Неф взялся за весла, и мы пустились в погоню за нашим плотом. Теперь только впервые я начал жалеть негодяев, оставшихся на пароходе. Мне при шло на ум, каким ужасным должно было оказаться даже для убийц сознание безвыходности своего положения и неминуемой гибели, долженствовавшей постигнуть их с минуты на минуту. Я сказал себе самому, что хотя для меня это и не желательно, но ведь и я сам могу, чего доброго, стать когда‑нибудь убийцей. Каково было бы мне тогда очутиться в таком положении? Ввиду этих соображений я сказал Джиму:
– Как только мы увидим на берегу свет, мы сейчас пристанем саженях в ста выше или ниже его, в таком месте, где тебе можно будет удобно спрятаться с лодкой, а я отправлюсь на разведку и расскажу какую‑нибудь сказку, чтобы послать к разбившемуся пароходу подмогу. Этих негодяев свезут тогда на берег; им нет ни малейшей надобности тонуть, так как для них гораздо приличнее умереть на виселице.
Этой блестящей идее не суждено было осуществиться. Вскоре поднялась опять буря, и притом еще сильнее прежней. Дождь лил как из ведра, и нигде на берегу нельзя было подметить огонька, так как, без сомнения, все давно уже спали. Мы плыли вниз по течению и тщетно старались разглядеть сквозь тьму опередивший нас плот на реке или же какой‑нибудь огонек на берегу. По прошествии довольно долгого времени дождь перестал, но небо оставалось покрытым тучами, из которых иногда сверкали молнии. При блеске одной из них мы увидели какой‑то темный предмет, плывший впереди нас, и направились к нему. Оказалось, что это и был наш плот. Мы очень обрадовались, когда взошли на него. Вскоре после того мы заметили огонек далее, вниз по течению, на правом берегу. Я сказал Джиму, что поеду на этот огонек. Лодка была до половины на гружена добычей, награбленной разбойниками, оставшимися на пароходе. Мы свалили ее всю в кучу на плоту, и я приказал негру плыть с ним дальше, а потом, отойдя мили две, зажечь фонарь и не тушить его до моего возвращения. Затем, принявшись работать весла ми, я быстро направился к огоньку. Приближаясь к нему, я увидал еще три или четыре огонька на склоне холма. Там оказалась целая деревушка. Подойдя к береговому огоньку, я поднял весла и стал осторожно плыть по течению. Оказалось, что передо мной был фонарь, прицепленный к флагштоку двойного парома. Я обо шел кругом весь паром, разыскивая караульного, и за давал себе вопрос, где именно может он спать. Под конец мне удалось его разыскать на носу; он сидел на бимсах, нагнувшись вперед и опустив голову себе на колени. Встряхнув его раза два или три за плечо, я принялся плакать. Он вскочил, как будто слегка испугавшись, но увидев, что имеет дело только со мной, зевнул, потянулся и сказал:
– Ну, что там такое?! Не плачь, мальчуган! В чем дело?
Я ответил ему, рыдая:
– Папаша, мамаша, сестрица и… – от полноты чувства я не мог продолжать, голос у меня словно оборвался.
– Черт возьми! Не принимай так близко это к сердцу. У всех нас бывают маленькие неприятности. Что же такое с ними случилось?
– Они теперь там… где им вовсе быть не следует. Вы, что ли, здесь караульный?
– Да, – ответил он с самодовольным видом. – Я капитан, хозяин, шкипер, лоцман, караульный и старший матрос в одном и том же лице. По временам я представляю собою даже груз и пассажиров. Я не так богат, как старик Джим Гориббак, а потому не могу быть таким безрассудно великодушным и расточительным, как он, и бросать всюду вокруг себя деньги, как делает это его милость. Но я не раз говорил Гориббаку, что не поменялся бы с ним своей участью. Мне нравится жизнь паромщика. Я провалился бы лучше в тартарары, чем жить в двух милях от реки или от города, где никогда не может случиться ничего интересного. Если бы мне вручили все его капиталы и дали бы еще столько же в придачу, то я все‑таки ни под каким видом не согласился бы на такой обмен! Да, черт возьми, не согласился бы!
Я прервал словоохотливого паромщика, заявив:
– Они все теперь в очень неприятном положении и…
– О ком ты говоришь?
– Разумеется, о папаше, мамаше, сестрица и мисс Гукер. Если вы возьмете ваш паром и отправитесь туда, вверх по течению…
– Куда же именно? Где они?
