Странно, что мы с ним снова столкнулись только через полгода после первой встречи. Именно снова. Я его не узнала, да и не могла узнать, так как в тот раз он был скрыт тенью темного коридора. Но его голос я все же узнала.
– Алло, девушка, куда бежите? Опять за билетами?
Я обернулась на его смешливый басок.
– Вы кто?
– А вы кто? Очень приятно поговорить с вежливыми девчонками.
– Вы показали мне дорогу в дежурку! – вспомнила я.
– Ага, но похоже, что вы решили перебиться без билета. Так что вы теперь тут делаете? – улыбался он.
– Я? Привидение играю. А вы?
– А я рисую башни нашего триллерообразного замка. Так что мы с вами в некотором роде коллеги.
– Вы рисуете декорации к «Старому замку»? – поразилась я.
– А что вас так удивляет?
– Ну, вы слишком... – я решила от греха подальше заткнуться, чтобы не наболтать ерунды, уже готовой сорваться с языка. Я хотела сказать, что для художника он слишком обычный. Среднего роста, коренастый, с некоторым количеством мышц на руках. Джинсы, ботинки, байковая рубашка в клетку. Ничем не напоминает богемного театрального художника.
– А, нет пятен краски и идиотического взгляда!
– Что‑то вроде того, – опустила я глаза.
– А вы мне нравитесь. Определенно. Хотите кофе?
– Если только с сигаретой, – ответила я. Кофе без сигареты для меня было примерно как ежик без иголок. То есть нереально.
– Нет проблем. И почему вы, девчонки, курите, как паровозики?
– Это не ваше дело. Идемте! – скомандовала я.
– Ого! – порадовался он. – Слушаюсь!
– Не смешно. – Я доскакала до буфета. Он купил мне сигарет и кофе.
– А вы не курите? – удивилась я. После дурного примера режиссера не курить у нас считалось чуть ли не дурным тоном.
– Нет. Я и так нахожу чем травиться.
– В смысле? – не поняла я.
– Ну, краски очень токсичны. Мне хватает запахов растворителя и ацетона. Да и в машине тоже масса ароматов. Выхлопные газы, бензин, тосол. Мечта токсикомана.
– Да уж, – я с уважением на него посмотрела. На самом деле, передо мной впервые в жизни сидел человек, державшийся так естественно и уверенно за рулем. И сам решающий, курить ему или не курить.
– Послушайте, милая девушка. Как вас зовут?
– Алиса.
– Чудесное имя. А меня Артем. Будем знакомы. Пока спектакль не выйдет, я часто у вас тут буду. Многое придется переделывать. С нашим гением всегда так. До последнего не понимает, чего же хочет. А я – страдай.
– Тяжело, – кивнула я, впрочем, без особенного сочувствия.
Мы посидели еще. Был день, до занятий еще оставалась пара часов. Дело было вечером, делать было нечего. В смысле, мы сидели и неторопливо поглощали симбиоз хлеба и докторской колбасы и болтали. Как получилось, что я легко и приятно провела несколько часов с совершенно чужим человеком, я сама не поняла и не заметила. Оказалось, что он прекрасно умеет слушать. Обычно эту почетную функцию оставляли мне, но он словно провоцировал меня болтать, болтать и болтать.
– У тебя есть брат? Сколько ему лет?
– Я не хочу о нем.
– Вы не ладите, – с пониманием и проникновенно произносил он.
– Он просто тупой чурбан. Ест, спит, пьет и гуляет по девкам. Пустая и бессмысленная жизнь.
– А родители, как они относятся к театру?
– Ужасно. Ты не представляешь, как они меня порой достают.
– Понятно. А парень у тебя есть?
– Да полно, – застеснялась я. Но он так как‑то просто и душевно разговаривал, что из меня выпадали все новые и новые подробности моей жизни.
– Еще кофе?
– Ты знаешь, у нас к Кафке просто уникальные декорации сделаны. Это твоя работа?
– А как же. Моя. Даже взяла каких‑то призов за самобытность. Но это просто случайность. Никогда не знаешь, что сработает. Может, и Кафка, а может, и акварельный набросок, который ты навалял за пять минут перед сном, чтобы просто передать радость от встречи с любимой девушкой.
