Трон из листьев и ветвей,
Мягкий полог из цветов.
Не увидишь здесь людей,
Здесь всё тайно и тёмно.
Старый дом встречает её тишиной, в которой скрываются тысячи песен. Скрипят проржавевшие качели. Воют трубы. Стучат маленькие механические пугала, которые должны были отпугивать кротов. Брат однажды разобрал такого, чтобы посмотреть, что же там стучит, под мешковиной и соломой – уж не крошка ли барабанщик? Любопытство было его натурой, солнечного мальчика, который на солнце и сгорел. Пламя его свечи дрожало от родительских нареканий, чтобы угаснуть однажды, через двадцать лет, в сотнях тысяч километров от качелей и треска механических кукол. Сложно теперь помнить брата взрослым. Слишком больно. Озорная улыбка десятилетнего не так сильно сдавливает сердце, потому что не верится, что этот сорванец однажды подлетит слишком близко к Солнцу, и, подобно Икару, потеряет все свои крылья.
На подъездной дорожке сотни солнц, стеклянных шариков, отражающих обновлённый свет. Лето в самом разгаре: воздух наполнен гулом насекомых и золотом, которое к зиме приобретёт болезненный оттенок. Сделать шаг – всё равно что утонуть в обжигающем тумане. Под ногами хрустит галька и обточенное водой стекло. Дом ждёт.
Даже сейчас, летом, в разгар дня, он похож на заброшенный колодец. Такой не позволит напиться – он сам выпьет тебя, осушит до дна, обнажит помыслы, и дурные, и хорошие. Не их ли называют колодцами душ? Она не помнит.
Удивительно, как может испугать собственный дом, в котором прожила почти треть своей жизни. Словно и не родной вовсе.
С резных ставен облупилась краска, завалинка заросла мхом, а в двери всё ещё торчит ключ с тлеющей верёвочкой. В сенях, прямо за дверью, стоит огромная консервная банка из-под ананасов. Её не поднять, внутри – сотни ключей. Они десятилетиями копились здесь: от сараев, от амбаров, от машин, от почтовых ящиков, от сберегательных касс, даже ключи от школьных шкафчиков и дурацких детских дневников. Столько секретов хранится в этой банке. Больше, чем может себе позволить любой банк. Больше, чем может выдержать любой старый дом. Может, поэтому и скрипят его ступени, воют трубы, дребезжит стекло в расшатанных рамах?
С каждым годом ей всё тяжелее ходить. Спина не гнётся, не гнутся колени, и несколько пальцев потеряли чувствительность. Это не кажется ей несправедливым. Награда за подлость. Награда за гордость, которой пропиталась её жизнь, как тряпка пропитывается разлитым алкоголем. Наверное, не стоило забывать обиды, которые спустя много лет больно били по лицу. Не стоило оставаться равнодушной там, где можно было стать участливой. Стоило почаще писать родным. На бумаге, пахнущей чернилами и стружкой, потому что видеофонные разговоры всегда были до ужаса неловкими и заканчивались словами «Ну ладно, мне пора» и выдуманными предлогами. Нечего было передать по проводам – и было много всего, что хотелось сказать лично. Расстояния нынче уже не те, что прежде. До Марса не доковыляешь с тросточкой. Как раньше нельзя было пройти махом сотню километров. Всё поросло отговорками. «Не пытаются связаться со мной - отвечу тем же». Она частенько играла в игру «Интересно, через сколько обо мне вспомнят?» С каждым годом о ней вспоминали всё меньше, потому что она тоже забывала. Забывала и вспоминала слишком поздно для своей ребячливой гордости, и уже не могла объявиться на пороге с пакетом шоколадных конфет и книгами, которые любила дарить всем без разбору.
Вот почему она приехала в старый дом. Он помнил её маленькой девочкой, для которой все условности были не так важны и которая могла помириться с помощью мизинца и доброй улыбки. Повзрослев, она забыла, что последнее действует в любом возрасте.
Она не прошла на террасу, доски не заскрипели под её ногами, и крыша не рухнула на её голову. От «колодца душ» тянуло холодом, а она искала тепла. И потому пошла в сад.
