Действующие лица:
Игорь,
Лиза,
Эля,
Борис Борисович.
(Подъезд пятиэтажного дома, видно несколько окон первого и второго этажей, около подъезда – скамейка. Поздний вечер, почти ночь. Уличный фонарь освещает небольшое пространство от двери подъезда к поребрику. Слева от скамейки еле освещены густые кусты, справа дерево. Вдалеке слышны крики, иногда звуки проезжающих машин, где‑то играет музыка. На скамейке сидит Игорь, парень 25 лет. Он покуривает и оглядывается, будто кого‑то ждет. Со стороны кустов по дорожке идет девушка. Она сворачивает и проходит мимо пятиэтажки. Девушке лет 20, одета она нарядно и легкомысленно – видно, что возвращается с какого‑то праздника.)
Игорь. Лизка!
Лиза (оборачивается и смотрит с близоруким прищуром в сторону Игоря). Кто тут?
Игорь. Я, я! Иди сюда.
Лиза (подходит к скамейке). Ну, чего сидишь?
Игорь (смущенно). Ты пока домой не ходи.
Лиза. А чего это?
Игорь. Мать просила. Там этот пижон с автобазы приплелся, так она его угощает. Представляешь?
Лиза. Я спать хочу.
Игорь. Посидим еще немного. А то она рычать будет.
Лиза. Что ей неймется? Старуха уже! (Пауза.) А я у Жорика Эльку видела. Она так изменилась, я ее даже не узнала. (Пауза.) Слышь, Игорек, тебя это не интересует?
Игорь. Плевать!
Лиза. Твое дело. Она все еще…
Игорь (перебивает ее). Говорю, плевать!
(Пауза. Лиза садится рядом с Игорем, он обнимает ее.)
Может, нам условие ей поставить? Мол, хватит, мы вообще‑то тоже люди. А то чуть ли не каждый день одно и тоже.
Лиза. Да, на работу завтра. Спать осталось часов пять. (Пауза.) А Элька про тебя спрашивала. (Пауза.) Слышь, что говорю?
Игорь. И чего?
Лиза. Ничего, я ей сказала, что ты переживаешь. Она обещала…
Игорь (перебивает ее). Ты перестань меня с ней опять сводить. Знать я ее не желаю. И так огреб полные штаны. То ей не так, это не этак. Нормальную найду. А не эту расфуфыренную!
Лиза. Игорь, а ведь ты ее любишь!
Игорь. Мала еще. Больше мне делать нечего!
Лиза. Любишь, любишь! И не отказывайся. (Кричит.) Эля!
Игорь. Ты что?!
Лиза (еще громче). Эля!!!
(Слышен стук каблуков. Эля появляется из‑за темных густых кустов, оттуда же примерно, откуда выходила Лиза. Одета Эля еще легкомысленнее, чем Лиза.)
Игорь. Больные вы! Устраиваете мне здесь тоже!
Лиза. Вы это, поговорите, а я вокруг дома прогуляюсь.
Игорь. Я с ней один не останусь!
Эля. Игорь, я прошу.
(Лиза тихонько отходит в сторону. Наступает долгая пауза. Эля садится на скамейку. Оба не знают, с чего начать разговор.)
Игорь. Как дела?
Эля. Да так себе.
Игорь. Понятно.
Эля. А у тебя?
Игорь. Так же.
Эля. Учишься?
Игорь. Само собой.
Эля. Сессию сдал?
Игорь. А как же!
Эля. Отличник?
Игорь. Отличник.
(Пауза.)
Эля. А настроение как?
Игорь. Тоже ничего. (Пауза.) Мне извиняться не за что!
Эля. Я так и думала. Считаешь себя вечно правым.
Игорь. Опять ты! (Встает и расхаживает от двери до поребрика, держа руки в карманах.)
Эля. Две недели – это срок.
Игорь. Хоть восемь! Не важно. Разве ничего не прояснилось?
Эля. Прояснилось.
Игорь. Ну вот.
Эля. А что – вот? Две недели не звонишь.
Игорь. А сама?
Эля. А я вот пришла.
Игорь. Ага, по дороге со дня рождения, от Жорика!
(Пауза.)
Эля. Ну, не будь ты дураком!
Игорь. Вот и не буду. Чего тебе?
Эля. Какой‑то разговор тупой.
Игорь. Ну, что уж, какой есть.
Эля. Что ты препираешься, как юнец пятнадцатилетний?
Игорь. Какой есть. (Пауза.) Ты чего‑то хотела?
Эля. Теперь уже ничего.
Игорь. Ну, и иди себе дальше. Пусть тебе кто‑нибудь другой посуду моет!
Эля (иронично). А чего это ты не дома? Мама выгнала?
Игорь. Гуляю.
Эля. Ну‑ну, гуляй. Ведь есть куда пойти. Нет, ты специально будешь на улице торчать.
Игорь. Ты что имеешь в виду? Квартирочку твоего папочки? Я такие подарки не принимаю!
