство современных поляков были непоколебимо уверены: только предательский удар советской армии в спину Войску Польскому в сентябре 1939 года помешал тому отразить удар германского Рейхсвера и, измотав Люфтваффе, перейти в наступление на Германию. Ударь большевики чуть позже — и непоколебимые дивизии Войска Польского опрокинули бы сначала швабов, а потом их самих и гнали бы обоих еще долго. Так учили сейчас и в школах, и поскольку возражающих голосов не было слышно, то у молодежи не имелось оснований полагать, что на самом деле было не так. Но офицеров учили иначе, и у них было больше мозгов, чем у свежих выпускников школ. Да и сами они были постарше, а это за редкими исключениями добавляет ума автоматически. Генерал бригады Бартняк окончил Артиллерийскую академию имени генерала Бема в Торуне еще в 1985 году, когда большинство служащих (воюющих!) в его дивизии рядовых и подофицеров еще цеплялись за женскую грудь, а некоторые из старших офицеров еще не начали делать это, хотя уже с совершенно другими целями… В дополнение к этому в 1990 году он прошел «Специальный курс» командиров артиллерийских батальонов, а в 1994 году окончил Национальный университет обороны в Рембертове, одном из спутников Варшавы. Akademia Obrony Narodowej являлась высшим военно-учебным заведением Польской Республики. Учитывая ограниченный объем ее Вооруженных Сил, 100 тысяч человек постоянного состава и 20 тысяч резервистов (вот пример ярко выраженного несоответствия между военной мощью и уровнем амбиций Сейма и собственно народа), генерал входил в элиту страны. В том числе — в отношении интеллекта в целом и способности к анализу и синтезу в частности. Лично он не верил, что в 1939 году страна могла отразить нашествие хотя бы одной из сторон — нацистской Германии или Советской России. Поэтому относился к ситуации реалистично.
Он прекрасно знал недостатки национального характера поляков, но высоко оценивал шансы Польши «получить свою долю» в условиях сложившейся политической и военной конъюнктуры. Поэтому подчиненная роль 12-й Механизированной дивизии во взятии анклава генерала устраивала. Подчиненная роль собственно Вооруженных Сил Польской Республики в направленной против России операции в целом — тоже. Нужно было быть идиотом, чтобы надеяться на то, что 120 тысяч вооруженных поляков (половина из которых — обслуживающий персонал, а не бойцы) способны дойти сначала до Москвы, а потом до Петропавловска-Камчатского «с огнем и мечом». Да, даже в условиях почти полного развала российских Вооруженных Сил. И глупо, нереалистично было надеяться на то, что при «дележе пирога» где-нибудь в сентябре сего года, когда в Брюсселе и Вашингтоне будет проводиться пересмотр «зон контроля» (формально «протекторатов», а фактически будущих колоний), излишний героизм и невероятная боевая эффективность польских ВС может что-то значить. Соответственно, меньше славы, меньше размер шрифта газетных заголовков, но тот же самый кусок русской территории в будущем за меньший счет. Не денежный, а счет жизней. Без труда рассчитываемый по показателям «безвозвратных и санитарных потерь» на каждый квадратный километр занятой земли. Бывшей своей, затем прусской, затем германской, затем русско-советской, а теперь, вероятно, «находящейся под совместным управлением». Становящейся источником политических дрязг и обращенных друг на друга претензий Германии, Польши и Литвы на десятки лет вперед. Нет, американцы не дураки… Объединенная, реально объединенная Европа с реально действующей интеграцией политических, экономических и военных систем, с единым курсом, не нужна им совершенно…
Итак, на 12.00 варшавского времени счет потерь в дивизии Бартняка был весьма и весьма умеренным. Один рядовой 2-й механизированной бригады погиб от пулевого ранения в шею, причем было неизвестно, откуда прилетела пуля. Она могла быть и «своя», потому что изголодавшиеся по настоящей войне мужчины, попав на чужую территорию и становясь изредка мишенью чужого огня, стреляли налево и направо, не задумываясь. Через сутки-другие нервозность должна была утихнуть, Иренеуш Бартняк прекрасно знал это по Ираку. Какие-то потери от «дружеского огня» были на этом этапе неизбежны: в случаях их очевидности это очень сильно промывало мозги любителям пострелять.