Однажды брат убедил её, что шмели – это такие летающие конфеты. Ох и ору было! А сколько марганцовки пришлось ей выпить, да ещё и расстаться с завтраком. Солнечные конфеты от солнечного брата. Сейчас эти конфеты кружат над зарослями пионов и кажутся совсем пепельными. Яблони пригибаются к земле под тяжестью плодов. В детстве яблоки почти совсем здесь не росли. Удивительно, как всё может измениться за… полвека?
Она жмурится и поворачивает морщинистое лицо к свету. Солнце, убийца её брата, дарит столько жизни… Поневоле простишь. Ведь даже оно когда-нибудь погаснет.
А когда открывает глаза, видит его.
— Дурочка! – брат скачет вокруг неё с самодельным луком в руке. Он сегодня стреляет по кислым зелёным яблокам, упражняется в меткости и хочет стать индейцем. На прошлой неделе он хотел стать супергероем, и ему можно это простить. - Ничего у тебя не получится!
Она насупилась и молчит. Ей тяжело, лицо совсем покраснело, но она упорно тащит за собой детский деревянный стульчик. У него, как водится, четыре ножки и спинка с деревянными спицами. Отец сделал его по книжке «Сделай сам». Вместе с этой книжкой дети и нашли его в чулане, куда ходили посмотреть на клубящуюся в дневном свете пыль.
Она роет четыре ямки, невозмутимо опускает в них стул и тщательно закапывает. Прическа её истрепалась, волосы лезут в глаза, но она кусает губы и продолжает, стараясь не слушать, как её брат смеётся и обзывается.
— И чего ты надеешься из него вырастить? Дерево, на котором будут расти стулья? Гигантское кресло? Великанов развлекать?
В то лето она поливает деревянный стульчик – все четыре ножки и спинку – каждый день. А потом забывает о нём.
Он увит зелёными листьями. Утопает в скрученных ветвях. На нём – тени от листьев, а в промежутках – золотой солнечный свет.
Что ты теперь скажешь, братец?
Бог знает, каким ветром занесло сюда древесное семечко. Бог знает, как удалось ростку пробиться и почему возникло это странное сосуществование. Дерево не раздробило её детское воспоминание, а бережно заплело зелёными лентами, словно хотело сохранить для этого дня.
Сидеть на нём не так уж удобно – сиденье наклонено, спинка бугристая – но как славно шумит листва, как ласков ветерок, разгоняющий насекомых и жару, как заботлива крона, закрывающая от неё Солнце, этого дарящего жизнь убийцу.
Когда-то давным-давно, в одном из глупых девчачьих дневников с алюминиевым замком она написала стихотворение. Думала она тогда о других мирах и остроухих жителях лесов, лишённых человеческих слабостей. Было там что-то о «троне из листьев»… Таким всё глупым кажется теперь, когда знаешь, что всё ценное было ближе, чем в других мирах.
Время застывает, сгущается, вбирает в себя все летние сезоны, все дожди, все подорожники на разбитых коленках, все одуванчики в косичках и все слёзы радости. Конфеты гудят под ухом, а потом замолкают, чтобы зловещая песня старого дома и голоса воспоминаний слились воедино и утонули в летней тишине.
Она поднимается с места и идёт по дорожке к старому дому. А подлость и гордость остаются сидеть на троне.
В своей старой комнате она находит копилку и обвитые бечёвкой письма.
У неё ещё столько дел.
В небе над Блейдграссом
Китов было так много, что они закрыли собой солнце.
Их миграционный маршрут всегда пролегал чуть севернее Блейдграсса, прямо над промышленным пригородом, но этой осенью громадные тени упали на спальные районы, потом на площадь Морского Договора, а затем и на центральные улицы.
По всем новостным каналам трубили черно-белое предупреждение: не тревожьте китов. Подобное уже случалось: иногда маршруты чуть-чуть изменяются. Нет причин для беспокойства. Но на всякий случай не выходите из дома, пока не увидите последний исчезающий за облаками хвост.
Китовая миграция — зрелище завораживающее. Многие тонны чужеродной жизни колышутся в воздушных течениях, поют свои оглушающие песни, которые не каждый способен услышать. Были целые кружки радиолюбителей для ловли неслышимых сигналов. Китовые песни слушали в подвалах и тюрьмах, и тогда казалось, что небо совсем близко.
Первый кит замер над парком развлечений, в опасной близости от колеса обозрения. Пассажиры его потом клялись, что могли дотронуться до одного из плавников, безжизненно повисшего в воздухе. На ощупь тот был совсем как вечность.