– На разбившемся судне!
– На каком?
– Да ведь там только одно и есть!
– Неужели на «Вальтере Скотте»?
– Так точно!
– Ах ты, Господи! Да каким же образом они по пали туда? Чего им там было нужно?
– Да они попали туда не нарочно.
– Это уж само собой разумеется! Но ведь в таком случае им не спастись, если их не снимут оттуда безотлагательно! Как же могло случиться, что они попали в такую переделку?
– Самым естественным образом! Мисс Гукер по ехала в гости в соседний городок, немножко повыше этих мест…
– На Бутскую пристань!
– Да, именно! Она поехала туда в гости и как раз под вечер стала переправляться со своей негритянкой через реку на конном пароме, чтобы переночевать у своей приятельницы… как бишь ее… Право, не помню! Волнением сорвало у них руль и понесло их паром вниз по течению, кормою вперед. Проплыв таким образом мили две, он наткнулся на разбитый пароход; перевозчик, негритянка и лошади мгновенно утонули, но мисс Гукер ухватилась за какую‑то снасть и взобралась на палубу. Приблизительно через час после того, как стемнело, подошли и мы к этому месту с нашей торговой шнявой [6]; в темноте мы заметили раз битое судно только тогда, когда нас на него уже нанесло. Шнява опрокинулась, но все мы спаслись, за исключением Билля Уипля, а это был прекраснейший человек на свете. Уж лучше бы, кажется, утонул я сам вместо него!
– Клянусь Георгом, это самый поразительный случай, о каком мне приходилось вообще слышать! Что же вы делали там, на разбитом пароходе?
– Мы кричали во все горло и подавали разные сигналы. Но берег оттуда далеко, и никто не обращал на нас внимания. Папаша сказал тогда, что кому‑нибудь из нас надо отправиться на берег и прислать нам помощь. Я один только умел плавать, а потому мне пришлось попытать счастья. Мисс Гукер сказала, что если я не найду помощи тут же на берегу, то пусть я пройду сюда и разыщу ее дядю, а он уже сделает надлежащие распоряжения. Я пристал к берегу приблизительно в миле отсюда вниз по течению, и с тех пор все время тщетно старался уговорить кого‑нибудь оказать помощь людям на разбившемся пароходе. Все отказывались и говорили, что в такую ночь, и при таком течении, с их стороны было бы безумием плыть к пароходу. Все посылали меня на паровой паром. Вам действительно будет нетрудно…
– Клянусь Джексоном, я готовь взяться за дело и, понятно, сейчас же разведу пары. Желал бы я знать только, кто заплатит мне за это? Как ты думаешь, при деньгах теперь твой папаша?
– Ах, пожалуйста, не беспокойтесь! Мисс Гукер лично сказала мне, что ее дядюшка Гориббак…
– Как, черт возьми, он ей приходится дядюшкой! Послушай, голубчик, иди сейчас же на этот огонек, что через дорогу; оттуда поверни на запад и, пройдя четверть мили, увидишь гостиницу. Там тебе покажут дорогу к Джиму Гориббаку, и он немедленно выдаст чек, по которому я могу получить деньги. Только смотри, поторопись, так как ему, разумеется, желательно узнать как можно скорее об участи своей племянницы. Скажи ему, что прежде чем он успеет до ехать до города, я спасу ее с разбитого парохода. Ну, теперь поворачивайся живее, а я сам забегу сейчас за угол разбудить машиниста.
Я направился к указанному огоньку, но как только хозяин парома скрылся за углом, я, в свою очередь, вернулся назад, разыскал свою лодку и, держась вдоль берега, поднялся шагов на шестьсот вверх по течению, а затем спрятался с нею между стоявшими там барками, нагруженными дровами. Я не мог успокоиться до тех пор, пока не увидел собственными глазами, что паром тронулся в путь. Принимая во внимание все обстоятельства дела, я чувствовал себя очень до вольным тем, что так хлопотал об участи разбойничьей шайки. Мне казалось, что немногие на моем месте стали бы так заботиться об этих мошенниках. Мне очень хотелось, чтобы вдовушка узнала про мой по ступок. Я решил, что она очень бы гордилась помощью, оказанной мною таким негодяям, потому что она сама, да и другие добрые люди из ее знакомых, особенно интересуются, как я заметил, негодяями и мошенниками.