Расформированный в 2011 году, но уже через год сформированный заново 2-й легионерский[40] артиллерийский полк потерял «безвозвратно» сразу двоих рядовых — умершими от ран до оказания медицинской помощи после подрыва русской МОН-50 в нескольких десятках метров. Покровитель полка — король (и, кстати, русский царь) Владислав IV Ваза в данном случае не помог солдатам невезучей батареи ни своевременно обнаружить выставленную на обочине дороги мину, ни уцелеть при ее подрыве, почти наверняка управляемом. Учитывая характеристики русской мины, убитых могло быть гораздо больше, а половина раненых могла умереть сразу — до того, как прибыл санитарный вертолет, раскрашенный в яркие цвета «PZL W-3R». Техника дивизиона ракетной артиллерии не пострадала, уже хорошо, а огнем стрелкового оружия подрыв мины не дополнили. Видимо, было некому. Впрочем, генерал не сомневался, что часть уцелевших русских опомнится уже через сутки, и их укусы станут более болезненными, пока число квалифицированных партизан не уменьшится благодаря соответствующим мероприятиям…
Больше ни одного погибшего в дивизии не было ни к 13.00, ни к 13.30, хотя раненых постепенно прибавлялось. Гибель ее командира, генерала бригады Иренеуша Бартняка в 13.31, четвертым во всей 12-й Механизированной дивизии, выглядела, таким образом, нелепо и страшно.
На пересечении идущей параллельно автодороге Р508 железнодорожной ветки и одной из местных асфальтированных дорог двигающуюся штабную колонну польской 12-й дивизии встретил старик, вышедший из кубического домика смотрителя железнодорожного переезда. Нельзя было сказать, что он был «в военно-морской форме», — квадратные погончики с несколькими золотыми полосками старшинского состава были пришиты непосредственно к его серому гражданскому пиджаку, увешанному медалями и значками. Но старик был в гюйсе, бескозырке с развевающимися лентами и плотно поставленными буквами «ДВАЖДЫКРАСНОЗНАМЕННЫЙ БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ» на околыше, и смотрелся довольно колоритно. Ждал он явно не первую минуту — искаженное страданием старое лицо было покрыто пылью. В руке старик держал топор на длинном топорище. Идущие в авангарде колонны 12-й механизированной бригады не обратили на него внимания, — солдаты с бортов бронемашин и грузовиков провожали безумного русского долгими взглядами, но не стреляли. Сам же он не собирался бросаться под колеса «Росомах»[41] и грузовиков, обозначенных польскими флажками.
Старика звали Эфраим Учумов. Он ждал немцев. Ему было 90 лет ровно, он прошел войну, когда был молодым и глупым. Войну, оставившую давно зажившие шрамы на теле и так и не сумевшие зажить — в душе. Он прекрасно знал, чего хочет сейчас, когда мимо его домика на пересечении железной и автомобильной дорог, ровно на полдороге между Калининградом и Гвардейском, идут и идут колонны вражеской техники. После войны он служил в Польше на тральщиках, дружил с несколькими моряками-поляками и был уверен: будь они живы, они не допустили бы. К немцам у него давно не было ненависти, но с 1941 по 1943-й бывший «матрос Учумов», он же для своих «Эфа» и «Учум», провоевал в морской пехоте, и убивать немцев ему было как-то привычнее. Он не думал, что ему удастся сейчас кого-нибудь убить, но из его руки свисал тяжелый топор, и бывший старшина 1-й статьи продолжал ждать, щурясь от пыли и летящих в лицо снежинок, поднятых с асфальта сотнями катящихся мимо колес, едва удерживаясь, чтобы не заплакать от ненависти и бессильной стариковской обиды. Спину ему буравил взгляд внука, категорически отказавшегося уходить. После многих минут крика они все же договорились о том, что уйдут, как закончат все, — и хотя тогда он согласился, сейчас от этого было еще больнее.
