– Что с тобой, Джим? Уж не напился ли ты пьян?
– Я!.. Напился пьян!.. Да разве здесь можно на питься!.. Разве здесь поднесет кто‑нибудь чарочку бед ному негру?!
– Так чего же ты порешь такую чушь?
– Я‑то… порю чушь?!
– Ну, да! Отчего ты рассказываешь о моем воз вращении и мелешь всякий вздор, как если бы я и в самом деле пропадал с плота!
– Гек! Гек Финн! Взгляните мне в глаза! Прямо в глаза!.. Ну, теперь скажите мне, разве вы не уезжали прочь на лодке?
– Уезжал! На лодке?! Не понимаю, право, что ты хочешь этим сказать? Я никогда не отлучался с плота! Мне ведь и некуда было даже отлучаться!
– Послушайте, Гек! Тут что‑то такое неладно. Сам ли я говорю с вами? А если нет, то куда же я девался? Кто я такой и что со мною творится? Вот что именно мне и хотелось бы разузнать!
– Мне кажется, что ты, Джим, так и остался Джимом! Это для меня не подлежит ни малейшему сомнению, хоть ты и несешь околесицу.
– Мне очень важно знать, я ли тут с вами или не я? Отвечайте мне, по крайней мере, хоть на этот вопрос! Брали ли вы причал от плота на лодку, чтобы привязать плот возле косы?
– Мне и в голову это не приходило! Какая там коса! Я никакой косы не видел!
– Вы не видели песчаной косы, поросшей молодыми хлопковыми деревьями?! Припомните хорошенько! Причал еще отвязался, и плот уплыл вниз по реке, а вы с лодкой остались в тумане!
– В каком тумане?!
– В самом что ни на есть настоящем тумане! В нем не было видно ни зги, как если бы человеку глаза выкололи! Разве вы не кричали и я не откликался вам до тех пор, пока мы не заблудились между островами? То есть заблудился, собственно говоря, один из нас, но другой был тоже не в лучшем положении, так как не знал, где именно находится. Ведь меня же и самого не раз наносило течением на острова, так что я чуть не утонул вместе с плотом. Ведь все эти ужасы, милейший мой Гек, происходили на самом деле? Прошу вас ответить на это!
– Ну, знаешь, Джим, то, что ты говоришь, превышает мое понимание. Я не видел ни тумана, ни островов, а про ужасы, которые ты рассказываешь, я знать не знаю, ведать не ведаю! Помнится, я сидел здесь целую ночь и беседовал с тобою до тех пор, пока ты минут десять тому назад не заснул. Я тоже последовал твоему примеру. Ты не мог за это время напиться пьяным, а потому, без сомнения, видел все эти страхи во сне.
– Да разве можно в какие‑нибудь десять минут видеть во сне такую уйму разных приключений?
– А, все‑таки ты видел их во сне, потому что на самом деле их не было!
– Однако же, Гек, мне вспоминается все это так же ясно, как…
– Как бы ясно тебе это ни было, а все же это один только обман сновидения. Мне ведь как нельзя лучше известно, что я все время был здесь с тобой!
Джим минут пять ничего не говорил, но в это время, очевидно, предавался глубоким размышлениям, а затем объявил мне:
– Да! Приняв все во внимание, я думаю теперь и сам, Гек, что мне все это привиделось во сне. Съешь, однако, пес моих кошек, если мне случалось когда‑либо видеть сон, который так глубоко врезался в мою память. Поверишь ли, я и теперь чувствую себя совершенно разбитым. И все из‑за этого проклятого сна, из‑за которого я натерпелся столько страха!
– Меня это, впрочем, нисколько не изумляет, по тому что во сне можно устать иной раз хуже, чем наяву. Во всяком случае, твой сон был, вероятно, очень интересен! Расскажи мне его, Джим, по порядку.