В скором времени я увидел плывшие по реке об ломки разбитого парохода; очертания его представлялись во мраке неопределенными, но тем не менее у меня пробежал по всему телу холодный трепет. Я быстро пустился им наперерез и через минуту убедился, что навряд ли кто‑нибудь мог остаться на пароходе в живых. Весь пароход был уже почти под водою; я обогнул его кругом и пробовал окликнуть людей, которые могли бы там находиться, но не по лучил никакого ответа: на пароходе была мертвая тишина. Мне немножко взгрустнулось по поводу гибели оставшихся там негодяев, но, впрочем, я не особенно горевал, так как находил, что сделал решительно все, чтобы только выручить их из беды. Тем временем начал подходить паровой паром, успевший уже раз вести пары, поэтому я поплыл наискось, держась на середине реки, вниз по течению и, рассудив, что скрылся уже из виду, перестал грести. Тогда, оглянувшись назад, я увидел, что паром деятельно разыскивает останки мисс Гукер. По крайней мере, он не сколько раз обошел вокруг разбитого парохода. Ка питан знал, что дядюшка этой барышни будет ему очень благодарен, если он разыщет ее живую или мертвую. Тем не менее паром вскоре отказался от дальнейших поисков и направился к берегу. Я в свою очередь, приналег тогда на весла, и мой челнок по мчатся стрелой вниз по течению реки.
Тем не менее мне казалось, что прошло ужасно много времени, прежде чем я заметил фонарь на нашем плоту. Когда я увидел его огонек, он представлялся мне где‑то в неизмеримо далеком расстоянии. Когда я наконец доплыл до плота, небо начало уже принимать на востоке светло‑серый оттенок. Мы на правились поэтому к первому встречному острову, спрятали свой плот в ивняке, утопили лодку, а сами улеглись в кусты и заснули мертвым сном.
Глава XIV
Нам везет. – Гарем. – Французский язык.
Проснувшись уже довольно поздно, мы произвели тщательный осмотр пожиток, похищенных разбойниками с парохода, потерпевшего крушение. Там на шлись сапоги, простыни, разная одежда и множество других предметов, в том числе изрядное количество книг, подзорная труба и три ящика сигар. Мы с Джимом никогда еще в жизни не чувствовали себя такими богачами. Сигары оказались превосходными. Мы провели весь вечер в лесу, беседуя друг с другом; я, кроме того, читал книжки; вообще мы оба благо душествовали. Я рассказал Джиму все свои приключения на пароходе и на пароме, напирая на то, что такие события можно и в самом деле назвать приключениями. Он возразил, что никаких приключений не желает, и сообщил мне, в свою очередь, что когда я отправился в буфет, а он вернулся назад на палубу, чтобы спуститься на плот, то чуть не умер от испуга, убедившись, что плот исчез. Бедняга считал, что для него тогда все бесповоротно пропало: если его не спасут, то он непременно утонет, а если спасут, то, без сомнения, отправят назад к мисс Ватсон, с наложенным платежом, а она непременно уж тогда продаст его на юг. Я нашел, что он рассуждал очень здраво; вообще, когда нам случалось спорить с Джимом, он зачастую брал надо мной верх, так как обладал замечательным для негра умом.
Я много читал Джиму про королей, герцогов, графов и тому подобных; о том, как нарядно они одеваются, а также и про изящные их манеры и про то, как они называют друг друга «ваше величество» и «ваша светлость», вместо того чтобы говорить друг другу «милостивый государь». Глаза у Джима разгорелись. Он, очевидно, заинтересовался тем, что я ему читал, и сделал очень остроумное замечание:
– Я, признаться, не думал, чтобы их была такая уйма: я до сих пор слышал только о ветхозаветном царе Соломоне, да еще про тех королей, которые находятся в карточных колодах. Ну, а сколько при мерно получает король жалованья?
– Сколько он получает? Да сколько угодно! Если он хочет, то может брать себе хоть по тысяче долларов в месяц! Ну, разумеется, он берет себе всегда столько, сколько нужно. Ему ведь принадлежит решительно все.
– Тогда, значит, королям весело живется! Ну, а какую же за это жалованье с них требуют работу, Гек?
– Ровнехонько никакой! Впрочем, как бы тебе это сказать понятнее? Короли сидят каждый в своем государственном совете!
– Неужели?!
– Разумеется, сидят; то есть, значит, сидят себе совершенно спокойно, кроме того времени, когда приключится война. Тогда они идут воевать. В мирное время они возлежат на диванах, курят кальян, или же забавляются соколиной охотой или, наконец… Ш‑ш… Что это за шум?
Мы вскочили и принялись осматриваться. Оказалось, что это был шум от колес парохода, находившегося далеко еще от нас вниз по течению и огибавшему мысок. Поэтому мы успокоились и вернулись к нашей прежней теме разговора.
– Да, – продолжал я, – по временам, когда королям становится скучно, они заводят ссоры с парламентами; если какой‑нибудь депутат вздумает тогда супротивничать, – сейчас ему голову долой. По боль шей части, однако, короли заняты у себя в гаремах…
– Где именно?!
– В гаремах!
– А что такое за штука, гарем?
– Место, где султан держит своих жен. Разве ты никогда не слышал про гарем? Ну, хоть бы про тот, что имелся у царя Соломона? Он держал там целый миллион жен.
– Да, теперь припоминаю. Я… я немножко того… запамятовал… Гарем – это такой дом, где пропасть всякого бабья. Воображаю себе, какой адский крик и шум должен там быть постоянно в детской! Кроме того, эти жены всенепременно ссорятся промеж со бою. Значит, там всегда стоит дым коромыслом и поднимается настоящий содом. А еще уверяют, что царь Соломон был самым умным человеком на свете! Я этому положительно не верю, просто уж потому, что умный человек ни за что не захотел бы жить в таком кромешном аду. Нет, он ни за что бы не обзавелся гаремом! Он лучше бы устроил себе на эти деньги какую‑нибудь фабрику, например, хоть меднокотельное заведение, если бы ему уж так нравился шум. Тогда, коли шум надоест, можно при остановить работу на этой фабрике. А ведь бабье так разойдется, его ничем не заставишь замолчать.
– Все‑таки он был умнейший из людей. Мне говорила об этом сама вдовушка, – возразил я.
– Мало ли что говорила вдовушка, а я все‑таки не считаю вашего Соломона умным человеком. Ему случалось выкидывать подчас очень сумасбродные штуки. Помните, как он собирался разрубить младенца на две половины?
– Да, мне рассказала про это госпожа Дуглас.
– Ну, что ж? Как вам понравился его приговор? Неужели он не поразил вас своей глупостью? Ну, вот рассудите сами. Пусть для примера, скажем, этот пень будет одной женщиной, вы сами – другой, я – Соломоном, а этот кредитный билет ценностью в один доллар – ребенком. Каждая из вас предъявляет на него свои права. Что же теперь, спрашивается, делаю я? Навожу я справки между соседями, чтобы разузнать, кому из нас принадлежит кредитный билет, и передать этот билет, то есть ребенка, здоровым и невредимым законной владелице, как должен был бы поступить каждый здравомыслящий человек? Нет, я, вместо того, разрываю кредитный билет на две половины; первую отдаю вам, а вторую – другой женщине. Соломон именно так ведь и хотел распорядиться с ребенком. Теперь позвольте вас спросить, на какой прах может годиться оторванная половина кредитного доллара? Ведь на нее ничего нельзя купить! Точно также и половина ребенка ни на что не годится. Если бы мне предлагали целый миллион таких половинок, я не дал бы за них ни гроша.
– Ты, любезнейший Джим, мелешь, с позволения сказать, чистейший вздор и попал прямо пальцем в небо. Иными словами, ты не понял самой сущности дела.
– А все‑таки я повторяю, что ты не понял здесь самой сути.
– Отвяжитесь вы от меня с вашей проклятой сутью! Поймите, что я говорю не то, что на ум взбредет, а по здравом размышлении. Если хотите знать настоящую суть дела, то я вам ее укажу, и вы увидите тогда, что она лежит глубже, чем вы думали. Все объясняется воспитанием, которое было дано Соломону. Возьмите, например, человека, у которого всего один или два ребенка. Неужели вы думаете, что он станет рассекать детей надвое или, вообще, расходовать их задаром? Понятное дело, что ему нельзя позволить себе такой роскоши. Он дорожит детьми и знает им цену! Возьмите опять человека, у которого в доме бегает пять миллионов ребятишек. У него получится совсем иное воспитание. Одним больше, одним меньше, – для него уже не так важно. Он, пожалуй, согласится разрубить которого‑нибудь из них пополам, словно котенка или французскую булку. Он мог бы, без всякого ущерба для себя, проделать эту штуку над десятью или двадцатью ребятишками. Этим и объясняется, что он так безрассудно решил спор между двумя женщинами.
Я в жизни никогда еще не видал такого упрямого негра. Если он забьет себе что‑нибудь в голову, то из него уж обухом этого не вышибешь. Навряд ли какой‑нибудь другой негр был худшего мнения о царе Соломоне, но этому горю пособить я не мог, а потому, оставив Соломона в покое, принялся рассказывать Джиму про Людовика XVI. Я сообщил, что французы довольно давно отрубили этому королю голову, а маленького мальчика, дофина, которому следовало тоже стать королем, засадили в тюрьму, где он, говорят, и умер.
– Жаль бедняжку!
– По другим известиям, мальчику удалось бежать из тюрьмы и пробраться сюда, в Америку.
– И прекрасно. Боюсь только, что он здесь очень соскучился. Здесь ведь, кажется, Гек, не водятся ко роли?
– Нет, не водятся.
– Он, значит, не мог найти для себя подходящей должности. Чем же он здесь кормился?
– Я этого обстоятельно знать не могу. Быть может, он поступил в полицию, или же стал обучать здешний народ говорить по‑французски.
– Скажите на милость, Гек, разве французы говорят не по‑нашему?
– Нет, Джим, ты не понял бы у них ни словечка. Как есть ни единого словечка!
– Но вот этого я уж никак в толк не возьму. Как же могло это случиться?
– Не знаю как, но только сущая правда, что их нашему брату никоим образом понять нельзя. Я вычитал из книжки малую толику из их болтовни, и все, при знаться, выходит по‑нашему какая‑то белиберда. Поло жим, например, подходит к тебе человек и говорит: По ли ву франзи? Что ты тогда подумаешь?
– Я ничего ровнехонько не подумаю, а прямо съезжу его хорошенько по башке. Разумеется, в том случае, если он белый, я промолчу, но негру ни за что не позволю так надо мною издеваться.
– А между тем тут нет ни малейшей ругани: он только спрашивает тебя, умеешь ли ты говорить по‑французски.
– Отчего же он не скажет этого по‑человечески?
– Он так именно и говорит, но у него так уж выходит по‑французски.
– Это до чрезвычайности смешно и глупо. Я не хочу даже и слышать о таких безрассудствах. Тут нет ни капельки здравого смысла.
– Послушай, однако, Джим, разве кошка говорит по‑нашему?
– Нет, не говорит.
– Ну, а корова?
– Тоже нет.
– Ну, а кошка умеет говорить по‑коровьи, или же корова по‑кошачьи?
– Нет, не умеет.
– Надеюсь, ты находишь естественным и законным, что они говорят на разных языках и не наказывают друг друга?
– Разумеется, нахожу.
– Ведь точно так же естественно и законно для кошки и коровы говорить не по‑нашему.
– Положим, что так.
– В таком случае, отчего ты не находишь естественным и законным для француза говорить не по‑нашему? Ответь‑ка мне на это, любезнейший.
– Позвольте вас спросить, Гек, разве кошка человек?
– Нет.
– В таком случае, зачем же она станет говорить по‑человечески? Точно так же корова ведь не человек и не кошка.
– Это само собою разумеется.
– Ну, значит, ей незачем говорить по‑человечески или по‑кошачьи. Иное дело француз: он ведь человек?
– Да.
– В таком случае, отчего же он, распроклятый, не говорит по‑человечески? Потрудитесь‑ка ответить на этот вопрос!
Видя, что негра все равно не переспоришь, я не стал тратить попусту слов и замолчал.
Глава XV
Гек теряет из виду плот. – В тумане. – Сонный негр. – Гек разыски вает плот. – Грешно дурачить человека.
Мы рассчитывали ночи через три прибыть в Каир, на границе Иллинойского штата, где в Миссисипи впадает река Огайо, до которой нам именно и хотелось добраться. Мы хотели продать там плот, пересесть на пароход и подняться вверх по Огайо, в так называемые свободные штаты, где нам не угрожали уже никакие неприятности.
На вторую ночь поднялся страшный туман, и мы, не желая наткнуться на что‑нибудь, направились к ближайшей буксирной косе, чтобы привязать там свой плот. Я сел в челнок и поехал вперед с причалом, но на песчаной косе не оказалось ни одного порядочного дерева. Там росли все только какие‑то прутики. Я обмотал веревку вокруг одного из них, находившегося как раз на оконечности песчаной косы, но течение было там очень сильное, и плот пронесся мимо с такой быстротой, что вырвал деревце с корнями и увлек его с собою. Дымка тумана тотчас же окутала плот. Я до такой степени смутился и перепугался, что с полминуты простоял в каком‑то оцепенении, а тем временем плот успел уже совершенно скрыться из виду. Туман был до того густой, что в двадцати шагах нельзя было ничего разобрать. Прыгнув в челн, я сейчас же бросился к корме и, схватившись за весло, постарался дать челну ход назад. Челн, однако, мне не повиновался, на что имел полное основание, так как я второпях забыл его отвязать. Поспешно вскочив, я бросился отвязывать челн, но был в таком возбуждении, что руки у меня тряслись до того, что я с трудом был в состоянии развязать узел.
Как только наконец челн мой тронулся, я пустился в погоню за плотом, держась вдоль песчаной косы и усердно работая веслами. Это было в сущности очень удобно, но, к сожалению, коса тянулась всего лишь саженей на шестьдесят, а миновав ее, я сейчас же врезался в густую массу белого тумана, где не было ни малейшей возможности различить что‑либо перед собой или же по сторонам. И зрячий, и слепой оказались бы там в совершенно одинаковом положении.
Сообразив это, я решил, что будет благоразумнее всего положить весла: в противном случае я рисковал наткнуться на мель, песчаную косу или на что‑нибудь подобное. Мне приходилось сидеть смирно и плыть по течению, а в таком положении, в каком я находился, чрезвычайно неприятно сидеть сложа руки. По пятно, что я пытался перекликаться с Джимом и прислушиваться к его откликам. Случалось по временам, что до меня доносились откуда‑то словно очень далекие отголоски, и ко мне возвращалась опять бодрость духа. Я опять хватался за весла и разгонял челнок так, что он мчался стрелой. В то же время я внимательно прислушивался, но когда снова доходил до меня отклик, я каждый раз убеждался, что плыву не к нему, а вправо или же влево от него. При таких обстоятельствах я, несмотря на все свои усилия, не нагонял плота, так как шел зигзагами, тогда как он плыл все время прямо вперед. Мне приходило в голову, что дурень Джим сделал бы очень хорошо, если бы догадался бить все время в железную сковороду. Этого он, однако, не сделал, а меня особенно смущали промежутки между откликами. Мужественно работая веслами, я дошел наконец до того, что услышал от клики позади себя. Тут уже я пришел окончательно в недоумение; одно из двух: или это кричал не Джим, а кто‑нибудь другой, или же я с челноком описал полный оборот.
Положив весла, я опять услышал возглас, раздавшийся позади меня, но опять уже с другого места; каждый раз он менял свое направление, но тем не менее я добросовестно на него отвечал до тех пор, пока, наконец, он не стал раздаваться впереди меня, и я сообразил, что течение повернуло мой челнок опять куда следовало. Я, значит, держался надлежащего курса, если только перекликался с Джимом, а не с кем‑нибудь другим. Узнать его голос в тумане я, разумеется, не мог, так как туман обладает способностью страшно изменять видимые формы и звуки.
Мы продолжали обмениваться окликами, а через минуту я чуть не налетел на крутой берег, на котором виднелись неясные очертания громадных деревьев. Течение отбросило меня влево и с ревом помчалось мимо, сквозь группу деревьев, росших прямо из воды; через секунду или две все вокруг уже снова было окутано непроницаемой завесой белого тумана, в ко тором замирают все звуки. Я сидел совершенно тихо в своем челноке, прислушиваясь к биению собственного сердца и задерживая дыхание чуть ли не до тех пор, пока сосчитал целую сотню ударов сердца.
Тогда я отказался от дальнейших попыток что‑нибудь услышать и сообразил, в каком именно положении находились дела: крутой берег, мимо которого я плыл, принадлежал острову, который Джим, без сомнения, обогнул с другой стороны; он не представлял ни малейшего сходства с песчаной косой, которую можно обогнуть в десять минут; на нем рос настоящий большой лес, который встречается лишь на островах приличных размеров. Такой остров мог иметь в длину миль пять или шесть при ширине более полумили.
Приблизительно с четверть часа я совершенно смирно сидел в лодке, насторожив уши. Течением несло меня прямо, со скоростью четырех или пяти миль в час, но это не могло мне даже прийти в голову. Напротив того, кажется, будто бы лодка стоит неподвижно на воде, и если на мгновенье увидишь мелькнувшее мимо дерево, то это вовсе не вызывает мысли, как быстро плывешь сам, а напротив того, невольно задерживаешь дыхание и думаешь: куда это так скоро умчалось дерево! Тому, кто не представляет себе, до какой степени тоскливо и одиноко чувствует себя человек в таком тумане, особенно же в ночную пору, я посоветовал бы проверить это самому, путем личного опыта.
Затем, приблизительно с полчаса, я временами по давал голос; под конец до меня стали доноситься издали отклики; я пробовал направляться на них, но мне это не удавалось. Я немедленно сообразил, что попал в место, изрезанное косами и бухтами. Мне случалось смутно различать такие косы по обе стороны моего челнока; иногда они сходились так близко, что между ними оставался едва лишь узкий проход, иногда же я только догадывался об их присутствии по шороху и шуршанию, с которым речные волны разбивались о валежник и прибрежные кусты. Пробираясь в настоящем лабиринте, я перестал наконец опять слышать отклики, и если временами пытался подавать голос, то делал это исключительно для успокоения совести и с целью несколько развлечься, так как чувствовал себя в гораздо худшем положении, чем когда товарищи завязывали мне глаза во время игры в жмурки. В тумане звук значительно меняет свое направление, словно отражаясь и переходя с места на место.
Мне приходилось четыре или пять раз поспешно отталкиваться от берега, чтобы не наскочить на встречавшиеся маленькие островки; надо полагать, что и плот наталкивался по временам на берег, так как в противном случае он успел бы уйти от меня так далеко, что утратилась бы всякая возможность услышать с него отклик. Не подлежало, однако, сомнению, что он плыл все‑таки скорее моей лодки.
С течением времени лодка моя вышла опять на открытое место, но я не слышал более откликов и не видел никакого сигнала. Я решил, что Джим наскочил, вероятно, в тумане на какое‑нибудь дерево, росшее в воде, причем плот его разбился и он сам, быть может, утонул. Я к тому времени до такой степени утомился, что вынужден был лечь на дно челнока и отказаться от дальнейшей борьбы с судьбой. Я не имел намерения засыпать, но меня так клонило ко сну, что я не мог удержаться и решился на минутку вздремнуть.
Я спал, должно быть, значительно больше одной минутки, так как, проснувшись, увидел ярко сиявшие на небе звезды; туман совершенно уже рассеялся, и челнок мой плыл кормою вперед по широкой, могучей реке. Я не сразу сообразил, где именно нахожусь; мне казалось, что я все еще сплю, и когда я начал вспоминать то, что со мной случилось, эти воспоминания как будто воскресали из бездны давно прошедшего.
Река была здесь чудовищной ширины, и по обеим ее берегам тянулся, сколько я мог различить при свете звезд, непрерывной стеной высокий густой лес. Всматриваясь вниз по течению, я заметил на воде маленькое черное пятнышко и пустился за ним в погоню. По дойдя к нему ближе, я убедился, что это была пара бревен, связанных вместе. Зато я увидел вдали другое пятнышко, тоже обманувшее мои ожидания, и наконец третье, оказавшееся нашим плотом, который я так долго разыскивал.
Нагнав плот, я убедился, что Джим спит сидя, опустив голову на колени и придерживая рукою кормовое весло. Другое весло было сломано, и весь плот покрыт листьями, мелкими ветвями и грязью. Несомненно, ему пришлось выдержать трудное плавание. Я пристал к плоту под самым носом Джима и, плотно привязав лодку, принялся зевать и потягиваться, причем задел негра слегка кулаком по носу, и спросил его:
– Эй, Джим! Скажи на милость, долго я спал? Отчего ты не разбудил меня раньше?
– Праведный Боже! Неужели это вы, Гек! Так вы, значит, не умерли? Не утонули? Значит, вы вернулись опять? Нет, это было бы слишком уж хорошо! Позвольте мне поглядеть на вас и пощупать, действи тельно ли это вы? Нет, вы и в самом деле не умерли! Вы вернулись назад в добром здравии! Да! Это тот самый прежний Гек! Ей‑богу, тот самый! Как это только Господь вас спас!