Сидящий на броне командной «Rosomak-WD» генерал бригады столкнулся со стариком взглядом. Он не боялся возможных стрелков и пересел из тесноты машины наверх, благо это позволяла удлиненная выносная гарнитура установленной в машине мощной радиостанции. С американским HMMWV в командном варианте это было бы невозможным, но он предпочитал польскую «Росомаху», пусть и дооборудованную датской компанией «WB Electronics». С брони имелся хороший обзор во все стороны, именно поэтому он сумел разглядеть русского в подробностях. На груди у старика было нацеплено несколько разноцветных медалей, но Бартняка удивило другое. Ниже других, на левой стороне груди моряка висел «Krzyż Walecznych », то есть «Крест Храбрых», вторая по значимости военная награда Польской Республики. Чудо, что он разглядел его с проносящейся мимо на большой скорости машины, но цвет ленты и форма колодки были уникальными, такое ни с чем не спутаешь. Такой же орден был у отца Иренеуша, поэтому он взбесился. Заколотив в броню откидным прикладом укороченного штурмового карабина, он заставил водителя резко затормозить и мягко спрыгнул на асфальт, даже не дожидаясь полной остановки машины. Несколько человек десантировались вместе с ним, и тут же в нескольких метрах позади остановилась еще одна «Росомаха» — выполненная в наиболее распространенном варианте и несущая автоматическую 30-мм пушку в башне и спаренный с ней 7,62-мм пулемет. Наводчик развернул башню на русского деда, и это выглядело настолько гадко, что генерал грязно и изобретательно выругался. Это заставило опустить свой карабин идущего рядом офицера его штаба. Пока машины тормозили, русский остался в двух десятках метров позади. Неторопливо двигаясь, генерал Бартняк на всякий случай внимательно разглядывал местность вокруг. Мимо продолжали проноситься разнообразные машины, принадлежащие бригадам и отдельным батальонам его дивизии — «Росомахи» и «Опалы» разных модификаций, многочисленные «Хамви», армейские грузовики и автоцистерны. Солдаты глядели на них из кабин, с брони, из кузовов тентованных машин, — некоторые козыряли двумя пальцами, остальные просто останавливали на нем и остальных взгляд, пока их машины обдавали его холодной пылью и теплым воздухом выхлопа.
Не было похоже на то, что это засада. Вдалеке виднелись дома, но железнодорожный переезд стоял на практически открытой местности. Его окружало несколько деревьев и довольно много разных по высоте кустов, но без листвы они были совершенно прозрачными, только чернели в переплетении веток не склеванные птицами ягоды. Хлопало маленькое окно в домике, развевалась занавеска. Шлагбаум был закрыт (вероятно, автоматикой) и так и снесен закрытым. Это была не засада, — генерал бы почувствовал. Просто старый безумец, живущий воспоминаниями о давно ушедшей молодости и сильной стране. Не дай Боже оказаться на его месте.