– У тебя есть девушка?
– А тебя это удивляет? Я так невероятно страшен, что девушки меня должны обходить десятой дорогой? – рассмеялся он.
– Нет, ну что ты. Ты очень даже красивый. И такой интересный, – залепетала я. И кстати, совершенно искренне. Что‑то в нем такое было, что делало его невыносимо привлекательным. Именно по‑мужски привлекательным. Шершавые ладони, постоянно смеющиеся карие глаза, широкая мужская грудь.
– Как много эпитетов! Прямо‑таки примусь сейчас краснеть.
– Ерунда.
– Алиска, ты чего тут торчишь? На пластику не пойдешь?
– Почему? – уставилась я на Костика‑Щепку. Он был моим ровесником, мечтал о славе и прочих лаврах, мы порой с ним вместе разыгрывали разные глупые сценки и бодрили друг друга заверениями в обоюдной гениальности.
– А она уже началась! – с укоризной произнес он.
– Иди, Алиса, иди. Плохо прогуливать уроки, – ехидно напутствовал меня Артем и ушел. Я почувствовала необъяснимое раздражение.
– Что ты лезешь? Я тебя просила меня дергать? Ведь я же с человеком разговаривала.
– Это с Темкой, что ли?
– А что, вы с ним так близко знакомы? И давно? – навалилась я на него.
– Да нет, просто сталкивались на репах. – Репы – это у нас репетиции сокращенно.
– Ну и зови его Артемом. А еще лучше, по отчеству.
– Пошли уже, все с тобой ясно, – примирительно буркнул Костик.
Мы отправились в зал и там, на сцене, в черных трико гнулись и крутились, смешно и нелепо подражая гуттаперчевым гимнастам. Режиссер не оставлял надежды сотворить из нашего студентообразного стада сонмы акробатов и балерин. Пластику я не любила совсем, а с этого дня перестала ее переносить вовсе. Артем на глаза мне не попадался. Этот факт расстраивал меня более ожидаемого. Гораздо более. Я, по правде говоря, постоянно высматривала его среди блуждающего по театру народа. Не попадался он еще неделю, пока однажды не проехал мимо на своей машине. В машинах я не разбиралась, поняла только, что это какая‑то советская модель. Но моим, например, предкам не светила и такая. Когда‑то папа пытался извернуться и отложить из своей инженерной зарплаты сумму, достаточную для приобретения «Запорожца». Но мы с братишкой наперебой требовали то брюк, то курток, то ботинок. И в парке мы не могли гулять просто так. Только при мороженом и на карусели. В общем, планы пересесть на колеса приказали долго жить. Я до сих пор помню, как сложно было завести даже такого уродца, как «запор». Но у Артема имелся вполне приличный агрегат. Нестарый, с мягкими сиденьями, очень уютный. Все это я смогла выяснить, когда он повез меня домой на этом волшебном коне. Было около десяти часов вечера. Я стояла у театра и пыталась прикинуть, сколько воды начерпаю, пока добегу до метро. Сквозь темень центра столицы лили ведра дождя, создавая невидимую завесу. Зонтик не котировался. Дождь лил и сверху, и сбоку, и даже как будто снизу, отпрыгивая от земли.
– Грустно, девушки. Что вы здесь делаете в такой час, милая девочка Алиса? – сквозь приоткрытое окно машины спросил он.
– Стою. Думаю, может, и не ездить домой.
– Промокнуть боитесь?
– Ага, аж вся от страха посерела.
Что он, издевается? Сидит в сухой тачке и беседует. А я, между прочим, продолжаю мокнуть.
– Ну‑ка, садись в машину. Ты уже домоклась до того, что начала бредить.
– Это уж точно, – сказала я, продолжая стоять.
– Что ты не садишься? – не понял он.
– Мне и тут хорошо. Тепло, сыро. Как в родном болоте, – пробормотала я. Какой смысл сидеть в тачке, если я не желаю попадать домой.
– Что ты несешь?
– Да я и правда думаю, что останусь в театре. Мне от метро до дома еще полчаса пешкарусом плестись. Здесь ты до метро добросишь, а там я превращусь в водоросль. Лучше пойду чайку попью. – Я развернулась и пошла к двери театра.