Второй закрыл собой бассейн во дворе одной из лучших городских гостиниц: загорающим и семьям с детьми пришлось выплачивать компенсацию.
Третий и четвёртый почти легли на здание Администрации. Пятый снёс верхушку городских часов — пострадало несколько человек. Шестой перевернулся к земле спиной и так и повис, по инерции шевеля ластами и изрыгая потоки воздуха.
Их становилось всё больше, мёртвых китов над Блейдграссом.
Все селки* города, даже те, что не служили в полиции, вытащили из шкафов шкуры и поплыли вверх. Сотни гарпунов устремились в небо. Стащить удалось только одного кита.
Ракеты оставляли в гигантских тушах выеденные дыры, но на этом и всё. Ударные волны разрушали гораздо больше, чем случайные столкновения с китами.
Оно простиралось, насколько хватало взгляда: безмерное море мёртвых китов. Бежавшие из города сигналили впереди стоящим машинам, потом выбирались из салонов и шли пешком.
Никто не зарился на шкурки селки.
Китов было так много, что они закрыли собой солнце.
Блейдграсс умер вместе с небом.
_______________________
*селки (шелки) - мифические существа из шотландского и ирландского фольклора, морской народ, люди-тюлени.
Лекарство
Зажигание срабатывает не сразу: Вася опять забыла поменять батарейку. Не напасёшься их в последнее время, сгорают, как свечки. И обвинить некого: новое производство за семью печатями и указанием сверху. Замещение, чтоб его.
Ларёк поднимается словно нехотя, кренится вправо и грозится скинуть недавно установленную вывеску. Вася вздыхает и вынимает из-под пульта управления гаечный ключ. Дедовские способы укрощения зажравшейся техники всё ещё работают.
Занять привычное место в центре Вася не успевает: там уже болтается хинкальная Гюзель, хлопает условно огненными крыльями и зазывает народ стихотворными пирожками. Такие идут у “Жар-птицы” к каждой порции: Вася знает кое-кого из тех, кто их пишет. Пирожки они не очень жалуют, но хинкали любят всерьёз.
Вася подрезает у Полупроводникового Университета парочку студенческих “стрекоз”. Встаёт у входа в Парк. Выкладывает из холодильных мешков мясо, ведро с овощами и нож. Мешки эти прекрасно работают вместо сейфа — кому охота лишаться пальцев?
Она вырывает из сетевого хранилища фартук, стряхивает с него спам и назойливую рекламу, которая норовит укорениться узорами на ногтях, и открывает старую стеклянную перегородку. Ретро всегда в моде.
Очередь небольшая: небо отяжелело обещанием дождя, а у Васи крытого пространства всего на полметра. Дорогие навесы ей не нравятся: страховка слишком хитрая, а от дождя они мгновенно распадаются на цифровой код. Природа опять выигрывает.
Вася готовит привычное — лаваш, мясо, овощи, соусы — и так же привычно улыбается в проём. Улыбки у неё неизменно солнечные и бесплатные. Как раз для дождливого дня.
За спиной шипит раскалённая плита: после обеда Вася жарит пару десятков яиц для турецких бутербродов. И кто их так только назвал?
У каждого золотистого яйца на боку голографический штампик: последняя партия на вид на вес золота, а осела в обычном ларьке. Всё потому, что кто-то не успел их вовремя сбыть: Ладимир привёз коробки на белой “ОБИДе”, просигналил лебедиными криками и умчался так быстро, что Вася не успела даже спросить, как там Буян. Перебесился уже?
Яичница скворчит на плите в такт громовым раскатам, и Вася начинает мурлыкать себе что-то под нос. Получается неважно: горловой синтезатор она не устанавливала. Переводчик у неё тоже старый и видавший виды: завис между связкой лука и полуприкрытым окном. Он барахлит всякий раз, когда рядом маячит кто-то с новыми “вавилонскими рыбками”, говорящими голосами умерших знаменитостей. Переводчик Васи говорит свои голосом, родившимся из ролей Татьяны Шитовой, записей Пугачёвой и бесконечных механических поломок. С южным говором у переводчика проблемы.
Дождь расходится, как партия для фортепиано в концерте Рахманинова, и Вася почти не слышит за шумом своих мыслей.