До старика осталось несколько метров, и Бартняк смог убедиться в том, что глаза его не подвели. Это действительно был «Крест Храбрых», на засаленной, но сохранившей свои цвета ленте. В верхнем же ряду наград русским была прицеплена необычная медаль серебряного цвета, наложенная на якорь, и украшенная цепочкой, спускающейся с колодки, — удивительно красивая, таких Бартняк раньше не видал. Генерал учил русский язык в школе и позже повторял в Академии, но не смог найти каких-то слов. Он пытался растравить себя мыслью о том, что видеть высокую награду родной страны на груди русского — это оскорбление, но мысль прошла, так и не заставив его испытать гнев. Коммунистическое правительство подлизывалось к могучему соседу, награждая его представителей своими орденами и медалями и в войну, и позже. Никаких морских сражений у польских берегов, под Слупском и Гдыней, не было, — значит, этого моряка наверняка наградили за боевое траление в польских водах или что-нибудь в этом роде. Но все равно…
Остановившись метрах в полутора, Бартняк секунду продолжал смотреть на сверлящего его взглядом деда. Затем он буркнул что-то оставшееся неразобранным себе под нос и уже собирался развернуться и уйти, когда старик в бескозырке шагнул вперед и резко замахнулся своим топором. Громко застучал «Берилл» в руках стоящего в метре сзади и слева старшего сержанта, и еще не завершивший поворот генерал бригады успел увидеть, как старика отбросило назад.
В воздух взвилась мелкая кровяная пыль, которая ощутилась на лице, как морось где-нибудь у фонтана. Такого он давно не видел, поэтому отшатнулся. Сержант предупреждающе закричал, потом закричал кто-то еще. Но за минуту все успокоились. В конце концов, ничего страшного не произошло: замах старика оборвался в самом начале, и топор так и остался у него в руке, крепко зажатый судорожно сведенными пальцами.
— Пан генерал бригады!
— Да брось. Я в порядке.
— Ничего себе…
Голос был совсем молодым, и генерал посмотрел на сказавшего. Так и есть: юный рядовой с незнакомым лицом, из подбежавших от второй машины.
Рядом остановилась еще одна «Росомаха», за ней начала притормаживать следующая, сжимая двигающуюся колонну в гармошку. Генерал бригады махнул двумя руками сразу, затем показал спрыгнувшему было с бронетранспортера офицеру крепкий кулак, и тот тут же полез обратно. Машина изрыгнула струю сизого солярного дыма, дернулась и начала разгоняться, выбрасывая мелкие камешки из-под колес.
— Пан генерал бригады?
— Что, Кшиштоф?
— Вы разрешите, я возьму себе его бескозырку? На память.
— Почему бы нет?
— А можно, я тоже что-нибудь возьму? — произнес тот старший сержант, который застрелил русского. Бартняк пожал плечами. Ничего плохого он в этом не видел — это не мародерство, а просто стремление молодежи заполучить себе сувенир, связанный с острым переживанием. Через неделю им будет на такое уже наплевать, а если кто-то вздумает проверить, нет ли у старика золотых зубов, или стянуть с его пальца тусклое обручальное кольцо, — он, пожалуй, застрелит такого человека сам. Или первого предупредит, а второго уже застрелит.
Поручик шагнул вперед и наклонился над убитым, аккуратно сняв с него бескозырку со свисающими с нее двумя украшенными золотыми якорями черными ленточками, расщепленными на конце, как ласточкин хвост. Действительно, отличный сувенир, хотя трудно будет удержаться и не начать врать в ответ на вопрос о его происхождении.
— Снимите с него «Крест Храбрых», — посоветовал он и отвернулся. А больше не было уже ничего. Пуля попала в основание его шеи точно над обрезом тылового баллистического бронеэлемента. Командир 12-й механизированной дивизии генерал бригады Бартняк носил бронежилет DMV-98, еще со времен своего «аэромобильного» прошлого. Сам бронежилет наверняка выдержал бы попадание, но выпущенная из гладкоствольной «Сайги» мягкая пуля типа «Спутник» весила 33 грамма, — позвоночник перебило, словно ударом кувалды. Смерть генерала была мгновенной и безболезненной.