– Постой, – выскочил он из авто. Его свитерок тут же намок, волосы от воды прилипли ко лбу. Он задрожал и стал ужасно смешным. Эдакий цуцик.
– Что ты смеешься? – возмутился он.
– Ты на цуцика похож, – не сдержалась я.
– Вот как. Может, все‑таки я могу подвезти тебя до дома?
– До самого дома? – удивилась я. – А тебе это зачем?
– Отлично. Хочешь порадовать понравившуюся девушку, а она спрашивает – зачем это мне.
– Я тебе... – запнулась я. И хотя до этого уже на полном серьезе решила остаться и переночевать на костюмах, теперь поняла вдруг, что меня неудержимо тянет домой.
– Именно. А ты меня обзываешь цуциком.
– Поехали, – согласилась я и попыталась открыть дверцу машины. Она была против. Только после убедительного внушения от Артема и пинка его сильной ногой в нижнюю левую ее часть я смогла попасть внутрь. Артем к тому моменту уже окончательно вымок и разозлился. Он резко встряхнул мокрыми волосами, завел машину и понесся по Тверской.
– Вот ты скажи мне, объясни... Вот как ты себе представляешь цуцика?
– Чего? – оторопела я.
– Цуцика. Ты сказала, что я похож на цуцика. Вот я и пытаюсь выяснить, как выглядит обычный рядовой цуцик. Среднестатистический.
– Примерно как ты, – ляпнула я и покатилась со смеху. Он посмотрел на меня, покрутил пальцем у виска и тоже расхохотался. Мы смеялись и перешучивались всю дорогу до дома, тем более оказалось, что живем мы в одном районе, около Речного вокзала. Только он у одного выхода из метро, а я – в получасе ходьбы от другого.
– Интересно, что познакомились мы с тобой в стенах культового молодежного театра.
– Эк ты сказанул!
– А то. И ведь живем в этих местах кучи лет. А не сталкивались.
– Не судьба, – кивнула я.
– А теперь, значит, судьба? – то ли спросил, то ли, наоборот, заявил он. Мы стояли в проулке недалеко от гостиницы «Союз» и вели долгие романтические беседы. Его откровенно забавляло сочетание моего нежного (с его точки зрения) возраста и недетского жизненного опыта.
– Так ты и правда уже где‑то работала?
– Я и сейчас работаю. Администратором в театре. На полставки.
– Обалдеть. А школу‑то ты закончила?
– Некоторое количество классов закончила, – улыбалась я.
– Уточнять не будем?
– Нет! – гордо поворотила я от него нос.
Он брал меня за руку, нежно гладил пальцы и продолжал свои бесконечные вопросы.
– А как это мама тебя так поздно отпускает?
– А что ей за дело?
– Ну, вдруг ты попадешь в лапы развратному взрослому дядьке.
– И что?
– А он тебя плохому научит! – улыбался он. Если бы он только знал, как давно я пытаюсь научиться плохому. Пока что я смогла научиться только поцелуям взасос и тому, что табачный запах отбивается лучше всего мятными пастилками «Холодок».
– Да прям. И чему же?
– Целоваться в машине, например, – сказал он и принялся меня целовать. Я замерла и от неожиданности чуть не прикусила губу. Так, пожалуй, со мной еще никто не целовался. Вежливый поцелуй незнакомца, с некоторой долей авансов на будущее. Легкое волнение и удовольствие, как от десерта. Уверенно и по‑деловому он обнял меня за плечи, развернул к себе, чтобы ему было удобнее. Меня бросило в жар. Так по‑взрослому и так уверенно со мной еще никто себя не вел.
– Так, стоп. А то мы доиграемся, в самом деле.
– Почему? – расстроилась я. Почему бы нам и не доиграться, в самом деле?
– Потому что я еще не готов сесть в тюрьму за совращение малолетних.
– Я уже большая.
– Это я заметил.
– Мне шестнадцать, – гордо сказала я.
– Ага, прямо старуха. Считаешь, то, что тебе шестнадцать, должно меня сильно успокоить.
– Не поняла?