Эля. Больше бегать за тобой не буду, живи с пьяницей‑мамашей и с ее хахалями.
Игорь. Это моя мать! Я твою не трогаю.
Эля. Но это же смешно! Жена должна родного мужа уговаривать домой идти!
Игорь (после паузы). Уже поздно. Метро закрыто.
Эля. На машине поедем.
Игорь. А, папа уже и машинку организовал.
Эля. А он к тебе, между прочим, хорошо относится.
Игорь. Конечно. Помню я, как он на мою мать смотрел!
Эля. Чего ты меня унижаешь? Да, мои родители меня обеспечивают. И что? Это плохо, что они о дочке заботятся, а не только о себе? Ты что, завидуешь?
Игорь. Боже упаси!
(Пауза.)
Эля. Опять мы скатились до этого. Почему нельзя о нас‑то поговорить? Без пап, мам…
Игорь. Потому что вылезают из всех щелей.
Эля. Ну, вот чего ты торчишь здесь? Мать твоя развлекается, а ты, бедняга…
Игорь (перебивает). Замолчи, а?
Эля. Хорошо. Но учти, я с тобой не ссорилась. (Громко.) Что ж тебе эта посуда так далась?
Игорь. Громкость поменьше сделай. Далась и далась. Еще и мусор.
Эля. Это детский сад какой‑то! Можно же договориться.
Игорь. До свадьбы надо было договариваться. А то патоку развели, а на утро уже командный голос появился. Умно! Как собачонку! Тю‑тю‑тю! Кис‑кис‑кис! И – по морде тряпкой. А еще лучше сковородкой. Могла ведь.
Эля. Я просто замахнулась.
Игорь. Привыкла, что все твои приказания выполняются. Классно! Гоняешь своих в ресторане. Так же и меня хотела. А?
Эля. Игорь, я скучала без тебя.
(Пауза.)
Игорь. Что‑то Лизка долго бродит. Уже, пожалуй, пора.
Эля. Иди, иди. Будет проходить, домой отправлю.
(Игорь проходит до поребрика и почти исчезает в темноте, но останавливается, топчется на месте и неуверенно, медленно двигается обратно к скамейке.)
Игорь. Ты это, как у Жорика‑то оказалась? Не живешь здесь уже давно. Пригласил, что ли?
Эля. Меня Лизка позвала.
Игорь (после паузы). Думала, что я приду? А я не пришел.
Эля. Я не думала. Просто мне скучно одной.
Игорь. Насмешила! У тебя навалом подруг, друзей всяких там. На работе, наверно, кто‑нибудь желает‑мучится.
Эля. А почему ты не пришел?
Игорь (задумался). А вот так!
Эля. Тебя вспоминали. Конечно, мы здесь здорово дружили. И до сих пор добрыми друзьями все остались. Наверно, искорка какого‑то счастья сохранилась.
Игорь (кривится). Не сентиментальничай. Все здесь было. Как и везде.
Эля (после паузы). Ты хоть переживаешь?
Игорь (задумывается). Не получится ничего, Эля. Ты – барыня, я – простой студент. Жить на твои деньги не могу.
Эля. Какая ерунда! Чем ты меня попрекаешь? Тем, что я родному человеку помогаю! Ведь тебе учиться надо. (Пауза.) Кто еще поможет? Мать?
Игорь (кричит). Ну не могу я! (Пауза.) Тебе легко, ты привыкла. Раз, и все принесли. А я вон в институт не поступил, в армию пошел. Потом столько лет поступал. Потом опять поступал.
Эля. Но ведь поступил.
Игорь. Ты, небось, и экзамены не сдавала. (Пауза.) Слушай, зачем я‑то тебе? Кто я для тебя? Ноль! (Пауза, садится рядом с Элей.) Какие у меня возможности, сама посуди? Закончу институт, буду работу искать. Найду – хорошо. Не найду – тогда‑то что?
Эля (улыбаясь). Найдем мы тебе работу.
Игорь (вскакивает). Опять! А я за это посуду буду мыть!
Эля (рассержено). Оставь в покое посуду! Я вообще тогда спросонья была и ничего не соображала. Я просыпаюсь долго, знаешь же, и контроль не работает.
Игорь. Любят круглые сутки.
Эля. Да Господи! Чего ты хочешь? Чтобы я прощения попросила? Пожалуйста, прости!
Игорь. Не надо.
Эля. На колени встать перед тобой? Пожалуйста! (Встает на колени.)
Игорь. Не надо! (Пытается поднять ее, но Эля сопротивляется.) Встань ты, неудобно! Сейчас же! Встань! (Отходит от нее.)
Эля. Я буду вот так стоять, пока ты не вернешься! (Пауза.) Эй! Ку‑ку! Ты ничего не замечаешь?
Игорь. Хватит выделываться!