Все попадали на землю, когда прозвучал оглушающий удар выстрела. Но стрелок в домике успел выстрелить еще раз, и пуля вмяла стальную плиту в грудину поручика, так и не успевшего выпустить бескозырку мертвого старика из рук. Разом взревел десяток польских «Бериллов» и «Мини-Бериллов», пули автоматов мгновенно выбили все стекла из переплета единственного обращенного к ним окна домика, подняли белую пыль из составляющих его стены серых силикатных кирпичей. Потом разом заговорила 30-мм пушка «Росомахи» и спаренный с ней пулемет UKM-200 °C, которые тут же заткнули русского стрелка. На дистанции в четыре десятка метров снаряды «Бушмастера» прошивали сложенную в «один кирпич» кладку насквозь, и когда разлетающиеся обломки начали накрывать лежащих, кто-то попытался остановить стрельбу. Криков слышно не было, только сплошной рев автоматической пушки на фоне рокота пулемета и нескольких штурмовых карабинов, — но инициативный умник не сообразил начать махать руками, лежа на земле. Он развернулся, попытался приподняться, и его уложило на месте. Потом огонь стих.
От домика мало что осталось: стены еще держали на себе покосившуюся, изорванную крышу, но были все в дырках. Понятно, что русский сам вырыл себе могилу, стреляя из окна дома, находящегося всего в 20 метрах от цели. И понятно, что это его не волновало с самого начала.
Майор, руководящий одним из отделов штаба дивизии, не поднимаясь, отдал команду — и несколько солдат осторожно двинулись вперед, пригибаясь и сжимая в руках оружие. Остальные прикрывали их, лежа на месте. Все ожидали новых выстрелов, но их не было. Очередные грузовики из подошедшей колонны остановились.
— Эй, — крикнули сверху, — мы нужны?
Майор не ответил, внимательно наблюдая за подошедшими уже прямо к стенам домика солдатами, и спросившего послал по известному адресу кто-то другой. Однако солдаты уже попрыгали с борта и под командованием энергичного молодого подпоручика начали окружать дом. Все выглядели очень мужественно, как герои сверхпопулярного в Польше американского блокбастера «Дуговая лампа». Это плохо сочеталось с лежащими на дороге четырьмя телами — старика и трех поляков: генерала бригады, поручика и старшего капрала.
— Чисто! — крикнули от домика. — Он один был!
— Чисто! — продублировали сбоку, потом слово прозвучало еще несколько раз. Только после этого майор поднялся, кряхтя и чертыхаясь. Тело командира дивизии лежало в луже крови и мочи — сложно ожидать иного, когда перебит позвоночник. Поручик как выкатил глаза, так и остался с этим выражением на лице. Умер он, скорее всего, от болевого шока. А может, и нет — бронежилет пробит не был, но вмялся внутрь сантиметров на пять, проломив ему грудную клетку. В старшего капрала попала всего одна пуля из пулемета «Росомахи», в самый верх каски. Ему хватило. Они все проявили себя идиотами, но этот явно был самым большим идиотом из всех.
— Матерь Божья, — произнес сзади надломленный голос. — Что же делать теперь?
— Грузите на крышу бронетранспортера, за башню, — рассудительно приказал майор. — И все вперед. А мне связь. Командование переходит к пану начальнику штаба дивизии. Все услышали?
Офицеры вразнобой отозвались; на лицах некоторых было отчетливо написано недоумение. Мало кто сумел осознать произошедшее в полной мере, хотя некоторые были ветеранами Ирака. Но с момента вывода из Ирака польского контингента в 2008 году прошло слишком много времени, а из служивших в Афганистане и на территории бывшей Югославии в батальоне управления дивизии не было почти никого.
— Какое подразделение? — спросил майор командира спешившихся пехотинцев. Нарукавных нашивок ни на ком не было, как и погон: только нагрудные знаки различия на куртках, на левой стороне груди. По ним много не скажешь. Можно по-разному относиться к сложности геральдики в современной армии США, но это действительно удобно.
— 8-й ремонтный батальон, пан майор.
— Ага, колобжегцы. Как настроение?