– Если бы тебе было двадцать, я повез бы тебя к себе на квартиру и мы бы провели вместе прекрасную ночь. Но тебе шестнадцать, ты наверняка девственница. Я не готов и не хочу такой ответственности. Я довезу тебя до дома, и мы все забудем, о’кей? – Он был такой красивый, такой мужественный. То есть теперь он казался мне ужасно красивым и мужественным. И именно потому, что все сказал так откровенно и мягко. А еще потому, что с каждым словом становился все более недоступным. А мне так вдруг невыносимо захотелось этой ночи, проведенной вместе. Прекрасной ночи.
– Я живу вон в том доме, – заставила я себя махнуть рукой в сторону выезда. Он молча поехал.
Было уже около двух часов ночи. Я устала, но не могла уснуть. В квартире стояла тишина, я перебирала в памяти каждое его слово, вспоминала каждый жест. Больше всего меня радовало, что после того, как он высадил меня у подъезда, еще долго стоял и смотрел куда‑то вдаль. По крайней мере, оставалась надежда, что он тоже сожалел, что эта возможная ночь не сложилась.
* * *
Он не стал избегать меня. Не стал, хотя я этого очень боялась. Обычно, если у моих знакомых особей мужского пола что‑то не склеивалось, они начинали ходить мимо с таким видом, будто я размером с моль. И замечать меня им по рангу не положено. Артем не стал делать вид, что видит меня впервые, да и то плохо.
– Приветики привидениям. Как творческие успехи?
– Отлично, – улыбнулась я.
– Кофейку попьем? – предложил он, и мы продолжили наше знакомство, снова часами болтая обо мне, о моих делах, моих ролях, моих родственниках.
– Что тебе во мне? Почему тебе это все так интересно? – спрашивала его я.
– Ты необычна. Ты даже для привидения необычна. Очень интересно, что происходит в твоей юной головке.
– В моей юной головке вопрос – чего бы пожрать? И покурить.
– Как банально. А ты правда так любишь курить? Это же невкусно.
– Почем ты знаешь? – презрительно бросала я, но на самом деле подумывала: может, и вправду бросить, раз ему не нравится? Спектакль, к которому он целыми днями рисовал декорации, был уже почти готов. Премьера намечалась на октябрь. И вот где‑то в начале октября он предложил мне посмотреть его картины. Я со свойственным мне юношеским максимализмом решила, что вот оно! Пришло! Ан нет. Мы поехали на его машине куда‑то в тмутаракань. В Беляево. И там, в общежитии Университета дружбы непонятно каких народов, он завел меня в зал, где размещалась его выставка. Совершить в его стенах грехопадение исключалось, там бродили унылые личности голодного вида. Что они хотели увидеть там, я не поняла, но и расслабиться не получалось. Словом, пришлось мне пропитываться прекрасным. Раз уж не сам Артем, так хоть его картины.
– А вот это – эскиз к вашим декорациям. Похоже? – сиял от удовольствия он. Видно было, что в своих картинах он находил смысл всего. И жизни в том числе.
– Очень, – присвистнула от восторга я. Его картины были действительно очень хороши. Правда, допускаю, что все, к чему прикасалась рука Артема Быстрова, казалось мне гениальным. А может, так и было. Я бродила между больших и маленьких картин. То пейзажи с летними реками, то портреты неизвестных мне людей, то сказочные дома и таинственные лики на фоне фантасмагории красок.
– Ты дико талантлив, – шептала я, хотя до того дня не представляла, что могу получать удовольствие от живописи. Я любила книги, слушала музыку, мечтала научиться играть на гитаре. Но создание картины казалось чем‑то не то чтобы бессмысленным, но все же и не имеющим особого смысла. Жажда запечатлеть мир на полотне грубого льна обошла меня стороной. Но тут впервые я поняла – есть люди, для которых в этом вся жизнь. И раз уж так получается, что я этого человека люблю, то надо срочно заделаться ценителем живописи. Идеальной подругой гениального художника.
– О чем ты грезишь? У тебя лицо, словно ты миску сливок вылакала!
– А? Что? – пришла я в себя. Как это так, я его люблю? О чем это я? Мы же с ним просто приятели. Но слово прозвучало в моей голове. И это нельзя было игнорировать. Я его люблю. Когда же я успела? И он не давал мне поводов.