Джим принялся рассказывать почти совершенно так, как все происходило на самом деле, но все‑таки приукрасив кое‑где в значительной степени. Затем он объявил, что этот сон ниспослан нам в предостережение и что поэтому его необходимо истолковать надлежащим образом. Первая песчаная коса, у которой мы хотели привязать свой плот, знаменует собою человека, расположенного сделать нам добро; сильное течение, которое нас оттуда унесло, – другой человек, который этому помешает; отклики обозначают предостережения, которые время от времени будут доходить до нас. Если мы не постараемся понять их как следует, они не спасут от беды, но, напротив, вовлекут в нее; множество песчаных кос и островов, встречавшихся нам потом в пути, означают столкновения со сварливыми людьми и разными негодяями; но если мы будем заниматься своим делом, не ввязываясь в ссору, и не станем никого дразнить, то благополучно проплывем дальше, выберемся из тумана на широкую, большую реку, то есть попадем в свободные штаты, где избавимся от всех напастей и неприятностей.
После моего прибытия на плот небо заволокло тучами, так что порядочно стемнело. Теперь начало опять проясняться.
– Ну, что же! Ты, Джим, истолковал и объяснил все как следует! Скажи только, что именно должно значить все это, – спросил я, указывая на листья, древесные ветви, грязь, покрывавшую плот, а также на сломанное кормовое весло. Все это можно было видеть теперь совершенно хорошо и ясно. Джим взглянул сперва на этот сор, потом на меня, а затем опять на сор; представление о сне врезалось до такой степени крепко в голову негра, что нельзя было сразу от него отрешиться и вернуть все факты обратно на подобающие места. Когда, наконец, ему удалось благополучно закончить эту умственную работу, он пристально взглянул на меня и даже не улыбаясь ответил:
– Вы хотите знать, что это все означает? Я вам сейчас это скажу. Когда я совсем утомился от работы, охрип от крика и под конец заснул, мое сердце надрывалось от того, что вы пропали без вести, и мне стало совершенно безразлично, что станется со мною и плотом. Когда я проснулся и увидел, что вы вернулись здравы и невредимы, я так обрадовался, что слезы выступили у меня на глазах. Я мог бы, кажется, упасть перед вами на колени и расцеловать ваши ноги. Между тем у вас не было иной мысли, как только о том, чтобы одурачить старого Джима, заставить его принять ложь за истину. Вот это‑то и есть, можно сказать, сор! Он означает собою душевное состояние людей, которые бросают грязь на голову своих друзей, чтобы их обмануть и одурачить.
Затем он не торопясь встал, направился к шалашу и вошел туда, не прибавив больше ни единого слова. Впрочем, уже и того, что он сказал, было для меня вполне достаточно; я чувствовал себя до такой степени низким и гадким существом, что, кажется, готов был целовать ноги этому негру для того, чтобы он взял назад только что сказанные им слова.
Лишь по прошествии четверти часа я собрался в достаточной степени с духом, чтобы войти, в свою очередь, в шалаш и смиренно просить извинения у негра; я сделал это – и никогда потом в этом не раскаивался. Я перестал после того дурачить Джима и так бессовестно над ним подшучивать. Я не позволил бы себе, впрочем, выкинуть и последней, только что рассказанной шутки, если бы знал, что он примет ее так близко к сердцу.
Глава XVI
Ожидание. – Город Каир. – Наглая ложь. – При деньгах. – Каир остал ся позади. – Плывем к берегу.
Мы проспали почти весь день, а ночью тронулись опять в путь, немного позади чудовищно длинного плота, производившего впечатление целой вереницы плотов, соединенных вместе. На каждом его конце имелось четыре длиннейших весла, а потому мы ре шили, что на плоту должно находиться по крайней мере человек тридцать. Там стояло пять больших шалашей на приличном расстоянии друг от друга, на самой середине был разведен большой костер, а по обоим концам подымались высокие флагштоки. Такой плот производил действительно грандиозное впечатление. Быть судовщиком на столь величественном плоту могло доставить человеку большое удовольствие, как казалось мне в первое время. Нас отнесло течением в громадную бухту; небо покрылось густыми тучами, и, несмотря на ночное время, в воздухе ощущалась удушливая жара. Река была очень широка и казалась огороженной по обе стороны, словно стеною, девственным лесом, в котором нельзя было подметить никакой прогалинки или же огонька. Мы с Джимом толковали про Каир и спрашивали себя: узнаем ли его, когда к нему подплывем? Я говорил, что навряд ли узнаем, так как весь город состоит, по слухам, из дюжины домов; если оконные ставни будут закрыты, то можно легко проплыть мимо подобного города, совершенно его не заметив. Джим возразил, что там сходятся вместе две большие реки; уже по этому можно будет узнать, что мы доплыли до места. Я возразил, что мы, пожалуй, вообразим, будто прошли мимо острова и вышли в прежнюю реку. Это возражение смутило не только Джима, но и меня самого. Весь вопрос заключался в том, как теперь поступить? Я предложил отправиться на челноке к берегу тотчас же, как только увидим там огонек, и рассказать, что папаша плывет за нами на плоскодонной торговой шняве, – что он еще новичок в этом деле и желает знать, далеко ли отсюда до Каира? Мысль эта очень понравилась Джиму, а потому мы остановились на ней и принялись с наслаждением курить сигары, поглядывая, не появится ли где‑нибудь на берегу огонек.
Нам теперь делать положительно было нечего, над лежало только пристально следить за левым берегом реки, чтобы как‑нибудь не проплыть мимо Каира. Джим уверял, что ни под каким видом не пропустит этого города, так как, увидев его, немедленно же превратится в свободного человека. Напротив, про глядев Каир, он оказался бы опять в невольничьей стране, без всякой надежды на освобождение. Не удивительно, если негр ежеминутно вскакивал и говорил:
– Вот и город!
Каждый раз оказывалось, что он ошибался: его вводил в заблуждение какой‑нибудь светляк или же мерцающий свет гнилого дерева. Поэтому Джим садился опять на прежнее место и принимался пристально наблюдать за берегом. Он говорил, что такая близость к свободе вызывает у него во всем теле лихорадочную дрожь. Смею уверить, что меня самого била подобная же лихорадка, когда я слушал его речи, так как и у меня тоже явилась мысль, что Джим очутился теперь почти уже на свободе. Если спросить теперь, по чьей вине это случилось, то пришлось бы ответить: по моей! Сознание это лежало у меня на совести тяжелым гнетом, от которого я никак не мог освободиться. Оно смущало меня до такой степени, что я не мог усидеть на месте. Никогда еще до тех пор не представлялась мне до такой степени ясно вся мерзость моих поступков, но теперь я ее сознавал, и как нельзя более отчетливо: она стояла у меня перед глазами и пронзала, если можно так выразиться, мое сердце. Я пытался оправдаться перед самим собою, ссылаясь на то, что не сманивал Джима бежать от законной его владелицы, но эта попытка оказывалась во мне тщетной, так как пробудившаяся во мне со весть неумолчно твердила: «Но ведь ты же знал, что он беглый негр? Ничто не мешало тебе приплыть на челноке к берегу и подать надлежащее заявление». Против этого нельзя было ничего возразить; я оказывался кругом виноватым и никак не мог оправдаться в собственных моих глазах; совесть твердила мне: «Что тебе сделала дурного мисс Ватсон и чего ради позволяешь ты ее негру убежать, когда тебе стоит сказать только слово, чтобы его задержали и возвратили ей по принадлежности? В чем провинилась перед тобою эта несчастная старушка, и за что поступаешь ты с ней так подло? Она ведь старалась обучить тебя грамоте и приличным манерам; она старалась быть для тебя полезной, насколько могла и умела. Вот как она поступала с тобою!»
Я чувствовал себя таким гадким и скверным человеком, что в эту минуту встретил бы, кажется, смерть как желанную избавительницу; я ходил взад и вперед по плоту, ругая себя на чем свет стоит и чуть не сталкиваясь ежеминутно с Джимом, который тоже ходил взад и вперед, не будучи в состоянии усидеть на месте. Каждый раз, когда он подпрыгивал и вскрикивал: «Вот Каир!» – я испытывал такое ощущение, будто меня ударили ножом, и думал, что умру с горя, если это окажется и в самом деле Каир.
В то время, когда я молча рассуждал сам с собою, Джим разговаривал вслух: он заявлял, что, прибыв в свободный штат, сейчас же начнет копить деньги и не позволит себе промотать даже единого цента. Со брав достаточную для того сумму, он выкупит свою жену, которая теперь принадлежит хозяину фермы, по соседству с местечком, где жила мисс Ватсон до пере езда в Питерсбург. Затем оба они станут работать, чтобы выкупить из неволи обоих своих детей; если хозяин откажется их продать, то они подговорят какого‑нибудь аболициониста, который за деньги согласится украсть детей и вернуть их родителям.
Кровь застывала у меня в жилах, когда я слушал такие речи: никогда в жизни Джим не посмел бы высказать раньше что‑либо подобное. Теперь совершенно ясно было, как он изменился в одно мгновенье, когда ему показалось, что сделается вскоре свободным человеком. Все выходило по известной старинной поговорке: «Дайте негру ноготок, и он возьмет сейчас же целый локоток». Вот к чему при вела моя необдуманность, рассуждал я сам с собою. Негр, которому, в сущности говоря, я помог убежать, рассказывает, совершенно не стесняясь, что собирается выкрасть своих детей, принадлежащих человеку, которого я не знаю и который мне не сделал ни малейшего зла!
Мне было очень неприятно слушать, как Джим поверял мне свои подлые, преступные замыслы; моя совесть возмущалась сильнее, чем когда‑либо, и под конец я решился ее успокоить, объявив ей: «Ну, ладно! Время еще не ушло! Как только увижу огонек, я сойду на берег и подам заявление». Приняв такое решение, я почувствовал себя довольным, счастливым и легким, как перышко. Все мои душевные муки рассеялись. Я начал пристально всматриваться, с нетерпением ожидая увидеть на берегу огонек. На сердце у меня что‑то словно пело от радости. Желанный огонек наконец показался. Джим вскочил и воскликнул нараспев:
– Мы спасены, Гек! Мы спасены! Прыгайте и пляшите! Мы наконец попали в благословенный город Каир! Я его узнаю своим сердцем!
Я возразил негру:
– Ладно! Я съезжу в челноке на берег и посмотрю. Может случиться, Джим, что это еще не Каир!
Негр поспешно приготовил для меня челнок, положил на дно свое старое пальто, чтобы мне мягче было сидеть, и подал мне весло. Пока я отчаливал от плота, он сказал:
– Теперь я уже скоро буду на воле! То‑то буду я кричать от радости и говорить, что я всем обязан Геку! Я свободный человек, но никогда не попал бы на свободу, если бы Гек мне не пособил! Геку обязан я всем! Джим никогда не забудет вас, Гек! Вы лучший друг, имевшийся когда‑либо у Джима, и даже единственный друг, которого Джим имеет теперь!
Я усердно работал веслами, спеша подать заявление о беглом негре, но при этих словах бодрость духа мгновенно меня покинула. Я начал грести уже гораздо медленнее и не знал хорошенько: радуюсь ли случаю выполнить принятое мною решение или не радуюсь? Я уже отплыл шагов с пятьдесят, когда Джим присовокупил:
– Да благословит Бог дорогого моего, честного Гека, единственного белого джентльмена, который сдержал обещание, данное старику Джиму!
От этих слов мне чуть не сделалось дурно. Тем не менее я сказал самому себе: «Надо поступить по совести. Это неизбежно и необходимо!» Как раз в это мгновение отплыла от берега лодка, на которой сидело двое молодцов с ружьями в руках; подойдя к моему челну, они остановились; я тоже перестал грести. Один из них спросил:
– Что там такое?
– Плот, – отвечал я.
– Вы сами с него?
– Да, сударь!
– Есть там еще кто‑нибудь?
– Всего один человек, сударь.
– Сегодня ночью сбежало пять негров с плантации, что на противоположном берегу, немного повыше рощи, при входе в эту бухту. Человек, что у вас на плоту, белый или негр?
Я хотел немедленно же ответить, но оказался не в силах. Язык у меня, как говорится, прилип к гор тани, и я не мог выговорить ни слова. В продолжение секунды или двух я делал попытку собраться с духом и выполнить решение, принятое на плоту, но у меня не хватило на это нравственного мужества. Я оказался в последнее мгновенье трусливее и застенчивее вся кого зайца. Сознавая свое слабодушие, я перестал даже бороться с самим собой и ответил:
– Да, белый!
– Думаю, что нам все‑таки не мешает съездить самим на плот и взглянуть на него хоть мельком!
– Ах, как вы меня обрадовали! Там ведь мой папаша, и я надеюсь, что вы поможете мне подтащить плот к берегу, где виднеется огонек. Он лежит там в шалаше, больной, вместе с мамашей и Марианной, которая тоже расхворалась!
– Ах, черт возьми! Нам некогда тратить время даром. Думаю, однако, что все‑таки следует пособить твоему отцу. Ну‑ка, возьмись хорошенько за весла, и поплывем туда скорее.
И я, и оба молодца в лодке принялись усердно работать веслами. Помолчав с минуту, я добавил:
– Смею уверить, что папаша будет вам очень благодарен! Решительно все, у кого я просил помощи, чтобы подтянуть плот к берегу, сейчас же спешили уйти от меня подальше, а у меня самого не хватает сил тащить на буксире такую махину.
– А ведь это выходит адски подлая штука! Стран но, очень странно! Скажи‑ка, голубчик, чем именно болен твой отец?
– Он болен… Как бы вам сказать… Ну, да это ничего, так, пустячная болезнь!
Люди перестали грести, хотя до плота оставалось теперь не очень далеко. Один из молодцов сказал:
– Мальчик, ты лжешь! Что именно с твоим отцом? Отвечай прямо и откровенно! Тебе же будет лучше.
– Я, сударь, скажу вам сущую правду, но только, пожалуйста, не покидайте нас без помощи! Вот что, джентльмены! Вы могли бы проплыть вперед, а я бросил бы вам тогда с носа причал. В таком случае вам не пришлось бы даже близко подходить к плоту и вы не подверглись бы никакой опасности.
– Дай лодке задний ход, Джон! Дай ей задний ход! – вскричал мой собеседник. Лодка немедленно же отпрянула назад на несколько саженей. – Держись от нас подальше, мальчик! Отплыви лучше на подветренную сторону! Черт возьми! Чего доброго, ветер нанесет на нас заразу! У твоего отца, наверное, оспа, и ты знаешь это как нельзя лучше. Отчего ты не сказал нам этого прямо, сразу? Неужели ты хочешь, чтобы зараза распространилась по всей окрестности?
– Что же прикажете делать? – возразил я, захлебываясь от рыданий. – До сих пор я говорил всем чистую правду, но из этого ничего не вышло! Все немедленно же бежали от нас, как от зачумленных, и оставляли нас без всякой помощи.
– Бедняга! Положим, что ты отчасти прав! Нам вас всех очень жаль, но, черт возьми, мы все‑таки не хотим заразиться оспой. Послушай, что я тебе скажу: лучше и не пытайся сам подводить плот к берегу, потому что, чего доброго, поломаешь и свой челнок, и плот. Советую тебе спуститься еще миль на двадцать вниз по течению до маленького города на левом берегу реки. Солнце к тому времени давно уже взойдет, и когда ты будешь просить помощи, прямо так и скажи, что у вас на плоту не все обстоит благополучно и что больных сильно лихорадит. Рассказывать прямо, что у вас оспа, положим, и незачем, но все‑таки надо, чтобы люди, которые станут вам подсоблять, держались немного поосторожнее. Мы подаем тебе добрый совет, а ты со своей стороны будь добрым мальчиком и уведи плот миль на двадцать отсюда пониже. Не было бы ни малейшего толка приставать с ним возле огонька. Там просто‑напросто лесной двор. Послушай! Отец твой, разумеется, беден, и ему, очевидно, приходится теперь плохо. Вот, смотри! Я положу золотую монету в двадцать долларов на эту доску. Когда она к тебе подплывет, возьми эти деньги. Мне очень совестно оставлять вас без помощи, но, клянусь Богом, я не смею шутить с такою болезнью, как оспа! Счастливого пути тебе, мальчик!
– Обожди минутку, Паркер! – сказал товарищ. – Вот и от меня двадцать долларов! Положи их на доску. Прощай, мальчуган! Сделай так, как посоветовал тебе мистер Паркер, и у тебя не будет повода в этом раскаяться!
– Прощай! Счастливого пути, милейший мой мальчик! – крикнул мне вдогонку мистер Паркер. – Если увидишь где‑нибудь беглых негров, кликни к себе на помощь и распорядись их изловить. Ты можешь заработать себе на этом порядочные деньги!
– Прощайте, сударь, – сказал я. – Положитесь на то, что я не дам спуску ни одному беглому негру!
Они поспешно поплыли назад к берегу, а я вернулся на плот, чувствуя себя до чрезвычайности сквер но. Меня мучило сознание, что я совершил дурной поступок и что мне не стоит даже думать об исправлении. Человек, который с малолетства не приучен поступать хорошо, непременно свихнется при первом же случае, когда у него не будет надлежащей под держки, которая помогла бы ему устоять от искушения. Подумав еще с минутку, я сказал самому себе: «Посмотрим, однако, что вышло бы, если б я поступил по совести и выдал Джима? Стал бы я себя чувство вать лучше, чем теперь? Нет, – отвечал я себе самому. Я чувствовал бы себя скверно, – так же скверно, как и в настоящую минуту. К чему же тогда поступать по совести, когда человеку это противно, между тем как поступать против совести не доставляет ему никакого удовольствия, а в обоих случаях совесть будет мучить его одинаково? Я чувствовал себя совершенно сбитым с толку и не мог найти удовлетворительного ответа на этот вопрос, а потому решил, что не стану ломать себе голову из‑за такой чепухи и всегда стану посту пать так, как будет казаться в данную минуту приятнее лично для меня самого.
Войдя в шалаш и не найдя там Джима, я осмотрелся кругом, но его нигде не было. Тогда я решился крикнуть:
– Джим!
– Я здесь, Гек! Что, они скрылись уже из виду? Пожалуйста, говорите потише!
Негр был в реке, под кормовым веслом, и выставлял из воды единственно лишь нос. Я успокоил его, сказав, что лодка скрылась уже из виду. Взобравшись тогда на плот, он объявил:
– Я слышал весь ваш разговор с ними и на всякий случай осторожно нырнул в воду. Если бы они вздумали осматривать плот, я бы отплыл куда‑нибудь по дальше, а потом, дождавшись, чтобы они оставили нас в покое, вернулся бы опять на плот. Как ловко, однако, одурачили вы их, Гек! Это, знаете ли, сделано было мастерски! Вот что, дитя мое, вы спасли старика Джима, и старик Джим не забудет вас за это.
Разговор зашел у нас затем о деньгах. Капиталы наши значительно увеличились, так как, кроме остававшейся у нас мелочи, мы получили теперь по двадцать долларов на брата. Джим объявил, что с такими деньгами лучше продолжать свой путь на пароходе, разумеется, на палубе, и все‑таки денег у нас хватит до тех пор, пока мы не доберемся до свободных штатов. Разумеется, можно было бы еще проплыть двадцать миль на плоту, но на пароходе нас довезут гораздо скорее. Перед рассветом мы пристали к берегу, и Джим особенно старательно спрятал плот в чаще лозняка. Целый день он усердно работал, завязывая наши пожитки в узлы, чтобы можно было в любую минуту отказаться от дальнейшего путешествия на плоту. Вечером в тот же день, часам к десяти, мы пристали к берегу, завидев перед собою огоньки города, лежавшего там, в излучине. Отправившись на челноке наводить справки об этом городе, я вскоре встретился с лодкой. Человек, сидев ший в ней, опускал в воду донную удочку. Поравнявшись с ним, я спросил:
– Это, сударь, что ли, будет город Каир?
– Каир?! Нет! Разве можно задавать такие глупые вопросы?
– Какой же это город, сударь?
– Если тебя это интересует, поезжай туда и узнаешь. Советую тебе убираться от меня подальше, так как если ты останешься здесь еще с полминуты, то, пожалуй, получишь от меня гостинец, от которого тебе не поздоровится.
Джим чувствовал себя страшно разочарованным, но я его утешил, говоря, что все это пустяки и что ближайший город, без сомнения, окажется Каиром.
Незадолго до рассвета мы проплыли мимо другого города. Я опять было отправился на разведку, но оказалось, что он стоит на возвышенности, а потому я вернулся, вспомнив, что Джим уверял, будто вокруг Каира местность низменная. Первоначально это вы летело у меня из памяти. Мы пристали на день к песчаной косе, лежавшей довольно близко к левому берегу. И у меня, и у Джима возникли кое‑какие подозрения, и я решился их высказать.
– Уж не прошли ли мы мимо Каира в эту ночь, когда стоял такой сильный туман? – спросил я.
Джим ответил:
– Не станем лучше говорить про это, Гек. Бедным неграм, должно быть, на роду написано несчастье. Впрочем, я всегда ожидал, что кожа гремучей змеи еще не окончила своей расплаты с нами.
– Я хотел бы никогда в жизни не видеть этой змеиной кожи, Джим! Жаль, что она попалась нам на глаза.
– Вы ведь нисколько в этом не виноваты, Гек. Вы не знали тогда, какая это дурная примета. Не обвиняйте себя ни в чем, не мучьте себя понапрасну.
Утром мы увидали вдали за собою светлые воды Огайо. Сами же мы находились в грязных водах Миссисипи, немного пониже впадения в нее Огайо; Каир остался у нас позади, выше по реке.
Мы с Джимом тщательно обсудили положение, в котором так неожиданно для себя очутились: выходить на берег было нельзя, а вместе с тем мы, разумеется, также не могли плыть на плоту против течения. Нам не оставалось теперь иного выбора, как дождаться, когда стемнеет, а затем сесть в челнок и подняться по реке до Каира. Мы проспали весь день в чаще хлопковых деревьев, чтобы собраться с силами к пред стоявшей работе, но когда в сумерки подошли к плоту, то убедились, что челн наш оторвался и пропал без вести.
Мы довольно долго молчали. Нам, впрочем, и не чего было объяснять друг другу. Мы оба знали как нельзя лучше, что все это проделки змеиной шкуры, нам ни к чему было про это и говорить. Пожалуй, еще из наших разговоров вышло бы так, как будто мы роптали на судьбу, а это могло бы накликать на нас новую беду. В таких случаях лучше сразу смириться и показать, что мы умеем терпеливо сносить заслуженную кару.
Под конец, однако, мы переговорили насчет того, каким образом надлежит теперь поступить, и остановились на том, что нам придется продолжать свое путешествие на плоту до тех пор, пока не выдастся случай купить лодку, в которой можно было бы подняться вверх по течению. Мы не хотели брать пример с моего родителя и позаимствовать чужую лодку, оставленную без должного присмотра, так как опасались, что это могло бы навлечь на нас новые неприятности. Остановившись на этом решении, мы, когда стемнело, поплыли опять на плоту вниз по течению.
Каждый, кому не верилось до сих пор, до какой степени безрассудно дотрагиваться руками до змеиной шкуры, несмотря на весь вред, причиненный тем, что я до нее дотронулся, несомненно, поверит этому, до читав главу до конца и убедившись, какие напасти причинила нам та змеиная шкура.
Всего удобнее покупать лодки с плотов, приставших уже к берегу. Таких плотов, однако, нам не попадалось, хотя мы уже более трех часов продолжали плыть по течению; ночная тьма спустилась и приняла какой‑то сероватый оттенок, а это, после настоящего тумана, самая подлая вещь на свете. Нельзя составить себе понятия об очертании берегов, и на некотором расстоянии все предметы сливаются друг с другом. Была уже поздняя ночь, и кругом стояла всюду мертвая тишина, как вдруг послышалось пыхтение парохода, подымавшегося вверх по течению. Мы зажгли фонарь в расчете, что его непременно увидят с парохода; обыкновенно, идя вверх, пароходы держатся в стороне от фарватера: они предпочитают идти вдоль отмелей, где течение слабое, но в такие ночи, как эта, опасно маневрировать подобным образом, а по тому они подымаются по фарватеру прямо против течения.
Мы давно уже слышали пыхтение парохода, но увидали его только тогда, когда он подошел почти вплотную к нам. Он держал курс прямо на нас. Пароходы зачастую так делают, пытаются пройти как можно ближе мимо плота, не прикасаясь к нему. Иногда случается, что пароходное колесо оторвет одну из досок верхней настилки, и тогда лоцман высовывает свою голову за борт, хохочет во все горло и, без сомнения, восхищается своим молодечеством. Пароход подходил к нам все ближе, и мы думали, что он собирается подобным же образом срезать нас по борту. В действительности, однако, у него не было подобного намерения. Это был большой пароход, поспешно на двигавшийся на нас, словно черная туча, окаймленная целым рядом светляков. Внезапно страшная его громада словно прыгнула на нас. Длинный ряд широко раскрытых топочных дверец сверкал, будто раскаленные докрасна зубы какого‑то чудовища. Нос парохода и его кожух нависли прямо над нами. Нас окликнули с парохода громовым голосом. Тотчас же раздались специальные звонки, приказывавшие остановить машину, и поднялась страшная суматоха, в которой самые отчаянные проклятия смешивались с завыванием паровых свистков.
Джим едва только успел спрыгнуть за борт по одну, а я по другую сторону плота, как пароход пронесся прямо над ним.
Я нырнул с таким расчетом, чтобы достать до дна, так как надо мной должно было пройти колесо диаметром в тридцать футов, и я не желал служить для него помехой. В обыкновенных случаях я могу про быть под водою с минуту, а на этот раз, вероятно, пробыл целых полторы минуты и поспешно выскочил на поверхность, так как чувствовал, что почти задыхаюсь. Вынырнув так, что плечи поднялись у меня из воды, я принялся чихать, чтобы освободить от нее нос и втянуть в себя воздух полной грудью. Течение было тут очень сильное, и пароход, без сомнения, пустил опять свою машину в действие секунд через десять после того, как она была остановлена. В этом не было ничего удивительного, так как пароходы во обще не обращают особенного внимания на плотовщиков. Так и теперь – пароход как ни в чем не бывало продолжал свой путь против течения и уже скрылся во мраке, хотя я и слышал еще его пыхтение.
Я раз двенадцать окликал Джима по имени, но не получал ответа; затем ухватился за доску, попавшуюся мне навстречу в то время, когда я барахтался в воде, и пустился с нею к берегу, толкая ее перед собою. Вскоре я убедился, что течение относит его к левому берегу и что он пересекает наискось реку. Я, разумеется, принял это обстоятельство к сведению и тотчас же им воспользовался.