Поручик не нашелся, что ответить, только перевел взгляд за спину майора, где несколько человек грузили тела убитых офицеров на «Росомаху» и готовили веревки, чтобы найтовить их к поручням. Капрала еще не трогали, а русского оставили в покое и даже старались обходить.
— Продолжайте движение, поручик, — приказал майор, не дождавшись ответа. Ему на секунду стало интересно, что там в домике, и он направился туда, не ответив на приветствие инженера. И так и не сделав молодому дураку замечание: на войне не козыряют. Ничего, научится, если не убьют.
В домике, куда он зашел в настежь распахнутую дверь, было все понятно. Тело здоровенного мужика лет тридцати в полосатой майке, какую носят у русских моряки, пограничники, парашютисты и бог знает кто еще. Мускулы распирают белую кожу, лицо искажено предсмертной судорогой. Изломанное ружье в руках. Все вокруг в крови, все тело в мелких и крупных порезах. Американская пушка Mk44 Bushmaster II, польский пулемет русского происхождения, башня итальянской «OTO Melara» на польской же машине, выведенной аж от финского предка… Глобализм в действии, и все ради одной цели. Хотя любой газетчик все равно сможет сказать, что «враг повержен польским оружием».
Майор отвернулся и вышел, перестав об этом думать: ему было чем сейчас заняться, и транспортировка нелепо погибшего командира дивизии была последней из встающих перед ним проблем.
* * *
Мертвые тела Эфраима и Леонида Учумовых, деда и внука, остались на своих местах — на обочине дороги и в домике, где оглушающе пахло кровью и кислотой. Если бы они могли говорить, оба, наверное, сказали бы, что умерли удовлетворенными. Радио работало с утра несколько часов, затем смолкло. Потом пропало электричество, и шлагбаум снесла первая из проследовавших по дороге чужих машин… Дед четко разъяснил великовозрастному внучку, что будет происходить в следующие дни, месяцы и годы, а тот верил ему безоговорочно. Ни до какого моря он уже не доберется, жены нет, детей нет. В одиночку он все равно не выживет, искать себе командира негде и незачем. Чего тянуть? Решение умереть прямо здесь пришло к нему легко, и хотя дед сначала обзывался и орал, позже он прослезился и принял решение внука, добавив его к своему собственному. По его словам, никакой европеец, явившийся к ним на танке с демократической миссией, не способен пройти мимо такого чуда, как старшина 1-й статьи ВМФ СССР при полном параде и с кучей серебра на груди. Обязательно остановятся и всей толпой начнут раздевать. Причем раз топор в руке, то сначала убьют. На том самом месте, где он будет стоять. Шагах в двадцати от единственного места в округе, где можно встать с «Сайгой». Которая живет в железном шкафу в углу единственной комнаты их дома. Как всегда стоит делать, если живешь вдали от других людей…
Леня жил умом деда всю жизнь, но тут взбеленился. Срочную он служил на Северном флоте, на эсминце, и в пехотной тактике, в отличие от деда, ничего не понимал. Но это выглядело бредом. Однако дед поставил простой выбор: или делать так, как сказано, или уходить. Если бы у Леонида была нарезная «Сайга», он бы попробовал занять позицию получше и подальше от дома, обговорить какие-то сигналы или жесты, чтобы у деда был хотя бы условный шанс вовремя упасть… Здесь это не проходило, потому что их «Сайга» была дешевой гладкоствольной моделью 2 °C, под охотничий патрон калибра 15,6 мм. На расстоянии 45 метров пуля уходила в сторону на 70 сантиметров — в человека уже не попадешь. Шанс попасть «в мелкого и среднего зверя» либо в человека гладкоствольная «Сайга» давала метров с двадцати, и все. Поэтому выбора не оставалось. Колонны шли мимо неостановимо, едва замедляясь собственно на переезде, сразу же разбитом траками первых прошедших через него бронемашин. Сначала были несколько некрупных групп американцев — вероятно, разведчики. Потом пошли машины со знакомыми всем в этих краях двуцветными польскими флажками. Тоже сначала разведка на огромных джипах и колесных бронетранспортерах, потом несколько групп гусеничных машин разных типов: одни покрупнее, другие поменьше; с пушками, пулеметами, обвешанные антеннами, с десантом на броне.
Некоторое время они сидели в своем домике, глядя друг на друга, потом обнялись, и весело-злобно матюкнувшийся напоследок дед вышел. Леонид открыл окно, зафиксировав его крюком, чтобы не захлопнуло ветром. Затем он вытащил стол на середину комнаты и плотно сел на стул, приняв положение для стрельбы с упора. Он не был сильным стрелком. В Калининградской области охота была дорогим удовольствием, и Леонид никогда не ходил ни на что крупнее зайца-русака. Но дед встал на точно оговоренное место, его фигура была неожиданно близкой, и Учумов-младший решил, что не промахнется. Снаряженных пулями патронов в доме было всего три, и он зарядил магазин сначала двумя картечными, а потом «Спутником», но теперь начал волноваться, не надо ли было сделать наоборот. Время шло, дед ждал, его гюйс хлопал на ледяном ветру, как маленький синий флажок, — и это зрелище было единственным, что заставляло Леонида дрожать. Сидя в одной майке-тельняшке, холода он не чувствовал совсем.
А потом случилось так, как сказал дед. Очередная группа бронетранспортеров прошла мимо, он видел, как они исчезли. Но потом звук двигателей изменился, затем обороты упали, и стало ясно, что кто-то все-таки остановился. Из окна не было видно никого, кроме деда и пары метров пространства перед ним, но смещаться вбок Леонид не стал. Он не думал, что его могут заметить, но не хотел рисковать потерять намеченное место, в которое точно знал, что попадет. После нескольких минут ожидания дед вдруг повел плечами, будто указывал на что-то, — а потом вдруг резко и с силой замахнулся топором…
Когда деда застрелили, Леонид едва не выстрелил в пустоту, в то место, на котором тот только что стоял, но там никто не появлялся. Глаза его заволокло красным — он шептал про себя имя дедушки Эфика, как звал его в детстве, когда стеснялся произносить его полностью. Помнится, потом он вырос такого роста и приобрел такой характер, что ни одному человеку в сельской школе или вообще в районе не пришло бы в голову назвать его «жидом». Деду кланялся в пояс одноногий школьный военрук, которого уважали и боялись даже самые отпетые ребята. Деда перед Днем Победы сажали в первый ряд на школьных концертах, а на сам праздник — в первый ряд на трибуне Гвардейска, а иногда и Калининграда. Он был молодому Учумову вместо погибшего в море отца и ушедшей к другому человеку матери. Он провожал его на флот и встречал его оттуда — при всем параде, как теперь, только на 15 лет моложе. Теперь деда не было.
По-волчьи подвывая про себя, Леонид ждал. Он знал, что никогда не был слишком умным человеком — товарищи по службе и работе уважали и ценили его вовсе не за это. Но он всегда четко чувствовал, как поступать правильно, и готов был отстаивать свою точку зрения сначала словом, а затем ударом кулака. Сейчас он был полностью уверен, что совершает абсолютно правильный поступок, причем наверняка самый важный в жизни. Он ждал еще несколько долгих минут, потом из закрытого от него краем рамы участка дороги к лежащему навзничь телу шагнул и опустился человек. Этот ли убил деда? Леонид решил, что в него и выстрелит, но показались ноги второго. Тот был явно старше, лет за сорок, довольно высокого роста, с круглым лицом и толстыми щеками, усатый, в нелепо и противно выглядящих очках. Первый, склонившийся над дедом, обернулся к нему и что-то спросил. Из этого стало ясно, кого выбрать, но начавший тщательно прицеливаться Леонид едва не сорвался, когда первый из поляков снял с деда бескозырку. Настоящую, «ту самую», в которой дед демобилизовался в 49-м. Толстяк начал разворачиваться, и Леонид изо всех сил прожал спуск. Попал его выстрел в цель или нет, Учумов не понял, потому что толстяк исчез из виду, и когда самозарядный карабин сжевал второй патрон, он выстрелил уже во встающего, молодого. Заорал от восторга, поняв, что попал. Дернулся вбок, меняя сектор обстрела. Успел увидеть плашмя бросающихся на землю людей в чужой форме, увидеть лежащее ничком еще одно тело и даже понять, что это означает. Успел выстрелить в третий раз, последним из снаряженных пулей патронов. К этому моменту осколки уже в клочья рвали тело бывшего матроса Учумова — любящего внука, хорошего друга и плохого мужа — и выстрел пропал даром. Однако, даже умирая, он все же продолжал хохотать.
* * *
Дорога до пограничного МАПП «Торфяновка» заняла около семи часов. Могло быть много хуже. Но, видимо, перегрузившись впечатлениями, Николай перестал обращать внимание на происходящее за окном рывками двигающейся «восьмерки» после первых сорока минут. По улицам Петербурга бежали люди, некоторые стояли на месте, растерянно или возмущенно глядя на происходящее. Ехали многочисленные машины, причем так, что смотреть на дорогу приходилось четырьмя глазами. К равнодушному недоумению Николая, движение никто не регулировал — ни военные, ни ГИБДД. Единственный пост они встретили на обычном месте, на повороте с Парголовского шоссе на Юкки, — но два автоматчика в синих бронежилетах стояли там, не подавая никаких сигналов. И вообще не обращая внимания на машины, лезущие от города по всем четырем полосам, расталкивая редких встречных. Это было часа через полтора после того, как они ушли из старого центра города, но и потом движение было не легче. Двадцать километров в час — это максимум, до которого они «разгонялись».
В районе Сертолово было тихо, причем по-настоящему тихо. Связисты сидели за своим забором, как мыши. Едва ли не впервые за час выглянув в окно, Николай увидел только часовых на одном и другом КПП, — в полной выкладке, с оружием, по четверо. Но это было все. Ни одного броневика, выдвинутого к шоссе, ни одной платформы под погрузкой на известном всем питерцам железнодорожном тупике.
В пределах полусотни километров от пересечения с трассой «Скандинавия» на дороге стало реально плохо, но потом поток начал чуть редеть. По пути он видел пару аварий, одна произошла почти рядом, но выглядела необычно. Машины шли настолько медленно, что все можно было разглядеть: «Гольф» пытался протиснуться из одного ряда в другой, пусть и идущий с той же почти черепашьей скоростью. Его не пропустили. Из стукнутого «Ситроена С3» вышло двое мужчин, из «Гольфа» — водитель. Они обменялись несколькими словами, пожали плечами, плюнули, потом сели по местам. Дальше Николай не смотрел.
Все остальное время он был занят одеждой и бумагами из большего пакета. В этом отношении не было никаких сюрпризов. Кредитные и скидочные карточки с хорошо знакомыми названиями, водительские права с пятью красными звездами в изгибе полумесяца. На редкость простые — большая часть информации выражалась в штрих-коде, а в этих краях он не должен был читаться полностью. Паспорт с ярко-алой, нежного оттенка обложкой. Тиснение золотом: два льва держат в лапах щит с изображением обрамленного теми же пятью звездами солнца над полумесяцем, уложенным здесь горизонтально. Республика Сингапур. Паспорт был довольно хорошо защищенным, нового образца, биометрический. Потертый по углам, с полутора десятками штампов и визовых наклеек, в том числе действующей многократной российской визой и довольно скоро заканчивающейся шведской, открытой полгода назад в датском Копенгагене, повторно использованной там же, и в третий раз — уже с прибытием и вылетом через Стокгольм — Арланда. Каждый раз на три-четыре дня.