– Да что с тобой? – раздосадованно тряс он меня за плечо.
– Я под впечатлением твоих картин. Они завораживают. Словно уносят по широкой реке, – понесла я какую‑то чушь.
Он посмотрел на меня очень тепло и спросил:
– Тебе правда понравилось?
– Не передать.
Он отвез меня обратно в театр. Но после этого дня я поняла, что он точно не сможет справиться с собой. Не сможет петь мне сказки про мои младые года. Остается только подождать. Причем совсем немного, как оказалось. Буквально на следующий день он пригласил меня посмотреть на его декорации в их последней, так сказать, редакции. Только‑только кончилась репетиция, народ потянулся домой. Мы с Артемом вернулись к сцене. Вот уж не думала, что все может произойти именно так. Так удивительно и так прекрасно. Только я и он, и темные провалы пустого зрительного зала. Мягкий свет падал на таинственный замок, плод его фантазии и его труда. Мы заперли двери, я сидела в первом ряду, а он рассказывал, как рисовал тот или иной стенд. Болтал без умолку, как будто пытаясь удержать меня этой болтовней.
– А если в правый угол направить свет с синим фильтром – будет эффект многовековой пыли. Ты не представляешь, как трудно добиться такого.
– Это удивительно. Какая красота. Я столько раз их видела, но, оказывается, ни разу не смотрела!
– Выпьешь вина? – спросил вдруг он. Мы ни разу не пили с ним ничего крепче кофе.
– Конечно.
– Тогда иди ко мне, – протянул он мне руку.
Я вскочила на сцену и взяла у него бог весть откуда взявшийся поблескивающий бокал на тонкой ножке. Сцена. Какое‑то магическое место. И чудотворное, и убийственное. Многие душу готовы продать за право покривляться здесь три часа на глазах у сотни зрителей. Многие, и я тоже.
– Ты так хороша. Ты уверена, что хочешь этого? – спросил, глядя мне пристально в глаза, он.
– Чего – этого? – притворилась валенком я.
– Меня. И этой ночи. Сегодня, здесь.
– Лаконично, – растерялась я.
– Именно. Если не хочешь, давай выпьем немного вина, и я отвезу тебя домой.
– Я хочу, – тихонько шепнула я и отошла в дальний конец сцены, к портьерам. Он напряженно смотрел мне вслед.
– Игра началась?
– О да! – засмеялась я. Мне хотелось выглядеть взрослой. Хотелось дразнить его и мучить. И мне вполне это удавалось.
Он залпом допил вино и нагнал меня.
– Сегодня мы будем не только целоваться.
– Конечно же, нет.
И мы принялись целоваться. Он прижал меня к себе. Бережно, сильно. Все, что только можно представить.
– Как же так получилось, что ты еще девочка?
– Ждала тебя, наверное, – вздохнула я.
– Ну конечно, – прищелкнул он языком и расстегнул блузку. Я не знаю, где мои эрогенные зоны, но мне казалось, что они в тот день были везде.
– Красиво! – восхитился он, накрывая ладонями грудь. Все мои мальчишки сжимали ее так, что мне становилось больно. Я терпела, не находя в себе сил сказать: «Что ты творишь, баклан? Это ж не эспандер!» – но про себя твердилось именно это, отчего весь романтизм исчезал, практически не начавшись. Артем же ласково и осторожно касался груди, гладил ее, целовал. У меня кружилась голова, тряслись руки. Я то краснела, то бледнела, отчего Артем только смеялся и заводился еще больше.
– Ты стесняешься? Потрясающе, что ты еще стесняешься. Дай‑ка на тебя посмотреть!
– Прекрати! – прикрывалась я руками, а он расцеплял их и смотрел, отчего я становилась пунцовой. И постепенно мы стали не говорить, а шептать. Стих его смех, кончилось вино. Я лежала голая на крышке рояля. Он стоял надо мной, точно коршун. С расстегнутой рубашкой, с потемневшими глазами. С огромными шершавыми ладонями.
– Здесь где‑то есть матрасы, – осипшим голосом сообщил он мне.
– Кажется, в кофрах около лестницы.
– Подождешь?
– Да, – я чуть не плакала от наплывших чувств. Итак, сейчас все случится.