В окошко стучат. Вася не сразу это понимает, но оборачивается всё равно, как шпион, почувствовавший на затылке чужой взгляд. Под навесом возвышается фигура в тёмном дождевике, похожая на нахохлившегося ворона. Вася почти уже слышит, как в открывшийся проём незнакомец хрипит “Невермооооррр”.
Она кивает куда-то в сторону скрытого капюшоном лица и возвращается к плите. Из последнего яйца выпадает в шипящее масло игла.
Вася задерживает дыхание. Сквозь раскаты грома ей слышится грохот костей. Она делает вид, что нет ничего необычного в том, что из яйца, помеченного голографическим “Первым сортом”, падают швейные принадлежности.
С бешено бьющимся сердцем слушает, как выдыхают в открытое окошко тёплое:
— Одну с собой.
Вася не помнит, когда в последний раз так быстро собирала заказ. Она почти выкидывает пакет с шаурмой через стекло. Забирает тяжёлые монеты из холодных рук — над такими только чахнуть. Запирает окно на замочек и смотрит на переводчика, ища поддержки.
— Хорошо тому, кто знает, как опасен в океане, как опасен в океане айсберг встречным кораблям, — хрипит он.
И Вася решает, что на сегодня достаточно.
Бабулин “Теремок” — почти древний, на механических ногах — заземлился у завода по литью богов. Спрос на них сейчас огромный: у бабули на такие вещи чутьё.
Вася завернула иголку в пару слоёв сетевого спама, но она всё равно постоянно норовит выпить её крови.
Бабуля смотрит на иглу так долго, что рабочие в очереди начинают возмущаться. У “Теремка” никогда и никто не возмущался.
— Значит, не пойдёт на следующий срок, касатик, — наконец возвещает бабуля, дёргает рычаг, и на избушке загорается знак “ЗАКРЫТО”. Такого тоже никогда прежде не происходило, но и лекарство от цифрового бессмертия не каждый день находишь.
Вася прячет иглу в карман и прикидывает, не заказать ли на заводе крошечного божка удачи. Им такой может понадобиться.
Утро после
Утро после конца света было самым безопасным утром из всех, которые только можно представить. Ведь утро после конца света попросту не должно было наступить.
Мистер Морган любил откладывать важные дела на потом, но всегда их выполнял. Встреча с судьёй овощной ярмарки? В понедельник. Оценка найденной на заднем дворе Фигглетов монеты? 25-го числа. Выборы в городской совет? Через пятнадцать минут (как только доразгадывает этот увлекательный кроссворд).
Чего мистер Морган не любил, так это домашних дел. И потому на вопросы жены о том, когда он уже уберёт эти чёртовы носки, мистер Морган отвечал:
— Утром после конца света.
И преспокойно продолжал читать газету и неодобрительно цокать языком всякий раз, когда доходил до спортивной колонки.
Леди Мэри не откладывала дела, но всегда находила оправдания. Пойти вечером на прогулку вдоль реки? Но там же холодно, можно подхватить простуду. Дописать страницу книги, которая, по большей части, всё ещё пылилась на задворках её разума? Завтра. Или нет, утром. Вечером. В обед. После полдника, как только усядется на мансарде.
Когда леди Мэри слышала очередное вежливое “Когда вы закончите книгу?”, она закипала и тряслась, и в один прекрасный день ответила:
— Утром.
А после, чуть подумав, добавила:
— Утром после конца света.
Мортимеру было девять, и для своих лет он был исключительно вежливым молодым человеком. Он убирал за собой игрушки, раскладывал книги в алфавитном порядке, держал свои письменные принадлежности в чистоте и всегда первым поднимал на уроках руку. Одна беда: Мортимер не любил зелень.
Его матушка безуспешно пыталась привнести в его рацион хотя бы небольшое полезное разнообразие, но он отвергал всё — и петрушку, и капусту, и даже огурцы, которые вообще ничего плохого ему не сделали — и ворчал:
— Поем после конца света.
Вопреки любому здравому смыслу утро после конца света всё-таки наступило, переполнившись полушутливыми клятвами и ворчливыми обещаниями.
И с последней дописанной книгой, последним проглоченным кусочком брокколи и последним убранным носком, мир с облегчением вздохнул и, наконец, закончился.
Утро то было долгим, как целая жизнь.