Эля (после паузы). Игорь, я очень тебя прошу, отнесись к этому как, ну я не знаю, как к настоящей правде. Я. (Пауза.) Я тебе хочу сказать, я хочу тебя заставить, то есть, нет, не заставить, а попросить. Поверь мне, пожалуйста. Я никогда больше этого не сделаю. Никогда, даже чуть‑чуть голос на тебя не подниму. Никогда! Я буду мыть всю посуду, дом, шкафы, лестницу, подъезд, улицу. Все‑все‑все! Я буду сама выносить мусор. Я буду делать так, как захочешь ты!
(Пауза, смотрят друг на друга.)
Вернись, а?
Игорь. Это что, за две недели так женщины меняются? (Пауза.) Где Лизка, черт возьми, не случилось ли чего?
Эля (опускает голову в колени). Не понимает! (Смеется.) Не слышит! (Смеется.) Игорь, ты меня понял?
Игорь. Понял, понял. Можешь вставать, я подумаю.
Эля. Сколько можно думать! Решай сейчас!
Игорь. Я так хочу, мне надо подумать.
Эля (истерично). Нет, сейчас, и ни минутой позже!
Игорь (усмехаясь). Ты вроде обещала что‑то другое.
Эля (просительно). Ой, прости, прости! Я пошутила. Я не хотела. Реши сейчас, пожалуйста!
Игорь. А куда торопиться? Две недели ждала, еще немного тоже сможешь подождать.
Эля. Нет, я больше не смогу, серьезно. (Пауза.) Давай домой пойдем, там все и решишь.
Игорь. Глупости! Там твоя территория. Здесь мне свободнее.
Эля. Все, больше не могу! (Встает с колен.) Мало тебе моего унижения? Надо было, Игорек, вовремя остановиться и осознать, что ты сейчас теряешь. И ты потерял! С меня довольно!
Игорь. Папе привет!
Эля. Ничтожество! Слабак! Бездарность!
Игорь. В смысле?
Эля. Да по жизни, понятно! (Пауза.) Ты думаешь, ты в институт просто так поступил? В университет, да на исторический? А?
(Пауза.)
Игорь. О чем ты? Что ты хочешь этим сказать?
(Пауза.)
Эля. Что хотела, то и сказала. Что тут непонятного? Мне уйти?
(Пауза.)
Игорь. Отчего же, посиди еще, куда торопиться? Ночь длинная. Разговор у нас впечатляющий. Да и мы сами…
Эля (спохватившись). Игорь, я тебя не интересую? (Оглядывает себя.) Вот это все кому?
Игорь. Не знаю. Жорику там или еще кому.
Эля (усмехается). Ты меня такой видел?
Игорь. Чего не сделает одинокая женщина, чтобы на нее обратили внимание?
Эля. Я к тебе шла… Я к тебе сюда приехала. Можешь ты это понять?
Игорь (пожимает плечами). Так я и понимаю. И что с того? Это что, заслуга какая‑то? Ты что, награду за это хочешь?
Эля. Посмотри, что ты творишь!
Игорь. Ну, после того, что ты мне про университет сказала, я вообще могу и кирпичом тебя треснуть. И сам тоже могу треснуться. Зря сказала.
Эля. Почему зря? Как раз нет. Теперь ты будешь знать, что это не так плохо.
Игорь. Нет. Я оттуда уйду. И буду сам поступать. В другое место.
Эля. Да пожалуйста! Только скажи, в какое.
Игорь (хохочет). Я папе твоему скажу, чтоб без посредников. Кстати, надо у него будет еще кое‑чего попросить.
Эля. Конечно, только лучше это сделаю я.
Игорь (игриво). Нетушки, нетушки! Только сам. В самом деле, чего это я мучаюсь! Пойду и все проблемы решу. Правильно?
Эля. Не ерничай! Я все понимаю. Издеваешься.
Игорь. Да нет. Просто благодарен очень.
(Пауза.)
Эля. Ты едешь?
Игорь. Я все сказал.
Эля. Хорошо. (Собирается уходить, но вместо этого подходит ближе к Игорю. Справа от скамейки вдоль дома идет нетрезвый мужчина лет сорока, его чуть покачивает, он замечает Игоря и Элю, приветливо присвистывает и направляется к ним.)
Я надеюсь, ты все решишь, как надо?
Игорь. Надейся.
(Эля пытается его обнять, но Игорь отстраняется, Эля отходит и машет рукой. К Игорю в этот момент приближается тот мужчина. Эля исчезает в темноте кустов.)
Борис Борисович (говорит очень медленно). Игорь! Хочу выразить свою благо… (Слышен звук открываемой дверцы машины, потом хлопок.) …дарность за предоставленную… (Слышно, как заводится мотор машины.)
Игорь (резко хватает Бориса Борисовича за воротник). Внимательно слушай, Борис Борисович! Я тебя у матери видел в последний раз, понял?! Еще раз увижу – будет так, будто ты сам упал и ударился об урну! Понял?
Борис Борисович. Молокосос! Не мешай людям жить, как им хочется! Не внедряйся в чужие владения! Метафизику не нарушай! Экзистенциализма поменьше.
Игорь. Чего, чего? (Смеется.) Ты откуда вылез?
Борис Борисович. С автобазы. Знаешь же.
Игорь. Это у вас там философию так глубоко изучают?
Борис Борисович. А, это. Осколки прошлого. Философский факультет! (Кланяется.) Ты не обессудь! (Поворачивается и отходит от Игоря.) Мать не ругать. Не надо тут бунтующих человеков разводить! (Медленно, покачиваясь, удаляется.)
Игорь (ему вслед). Да пойми ты, пьет же она!
Борис Борисович (останавливается, стоит спиной к Игорю). И я пью, и ты пей! И не мешай людям! Им же хочется. В этом смысл их жизни. Истина‑то где?
(Слышен звук отъезжающей машины. Игорь неожиданно набрасывается на Бориса Борисовича, толкает его, тот падает и остается лежать лицом вниз, Игорь приседает рядом на корточки и коленкой прижимает Бориса Борисовича к земле.)
Игорь. Значит, так! Я тебе сказал, ты меня понял! Тебе сюда путь заказан!
Борис Борисович (пытаясь развернуться). Так другой объявится. Уж лучше я. Это ж философия. Свято место пусто не бывает!
Игорь (зло). У тебя семья есть?
Борис Борисович. Ну, жена – философичка. Я весь в этом. Она науку изучает, я автобазу. (Смеется). Диалектика! Или я не прав?
Игорь (отводит коленку в сторону). Замордовал ты меня.
(С той же стороны, откуда шел Борис Борисович, бежит, размахивая руками, Лиза, она уже переоделась, и теперь одета в кофту и джинсы. Игорь приподнимается.)
Лиза (кричит). Игорь, Игорь! Оставь его, не трогай!
Борис Борисович (лежа). Не‑е, ты что, Лизонька, я споткнулся. Он мне чуть не помог. Встаю. (Поднимается с трудом, они пытаются помочь ему.) Я сам, сам. (Встает.)
Лиза. Эля уехала?
(Игорь кивает.)
Тебе вот такое надо? (Показывает рукой на Бориса Борисовича.) Столько понасмотришься этого в ларьке! Тьфу! Тоже таким хочешь быть?
Борис Борисович. Ребятки, пора мне. Матери – гуд лак! Игорь, я почти все понял! (Слегка качаясь, отходит все дальше от них.)
Лиза. Я уже дома была. Ты‑то идешь?
(Игорь молчит.)
Чего замолк? Стыдно стало? Женщина за тобой бегает! Разве это по‑мужски?
Игорь (взорвавшись). Думаешь, после таких словечек я к ней вернусь? (Пауза, потом говорит уже обычным тоном.) Деньги у тебя есть?
(Лиза достает из кармана кофты несколько купюр.)
Лиза. Сколько надо?
Игорь. На такси, от нас до нее. (Берет все деньги и, убегая, кричит.) Я позвоню!
Лиза (улыбаясь). Позвони. (Замечает в кустах кошку.) Кис‑кис‑кис! Иди сюда, моя хорошая. (Лезет в кусты.)
Конец 2001 г.
Рассказы
Веселье
Веселье закончилось. Жесткий ноябрьский ветер выдувает из головы остатки добрых чувств и честных решений. Скользкая дорожка тянется в темноте вдоль разорванных бумаг около помойки и редкой травы у гаражей.
Боровикова качает в стороны, и кажется ему вся земля действительно круглой и такой шаткой, что он, держась за освободившийся от листьев куст, с грустью пытается определить местоположение своего подъезда.
– Вот там дом, – громко, глядя вверх, где черное небо, словно сговорившись со звездами, совсем не светится, – Вот там дом, – продолжает Боровиков и смотрит на землю такую страшно неровную и близкую. – Вот этот дом.
У Боровикова появляются слезы на глазах, и видится ему и слышится предстоящая ругань с женой и чувствует он, что где‑то рядом дорога. Что где‑то рядом кто‑то смеется над ним, смеется, даже не понимая, как ему плохо.
– Проводите, – выговаривает он, резко опрокинув свою голову назад, – проводите, женщина!
Маленькая женщина стоит невдалеке и смотрит, посмеиваясь, на Боровикова.
– Уелся, дорогой, как чучело, – жалеет она его, – вот и стоишь, как березка на ветру, и ветки твои в стороны.
– Только не талдычьте о воспитании, – Боровикова корежит, – у меня есть кому об этом.
Губа его нижняя то отвисает, то вновь поднимается, он чавкает, как будто доедает капусту.
– Справлял, – плавает Боровиков языком по зубам, – они недоотмечали, уехали. Я ел, только ресторан негодный. Чужая свадьба.
Он встряхивает руками от расстройства, и его чуть не относит спиной назад; женщина ловит его и держит, упираясь ему в спину руками, а носками ног – в землю.
– Валера, – говорит она, – позоришься. Какой же ты гадкий!
– Я вас знаю? – выпутываясь из головокружения, спрашивает Боровиков. – Не надо только выдумывать лишнего. Слишком просто вот так вот.
Женщина перестает улыбаться и визжит на всю улицу:
– Скотина ненавистная, сколько я терпеть‑то это буду?! Взять, да и зарыть тебя здесь около дома, чтобы не нашел никто.
– Галя? – спрашивает снова Боровиков. – Галя, это ты?
Глаза его никак не могут поймать фокус. Каждая попытка до странности напоминает ему лотерею «Спортлото»: все так и крутится, как барабан с шариками, а на них – номера.
– Галя, если это ты, – повторяет Боровиков сквозь слезы, – если это ты, то откликнись. Жена, заговори!
Крик Боровикова тяжел, слезы, вдруг выплеснувшиеся из глаз, горчат на губах испугом. Молчание стоящей за спиной женщины повергает Боровикова в ужас, и неумолимо тают его последние слабые надежды не свихнуться окончательно прямо здесь и сейчас. Тишина и чьи‑то руки за спиной отрезвляют, да только тело потеряло ориентиры, а силы не восстанавливаются. И плачет он от недоумения, и размазывает мокрой рукой по волосам слезы.
– Галя! – мольба его гремит по двору, и зажигаются чужие окна. – Галя, почему тебя не слышно?
Он пытается опустить себя на землю и лечь, но, словно привязанный, зацепляется за что‑то.
– Куда тебя несет? – шипит женщина. – Совсем как студень! Завскладом так даже не набирается. Очумевший магазин придурков.
– Мне теперь незнаком твой голос, Галя! – воспламеняется Боровиков. – Ты изменила тембр.
– Да никакая я тебе не Галя, – отвечает женщина, – Оськина я с обувного. Зачем ты пивом‑то запивал, дубина?!
– Оськина?! – Плавное тело Боровикова изгибается, принимая сразу форму и вопросительного, и восклицательного знака. – Оськина… фамилия знакомая.
– Еще бы, – гудит Оськина, – весь вечер мне коленку тер.
Боровиков мягко разворачивается боком и уже видит худое, немыслимо плоское ее лицо.
– А ты как тут? – спрашивает он и западает набок.
– Как, как! – вскрикивает Оськина. – Хватило ума тебя тащить! Со свадьбы мы вместе.
Левая половина лица Боровикова отходит в сторону, и глаз опускается вниз, и видит, что на Оськиной надето желтое, длинное, в черных точечках от грязи платье, а поверх платья накинут еще бордовый плащ.
– Мы, то есть, вместе идем ко мне домой? – глупо обрадовавшись, спросил Боровиков. – Вот Галя‑то обрадуется!
– Нет уж, – кривляется Оськина, – мы вместе ко мне домой идем. А к тебе поздно ехать. Полпервого уже. Тю‑тю!
Боровиков играет бровями и, не веря, бормочет:
– Ой, ли, душенька, вот же моя помойка, вот мой подъезд – вон там.
Рука его летит вперед, тело – вслед за рукой, и плюхается он головой в грязную слизь.
– Теперь еще и мой тебя, – констатирует Оськина, – пошли‑поехали, говорит, по клубам, видишь ли, потом к тебе, – передразнивает она, изображая Боровикова, – приехали ко мне. Тьфу, что же это я, как б…дь‑то!!! Вставай, давай, лежбище устроил.
Оськина наклоняется к Боровикову и толкает его рукой в плечо.
– Слышь, Валера, – шепчет она, – ты морду‑то всю измазал.
– Скажи, что я около моего дома, – упрямится Боровиков, – иначе я ползком пойду.
Он тычется носом в грязь и размазывает ее по лицу. На него вдруг нахлынуло какое‑то невероятное вдохновение, настоящий творческий порыв, и в голове проносятся свежие мысли, новые веяния, возникают целые жанры, доселе никому не ведомые. Хочется ему и вовсе плясать лежа. Но молчание Оськиной настораживает, и поэтому, повернув голову набок и прижавшись щекой к земле, Боровиков кричит:
– Оськина, позови Галю, мне ветрено очень.
– Ладно, пойдем, – кричит в ответ Оськина, – хватит дурака валять, а то Галя заждалась уже.
Боровиков пытается оттолкнуть себя от земли и с помощью Оськиной приподнимается, и, выписывая невероятные кренделя, он закручивает такие виражи, что все время почему‑то оказывается спиной к направлению движения.
– Мы туда идем! – тащит его Оськина. – Туда, а не туда.
Кивая и потеряв способность вязать лыко, Боровиков мычит, хрюкает и повизгивает. Дверь подъезда, конечно же, цепляет его ручкой за распущенный шарф.
– Послушайте, – выдавливает он, обращаясь к двери, – ведь это же дверь!
– Дверь, – говорит усталая Оськина, – дверь вот это, а это ручка.
Ее тон напоминает Боровикову добрые старые времена, золотое детство, когда каждый предмет разъяснялся и описывался досконально.
– Да, – говорит он, – я, кажется, очень пьяный. Ладно, никуда я отсюда не пойду.
Он хватается за ручку двери и повисает на ней.
– Хватит идиотничать, – кричит Оськина, – люди спят!
– Я сказал: не пойду! Значит, не пойду! – разглагольствует Боровиков. – Мне здесь нравится, здесь небо видно!
Глаза его смотрят вверх и не принимают возражений.
– Я что же, тебя сюда для этого тащила?! – пищит Оськина. – Мне что же, наказание это, что ли? За что только?
– За безобразие! – вставляет Боровиков. – За моральное разложение! Ты меня от жены увела! Вот! А я не хочу!
– Ну, пойдем, пожалуйста, – ноет Оськина, пытаясь образумить его по‑хорошему, – я тебе постираю.
– Жена постирает! – гордится Боровиков. – И вообще, я ничего не помню! Дайте пройти!
Он делает шаг, спотыкается и попадает в объятья Оськиной, а та с силой затаскивает его в подъезд и сажает на ступеньку лестницы.
– Не пройдет! – машет рукой Боровиков. – Пустое. Я не хочу, не могу, не буду мочь!
Он замолкает и всматривается в белое лицо Оськиной, потом медленно закрывает глаза. И вертящиеся круги заворачивают его, и летит он с неимоверной скоростью непонятно куда. Как сорвавшийся с катушек истребитель…
Очухивается Боровиков часа через два на полу около двери в квартире Оськиной, совершенно голый. Тишина и запахи пугают его. Хочется пить, голова неуверенно держится на плечах. Шлепая по коридору на кухню, Боровиков вздыхает и вспоминает, что перед банкетом обещал Оськиной потом заехать к ней.
– Ай, черт, надо ей позвонить, – говорит он вслух, и, хлебнув воду, расстраивается, что не удалось повеселиться.
Глаза его рассматривают кухонный пейзаж. Что‑то малознакомое и непонятное вокруг. Холодок пробегает по телу…
А Оськина уже давно спит, и ей абсолютно наплевать на Боровикова – того Боровикова, которого она зачем‑то затащила к себе, раздела и все ему перестирала. А он отказался спать на диване и ушел в коридор к двери на коврик, как собачка. Даже подвывал, пока не уснул…
...
Время для любви
Севрюгины ужинали. Правда, ел только муж, а жена наблюдала. Макароны и жареное мясо – в самый раз после семи.
С утра они разбежались по работам, а накануне Евгений Владимирович всю ночь доделывал новый проект. Ася же долго вязала, а потом заснула. Правда, ей позже вставать.
Настало, наконец, время побыть вместе.
Тягучие минуты поглощения пищи разворовывали свободное для любви время. А прошлая ночь осталась в памяти невосполнимо утраченной.
Ася несколько раз провела вилкой по пустой тарелке, издавая пронзительный и выводящий из себя звук. Ей есть уже не положено, а тут еще Евгений Владимирович со своими служебными рассказами и упреками.
Проект не приняли, и он его выбросил по дороге домой.
– Ненавижу, – сердился он, – все им до последней точечки объяснишь, нарисуешь, и вот тебе – шиш! Что ты молчишь?
Ася продолжала неловко скользить вилкой по тарелке, и переводить глаза с мужа на солонку.
– Интересное кино! – возмутился Евгений Владимирович. – Я тебе тут рассказываю, а ты кривишься. Потрясающе!
Он жует мясо и даже не чувствует вкуса, неудача злит, но еще больше злит то, что жена не поддерживает его.
– Тебе это не важно, да? – пристает он к Асе. – Что муж деньги теряет, что муж без проекта, что у него неудача?! Что это, в конце концов, за еда? Макароны?!
Он отодвигает тарелку и ждет новых мыслей.
– Женя, – говорит Ася ласковым тоном, каким обычно разговаривают с душевнобольными, стараясь их не слишком раздражать, – ты меня обижаешь. Ведь я готовила.
– Что тут готовить! Готовила она! – возмущение мужа нарастает, он крутит глазами в стороны и начитает размахивать рукой. – Молодец! Спасибо! Что еще? Не хочешь меня пожалеть? Я всю ночь все‑таки это барахло выравнивал! Думаешь, я хорошенько выспался?
– Вот‑вот, – Ася грустно улыбается, – лучше бы лег спать. Я ждала.
Тут Евгений Владимирович осекся и, чуть успокоившись, сказал:
– Мне надо было закончить.
Он пододвинул тарелку обратно, капнул на макароны кетчупа из стеклянной бутылки и стал их есть, холодные почти, совсем уж не вкусные. Да и мясо тоже не для всяких зубов.
Ася же молчала вновь, тыча вилкой в солонку, перемешивая белые кристаллики, и ждала новых придирок. Она к мужу не лезла. Успокаивай его или наоборот – не замечай, все ему не так.
– Опять молчишь? – снова лип к ней Евгений Владимирович. – Ну, а у тебя что новенького?
– Ничего, – нервно ответила Ася, – все так же.
– Да! – приторно сказал он. – Ну‑ну.
Он опять принялся есть и доел, наконец.
– Чаю? – предложила Ася.
– Какого чаю? – встрепенулся Севрюгин. – Сегодня положено, с горя!
– Мне нельзя! – укорила она.
– А тебя никто и не просит! – разгорячился он. – Что у нас там? Водка есть?
Севрюгин полез в холодильник, достал бутылку коньяка и добавил:
– Ага, коньячок‑с! Вот, зато посплю.
Ася недовольно убрала тарелки в раковину, налила себе заварки и воды из электросамовара. Евгений Владимирович успел за это время выпить целый стакан. Лицо его потеплело, и что‑то пощипывало под кожей.
– Я что, красный весь? – глупо спросил он.
Ася качала головой и смотрела в сторону.
– Расстроилась, голубушка моя, – ласково пропел Севрюгин, – муж пришел, накричал. Ах, какой он невоспитанный! Ладно, пожалуй, еще малость для успокоения.
Он налил еще полстакана и выпил медленно, будто смакуя.
– А вообще, гадость! – заключил он.
Ася молча пила чай и думала о чем‑то своем.
– Ну, а сейчас чего молчишь? – спросил Евгений Владимирович. – Вроде я к тебе с работой своей не пристаю. Сейчас‑то можно хоть что‑то сказать?!
– А что? – ухмыльнулась Ася.
Севрюгин развел руки.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он. – Родной муж рядом, а жена…
– Не нужна тебе никакая жена! – презрительно смотря ему в глаза, сказала Ася.
– То есть? – Евгений Владимирович был в недоумении. – Ты давай договаривай, давай! Не ломайся!
Его руки вертели стакан, ощупывая его грани.
Ася подлила еще заварки и бросила теперь два кусочка сахара.
– А как же фигура! – позаботился Севрюгин. – Тебе же нельзя.
– Какое твое дело, – оборвала его Ася, – было нельзя, стало можно.
– Не понял! – Севрюгин привстал, пытаясь поймать взгляд жены. – У тебя что, тоже неприятности?
– Нет, – съязвила Ася, – у меня все хорошо. Муж, работа классная, дети не мешают…
– Ты ребенка хочешь? – перебил Евгений Владимирович.
– Куда уж тут ребенка еще?! – сказал Ася. – Надоело мне все!
– Ну, так бросай ты эту вихлястую работу, – попытался успокоить ее Севрюгин, – на фиг она нужна. Хочешь, вообще не работай.
Ася посмотрела в красивые серо‑голубые глаза мужа: он улыбался, и от этого две ямочки отметились на щеках. Он ей нравился – его ноги, плотные его руки, как железо, впивавшееся в ее тело, все, что было в нем, особенно тот мужской запах, от которого всегда кружится голова, все это нравилось ей. И все же…
– Ну, что там, в самом деле, – рассуждал Севрюгин, – ходишь, задницей виляешь перед этими всеми. Сиди ты дома. О чем еще мечтать?
Он ее жалел.
– Мне ты здесь нужна! – заключил он.
– Бесплатная прислуга и полежать есть с кем иногда! – ядовито заметила Ася.
– Что ты, голубушка, – расстроился Евгений Владимирович, – ты тоже капнула, знаешь. Я же не виноват, что макароны не люблю.
– Да при чем здесь макароны, – голос Аси леденел, – ты меня в упор не видишь. Придешь – не поцелуешь, не обнимешь. Да если б ты… Вспомни, как это было до свадьбы.
Остекленевший Севрюгин что‑то соображал, глядя на остроносое лицо Аси. Она была худа, но пока его устраивала – правда, в ней все‑таки не хватало аппетитности. Однако же другим мужчинам его жена нравится. Интересно!
– А я думал, это из‑за макарон, – после раздумий пробормотал он, – ну, давай я тебя поцелую.
Он потянулся было к ней, но нужно было обходить стол, и Ася, заметив это, отодвинулась и сказала:
– Я не навязываюсь.
– Да ты что, одурела, что ли?! – вспылил сразу Евгений Владимирович и сел обратно. – Прямо самодурство какое‑то! Ай!
Он так махнул рукой, что задел кончиками пальцев висячий деревянный шкафчик.
– Знаешь, Женя, – грустно заговорила Ася, – я познакомилась недавно с одним человеком…
– То есть как это?! – грубо прервал ее Севрюгин. – Ты посмела? При муже живом!
– Дай договорить! – закричала Ася. – Или у нас только твои монологи разрешены?
Она плеснула себе коньяка в стакан Севрюгина и, глядя в его изумленные глаза, тут же выпила, потом продолжила свой рассказ:
– Я познакомилась, знаешь, и он мне цветы дарит каждый день, только я их выбрасываю… и подарки, и вообще…
Севрюгин вскочил и, шипя, стал расхаживать по кухне.
– У вас что‑то было? – спросил он, скрипя зубами. – Ну, ну, говори, давай!
Ася долго держала паузу, пока, наконец, не испугалась за мужа – что‑то слишком уж сильно он покраснел, даже глаза начали багроветь и сливаться с новым цветом лица. Тогда она все же ответила:
– Да нет, не было ничего, я пошутила.
– Нет! – тряся указательным пальцем перед ней, обличал Севрюгин. – Нет, было! Это не шутка! Все было, я давно заметил. Давно все вижу. Проговорилась‑таки, предательница! Она изменяет мне!!!
Он захохотал совершенно неестественно – как ненормальный или, по крайней мере, притворяющийся таковым.
– Ну, и как, с ним лучше? – выделывался Севрюгин, крутясь волчком над сидящей Асей. – Лучше с ним? Конечно, цветочки, подарочки…
– Да замолчи ты! – крикнула Ася. – Замолчи! Поцеловать, так стол не мог обойти, а тут скачешь! Нет у меня никого. Нет и не было.
– Точно? – спросил Севрюгин.
– Да! – проорала Ася. – Я просто проверяла… Ревнуешь или нет.
– Так что? Ревную? – уже утихомириваясь, Севрюгин сел на свой табурет и налил остатки коньяка.
Ася встала, взяла пустую бутылку и поставила ее в ящик под раковину рядом с мусорным ведром, потом решительно пустила воду и стала мыть посуду.
Севрюгин подошел к ней, обнял и сказал:
– Ну, я ревную ведь.
– Не‑а, – ответила Ася оттаявшим голосом и опустила свою голову мужу на грудь, – только не засыпай сейчас.
Севрюгин провел руками по ее телу, допил коньяк и пошел в комнату смотреть телевизор.
Минуты через три он уже спал…
Ночью Ася сидела рядом с ним, вязала, плакала и вспоминала недолгое свое трехмесячное замужество…
Утром Севрюгин проснулся один.
...
27.07.01
Высота взаимопонимания
Вокруг пятиэтажки – грязные лужи и слипшиеся листья. Шум и гам позднего утра разлетается по хмурому сентябрьскому воздуху.
На срубленном стволе тополя, опохмеляясь, сидят под окнами два друга: Василий Степанович и Сергей. Тут же на дереве разложена еда: три нарубленных огурца, порванная пополам палка полукопченой колбасы, батон, обкусанный с двух сторон, и бутылка самого дешевого вина бордового цвета. Глаза у друзей слипшиеся, словно проведенная без сна ночь окунула их в сморщенные песочной жижей лужи. Оба пьют из «горла» по очереди, молча хрустят огурцом и откусывают каждый от своей половинки колбасы. Выпив бутылку, они хмурятся, но настроение повышается, и даже сонливая густота безразличия сближает их.
– А хороший вообще мужик был, – говорит Серега и чешет свою сорокалетнюю коленку, – хорошо, когда хоронят в субботу, целый день следующий свободный.
Сергея мучит зубная боль, поэтому жует он только правой стороной рта.
– Вообще вся семья у них хорошая, – вторит ему Василий Степанович, – я вот, когда им унитаз ставил – даже накормили, об вознаграждении и речи быть не может, заплатили честь по чести, особенно Клавдия.
– Да, жена у него человек хороший… была, – поддерживая и себя, и Василия Степановича, проговорил Сергей.
– Почему была? – брови Василия Степановича сошлись в центре лба. – Она есть.
Сергей почему‑то долго смотрит на друга и косо усмехается, губы его заблестели колбасным жирком, а левая щека покраснела.
– Люблю, когда люди хорошие, – говорит он, – сколько раз замечал, когда они у себя на площадке лампочку вкручивали.
Оба на минуту замолкают и вдыхают в себя свежий прохладный ветерок, набирая полные легкие воздуха. Сергей достает из внутреннего кармана телогрейки новую винную бутылку. Пьют также из «горла», по очереди.
– Мы хорошим людям таким всегда должны памятники ставить, – возобновляет беседу Сергей после третьего глотка, – а вот моей дуре надо табуретку на голову надеть.
Василий Степанович широко раздвигает густые брови, и волосы его медленно двигаются по черепу.
– А мы сегодня не работаем? – вдруг спохватывается он.
– Нет, – отвечает Сергей, – сегодня выходной. А все‑таки жаль хороших людей, им теперь и трубы менять не надо.
Он пускает скупую мужскую слезу, вытирает щеку рукавом, от чего на щеке появляются два длинных маслянистых пятна.
– У тебя кровь пошла, – видя это, говорит Василий Степанович, – ты, наверно, руку поранил.
Некоторое время они ищут рану на ладони Сергея, но не находят. Сергей отводит в сторону левую ноздрю носа и машет рукой.
– Бог с ней, с кровью, – говорит отважно он, – это не проблема. Люди вот хорошие умирают.
По