– Пойдем! – как‑то спокойно и немного отрешенно сказал он. Но идти мне не дал, поднял на руки и донес до импровизированного ложа страсти. Пара матрасов, тряпье, старые костюмы. Несколько колючих клетчатых одеял. На всем отблески прожектора – единственного источника света в зале. Луч света в темной загадочной пустоте и наши переплетенные тела.
– Ты прекрасна. Я буду рисовать тебя всю оставшуюся жизнь, – сказал он, раздеваясь.
Я молча смотрела на него и ждала. В этом было что‑то невыразимо чувственное. Настолько, что когда он взял меня, мне практически не было больно. Только желание стать его частью, стать раз и навсегда. Я мечтала о большой любви и теперь знала – это она. Я не сказала об этом ему. Кому нужны глупые слова, когда все читается в наших сплетенных руках, в том, что он не может от меня оторваться. Отдаваясь его жадной жажде, я поняла, что столь неизвестное раньше счастье пришло. Час за часом были полны любви. Потом он уснул, прижав меня к себе. А я лежала и смотрела вверх, куда‑то туда, где, по моим представлениям, мог быть Бог. Смотрела и думала: «Он самый лучший. Как же мне повезло». А он спал, уткнувшись мне в грудь. Мы лежали на старых театральных матах, укрывшись тряпьем, и наполняли друг друга счастьем. Тогда мне показалось, что так будет всегда.
Глава 4
Стихи и проза
Премьера спектакля «Старый замок» прошла на ура. Впрочем, у нас все всегда проходило на ура. Полный зал, журналисты с мигающими вспышками фото– и видеокамер. Мечтательно‑потерянный, растрепанно‑важный, гениально‑непостижимый Режиссер бродил по холлам и коридорам, заглядывая всем в глаза.
«Великолепно! Все идет просто прекрасно!» – все поголовно сообщали ему каждую минуту, но ему все равно было мало. Его жена носилась помелом, решая текущие проблемы и сложности. Почему у нас ни один спектакль не обходился без текущих сложностей, я не понимала. Всегда или костюм главного героя порвут, или фильтры света потеряют. Вот и сейчас все скопом искали исчезнувшие бесследно бамбуковые дудки. А ведь они немаленькие. Скрученные между собой бамбуковые палки разного диаметра, то высокие, то коротенькие. Сооружение в полметра шириной и в метр длиной. Вот и пойми, как такую хреновину умудрились потерять. Спектакль уже шел, а дуделок все не было. Я, как самое активное привидение, искала их в интервалах между выбеганиями на сцену. Босая, в балахоне, с взбитыми в какое‑то суфле волосами, я пугала зрителей, вышедших в туалет, и буфетчицу.
– Ну что, нашла? – чуть не со слезами бросалась ко мне жена Самого.
– Нет.
До антракта осталось пятнадцать минут. Что же делать! Второй акт должны были открывать этими дудками. Такая экспрессия, накал таинственности и силы. Дудка, колокола и привидения в большом количестве пляшут на сцене и между рядов дикий запредельный танец. Слет ведьм и вурдалаков. И как, интересно, мы это замутим без дудок?
– Посмотри под лестницей!
– А что, там не смотрели? – удивилась я и понеслась. Мимо буфета, в боковую дверь, под вопли ребеночка:
– Мама, это кто? Я боюсь!
– Это, деточка, артисты.
Интересно, почему это артисты. Нас что, много? По‑моему, я бегу одна. Так, поворот, лестница к сцене. Вот он, кофр с реквизитами.
– Тебе чего тут надо, Алис?
– Не видели дудки?
– Бамбук?
– Ага.
– Не‑а. А что, так и не нашли? – тупо поинтересовался Костик.
– Щепка, ты совсем идиот. Ты считаешь, я так просто тут голышом ношусь?
– А... – протянул он.
– Что акаешь? Ты во всех кофрах смотрел?
– Зачем во всех? В нашем, к «Замку».
– Ну тупизм. – Я принялась отковыривать задвижки к кофрам с реквизитом к Шекспиру и к Кафке. Из четвертого кофра мы наконец выудили потерянные свистульки.
– Как они туда попали? – чесал за ухом Костик.
– Через жопу! – выступила я. От возмущения меня перекосило.
– Чего делать‑то?
– Как чего? Тащи быстрее к духам.
– Так антракт‑то уже закончился. Там народ сидит. Меня Сам убьет, – рыдал Костик. Мы с ним безнадежно опоздали.
– Так он не знает, что дудки потеряли? – ситуация становилась критической. Из‑за сцены глухо раздавались звуки колокола. Дудкам необратимо пора было уже издавать свои запредельные звуки. Я знала, что вот прямо сейчас на наш замок светят теми самыми синими фильтрами, от которых появляется ощущение многовековой пыли. Сцену «Таинственный и ужасный дом» надо было спасать. Я перекрестилась, в охапку собрала эти палки и, молясь, чтобы получилось что‑то подходящее, понеслась на сцену. Народ расступался, так и не понимая, что это я вытворяю. Я вспомнила, как мы шалили и дудели, когда эти штуки к нам только привезли. Надо дуть примерно так же, как в пивную бутылку.
– Да уж, гармонии не обещаю, но нечто потустороннее попытаюсь изобразить, – пробормотала я и, выдувая занудную тягомотину из трубок, притопывая и кружась, понеслась на сцену. Балахон развевался, волосы попадали в рот. В зале стояла нереальная тишина. Синие фильтры осветили меня, и я стала похожа на слетевшую с катушек старуху‑смерть. Под замершее дыхание зрителей я доплясала до ступенек в зал. Синхронно с сильными ударами колокола, приплясывая, соскочила со сцены и докружилась, наконец, до духов.
– Спасибо, – прошипел мне кто‑то из них на ухо. Я передала им дудки, они принялись в них дуть. Тут подключили фонограмму, и под уже настоящее безумие звуков я докружилась через весь зал до своего законного привиденческого места. Режиссер меня убьет, не сомневалась я. Однако по необъяснимым причинам зал вдруг разразился аплодисментами.
Потом, после спектакля, как раз в то время, когда я пряталась по темным углам, надеясь не встретиться ни с режиссером, ни с его женой, журналисты наперебой кричали, что находка с пляшущей ведьмой во втором акте гениальна. Просто‑таки непередаваемый колорит, дрожь пробирала, когда они смотрели в мои мертвые глаза.
– Феерично!
– Только ВЫс вашим глубоким видением могли найти такое решение этой сцены.
– Образ мечущегося духа в синем свете луны – гениально!
Короче, сказано было многое. И все по адресу режиссуры. То есть я своей выходкой не затмила его. Наверное, из‑за этого было решено не жрать меня поедом, а даже наоборот, похвалить. Похвалить и позволить и в следующих спектаклях выскакивать в начале второго акта. И даже в паре мест первого. Короче, я получила эпизодическую роль, совершив таким образом качественный скачок из массовки в труппу. Прав был Парфенин. Неважно, с чего начинаешь, важно только то, что потом.
– Ты молодец. Смотрелась интересно! – подошел ко мне Артем. Артем! Он нечасто баловал меня своим вниманием. Не так часто, как я рассчитывала, когда он в темноте шептал мне на ухо всякие глупости типа:
– Ты прекрасна, таких больше нет. – Может, больше и нет, но с той ночи он в нашей лавочке появляться перестал. Декорации были закончены, дел у него здесь не осталось. Я тосковала, но молча, как будто боясь даже самой себе признаться в том, что тоскую.
«Он взрослый занятой человек, у него мало времени!» – утешала я себя.
«Он не звонит. Мог бы уж номер набрать!» – парировала моя истеричная часть.
«Тебя никогда нет дома. Куда ему звонить?»
«А в театр? Я же все время тут, и он это отлично знает».
«Ага, чтобы все и вся узнали о том, что между вами происходит».
«Да в том‑то все и дело, что между нами ничего не происходит!» – плакала я дома тихонько. Подушка, моя преданная подруга, обнимала и утешала меня. Я закрывала глаза и представляла, что она – это он. Вот он лежит рядом и обнимает меня. Под эти сказки я засыпала, чтобы утром снова смотреть в сторону телефона. Но до самой премьеры он позвонил всего пару раз. Мы поболтали ни о чем, он спросил: