– А что же ты сделал с десятью центами, Джим?
– Я собирался было их прокутить, но как раз в это время мне привиделся сон, приказывавший отдать эти деньги негру по имени Валаам, которого в шутку зовут Валаамовым ослом, потому что он не то поло умный, то не совсем дурак. Говорят, однако, будто ему везет, а как вы видите сами, мне не везло. Вот именно кто‑то во сне мне посоветовал, чтобы я отдал Валааму десять центов, уверяя, будто Валаам поместит их с барышом для меня. Валаам и в самом деле взял деньги, а потом пошел в церковь к обедне. Проповедовавший там пастор говорил, что кто подает милостыню бедным, тот дает в долг самому Господу Богу и вернет свои деньги назад сторицей. Уверения эти так подействовали на Валаама, что он сейчас же отдал десять центов бедным и после того ждал все время, какие из этого получатся барыши.
– Ну и что же? Они получились, Джим?
– То есть ровнехонько ни единого гроша. Ни мне, ни Валааму не удавалось потом раздобыть ни единого цента. На будущее я никогда не стану давать в долг иначе, как под верное обеспечение. Пастору хорошо говорить, что вернешь свои деньги сторицею! Если бы я мог вернуть хотя бы только мои десять центов, я бы и то подпрыгнул от радости и сказал бы, что мне везет.
– Ничего, Джим! Все перемелется, мука будет. Тебе ведь известно самому, что рано или поздно ты все‑таки разбогатеешь.
– Положим, что так. А знаете ли, меня и теперь можно, пожалуй, назвать богатым. Я сам себе хозяин, а между тем меня ведь оценили в восемьсот долларов. Если бы эти деньги были в моем кармане, я бы на первое время совершенно ими удовлетворился.
Глава IX
Пещера. – Плавучий дом. – Счастливая находка.
Мне хотелось тщательно осмотреть одно местечко, найденное мною как раз посередине острова, когда я занимался исследованием своих владений. Мы с Джимом отправились туда и не замедлили прийти, так как весь остров имел в длину всего лишь три мили, а в ширину четверть мили.
Это был довольно длинный крутой холм, или гора, футов в сорок вышиною. Мы с трудом добрались до вершины вследствие крутизны склонов, поросших к тому же частым кустарником. Карабкаясь по этой горе и осматривая ее со всех сторон, мы разыскали под конец в скалистой ее вершине пещеру, вход в которую находился со стороны, обращенной к Иллинойскому берегу. В ней удобно поместились бы две или три порядочные комнаты. Вышина оказывалась тоже до статочной для того, чтобы Джим мог всюду стоять и ходить, нисколько не нагибаясь. В пещере было сравнительно прохладно. Джим советовал снести туда не медленно наши пожитки, но я объявил, что не намерен лазать на гору всякий раз, когда возникнет в них надобность.
Джим возразил на это, что если мы припрячем хорошенько челнок и уложим все наши пожитки в пещеру, то хорошо сделаем, так как если кому‑нибудь вздумается случайно навестить остров, то наши пожитки все равно разыщут лишь разве с собаками. Кроме того, птички предсказали ему, что пойдет дождь, а мне, разумеется, не желательно, чтобы мои вещи промокли. Эти доводы показались мне достаточно убедительными. Поэтому мы вернулись назад, сели в челн, доплыли в нем до того места Иллинойского берега нашего острова, которое приходилось как раз против пещеры, и выгрузили там все пожитки. Поблизости мы разыскали бухточку в чаще ивняка, куда и спрятали свой челн. Затем мы занялись ужением и, поймав несколько рыб, начали готовить обед. Вход в пещеру был достаточно велик, чтобы можно было туда вкатить сорокаведерную бочку. По одну его сторону скала образовала небольшой плоский уступ, очень удобный для устройства кухонного очага. Мы сложили этот очаг из камней и немедленно же при готовили там обед. Вместо ковра мы покрыли пол пещеры нашими одеялами и уселись на них обедать. Все прочие наши пожитки мы уложили в порядке около задней стены пещеры. Небо вскоре покрылось мрачными тучами, и началась гроза с громом и молнией, так что недаром птички предвещали бурю. Не медленно пошел и дождь, обратившийся вскоре в бешеный ливень. Никогда еще до тех пор я не видывал такого сильного ветра. Вообще разыгралась настоящая летняя буря. Стояла страшная темень, и всё вне пещеры приняло синевато‑черный, очень приятный, впрочем, оттенок. Дождь падал такой сплошной массой, что деревья, стоявшие невдалеке, виднелись как будто сквозь дымку тумана или сквозь паутину. Ветер налетал такими порывами, от которых деревья сгибались, словно тростинки, оборачиваясь бледной, ниж ней стороной листьев кверху. После каждого подобного бешеного порыва дождь еще больше усиливался, и деревья начинали размахивать ветвями, словно в состоянии невменяемости. В то самое мгновение, когда все кругом приняло самый густой темно‑синий оттенок, вдруг, словно по мановению волшебного жезла, разливается всюду яркое сияние и вы на один миг видите пригибающиеся верхушки деревьев, находящихся в нескольких милях от вас. В следующий миг все снова погружено во мрак и раздается страшный удар грома, который начинает затем раскатываться и грохотать, словно ниспадая с неба вниз, в преисподнюю. Можно было подумать, что с неба вниз по лестнице катают громадные пустые бочки, прыгающие с одной ступени на другую.
– Как славно здесь, Джим! – сказал я. – Мне здесь так хорошо, что я ничего лучшего даже и не желаю. Передай‑ка мне еще кусок рыбы и горячую маисовую лепешку.
– А ведь без Джима вы не были бы здесь, – воз разил негр. – Вы сидели бы там, в лесу, без обеда, под таким дождем, который промочил бы вас до костей. Вот что было бы с вами, мой голубчик! Цыплята знают заранее, когда время идет к дождю, да и птичкам это известно, дитятко!
Вода в реке продолжала прибывать в продолжение еще десяти или двенадцати дней, так что под конец вышла из берегов. Она затопила низменные части острова, а также Иллинойский берег на глубину трех или четырех футов. С Иллинойской стороны река имела теперь ширину в несколько миль, но Миссурийский берег находился от нее по‑прежнему на рас стоянии полумили, так как представлял собою нечто вроде стены, спускавшейся в реку обрывистой кручей.
Днем мы обыкновенно плавали в челноке по острову. Даже в самое жаркое время дня, когда солнце беспощадно пекло на открытых местах, в лесной чаще стояла приятная тенистая прохлада. Нам приходилось поминутно поворачивать челн, чтобы пробираться между деревьями; в иных местах путь преграждали виноградные лозы, свешивавшиеся таким густым по логом, что приходилось сворачивать перед ними и отыскивать другой, более свободный проход. На каждом старом обвалившемся дереве сидели во множестве кролики, змеи и тому подобные твари. После того как наводнение на острове продержалось день или два, они настолько проголодались, что стали совсем ручными: можно было подъехать прямо к ним и взять их в руки, если бы это было угодно. Впрочем, я говорю лишь про млекопитающих, так как змеи и черепахи немедленно в таких случаях бросались в воду. Наружный выступ перед нашей пещерой служил, однако, главным сборным пунктом для четвероногого населения острова. Если бы нам заблагорассудилось, мы могли бы приручить множество различных зверь ков. Раз ночью мы поймали одно из звеньев большого бревенчатого плота с настилкою из превосходнейших сосновых досок, в две с половиною сажени длиною и полторы сажени вышиною. Настил возвышался над водой дюймов на шесть или на семь и представлял собой плотно сколоченную ровную палубу. Днем за частую плыли мимо нашего острова половодьем бревна и доски, но мы их не трогали, так как не смели показываться на реке при дневном свете. В другой раз, ночью, выехав на лодке перед рассветом как раз к переднему мысу острова, мы увидели плывший мимо сруб двухэтажного дома, который значительно уже покосился. Дом этот несло довольно далеко от нас, по направлению к Иллинойскому берегу, но мы все‑таки его нагнали и взобрались туда через окно. В верхнем этаже было слишком темно, чтобы рас смотреть что‑нибудь, а потому мы привязали челнок к срубу и остались в челноке ожидать рассвета.
Начало светать, прежде чем мы доплыли до окна в срубе. Заглянув тогда через окно, мы увидели в комнате верхнего этажа кровать, стол, два деревянных стула и много всяких пожитков, разбросанных по по лу; на стене висело разное платье, а в дальнем углу на полу лежало что‑то похожее на человека. Джим на всякий случай окликнул этот предмет:
– Эй, вы!
Предмет не трогался с места, поэтому я окликнул его, в свою очередь, также безуспешно, а затем Джим категорически объявил:
– Он не спит! Он умер! Сидите здесь, в челне и не трогайтесь с места, а я зайду туда поглядеть.
Он влез в окно, подошел к трупу и после тщательного осмотра сказал:
– Он мертв и раздет дочиста. Его застрелили сзади, прямо в спину, должно быть, дня два или три назад. Войдите сюда, Гек, но только не глядите на его лицо, оно слишком уж страшно!
У меня не было ни малейшего желания глядеть на него. Джим накрыл мертвеца кое‑какими старыми лохмотьями, но это было с его стороны совершенно лишней предосторожностью, так как я все равно ничего бы не увидел. На полу валялась колода засаленных, грязных карт и бутылка из‑под водки. Там же лежала пара масок, изготовленных из старого сукна. Стены были покрыты самыми невежественными надписями и рисунками, сделанными углем. На одной стене висели два старых, грязных ситцевых платья, шляпка и несколько женских рубашек и юбок. Там было еще кое‑что из мужского платья. Мы забрали с собой весь этот гарде роб и уложили его в челн, рассчитывая, что он может пригодиться. Я захватил также валявшуюся на полу пе струю соломенную шляпу, какие носят в наших местах летом мальчики. Мы нашли бутылку с молоком, к ко торой приспособлена была соска из тряпки для грудного ребенка. Мы охотно бы ее взяли, но она оказалась разбитой. В комнате оказался большой ветхий сундук и старый чемодан с оборванными петлями. Оба они были раскрыты, но в них не оставалось ничего сколько‑нибудь пригодного. Судя по тому, как были разбросаны пожитки, мы пришли к заключению, что жильцы этого дома очень торопились его бросить и многое даже не успели захватить с собой.
Мы нашли старый жестяной фонарь, мясницкую тяпку без ручки, совершенно новый большой складной нож, за который в любом магазине пришлось бы заплатить два доллара, целую пачку сальных свечей, жестяной подсвечник, плетеную флягу, жестяную чаш ку, старый, порядком уже истрепанный тюфяк, женский несессер [2]с иголками, булавками, воском, нитка ми, пуговками и тому подобными мелочами, топор, несколько гвоздей, лесу от удочки, толщиною в мой мизинец, с несколькими чудовищными, прикрепленными к ней крючками, целый большой сверток клеенки, кожаный собачий ошейник, лошадиную подкову и несколько аптекарских склянок с лекарствами, но без этикеток. Мы забрали все это с собой и собирались уже уходить, когда я разыскал довольно порядочную еще скребницу, а Джим – старый‑старый скрипичный смычок и одну ходулю. Подножка от нее была отломана, но тем не менее ходуля эта была еще довольно новая, хотя и оказывалась для меня слишком длинной, а для Джима очень короткой. Все наши усилия отыскать другую ходулю остались тщетными.
Как бы ни было, мы, во всяком случае, нагрузили свой челн богатой добычей; когда мы уселись в него сами и, отчалив от двухэтажного сруба, продолжали плыть по течению, оказалось, что нас снесло на четверть мили ниже острова и что совершенно уже рас свело. Я велел поэтому Джиму лечь и накрыл его тюфяком. Это было сделано мною из предосторожности, так как если бы он сидел в лодке, то его издали уже признали бы за негра. Я направил свой челн к Иллинойскому берегу, причем меня снесло еще, по крайней мере, на полмили вниз, но затем, держась возле берега, где течение было почти незаметно, я поднялся опять вверх, на целую милю. При этом с нами не случилось ничего достопримечательного, и мы благополучно вернулись к себе на остров, не попавшись никому на глаза.
Глава X
Сокровище. – Старик Ганк Бэнкер. – Я переодеваюсь.
После завтрака я хотел потолковать с Джимом об убитом и уяснить себе, при каких обстоятельствах с ним покончили, но Джим не пожелал толковать со мной на эту тему; он объявил, что это принесло бы нам несчастье; кроме того, мертвец может, чего доброго, зайти к нам, и такие посещения войдут у него, пожалуй, в привычку. Покойник, которого не похоронили, должен был, по мнению Джима, чувствовать несравненно большую склонность к бродяжничеству, чем мертвец, которого своевременно уложили в гроб и зарыли в могилу. Соображения эти показались мне довольно рассудительными, а потому я не решился настаивать и спорить с Джимом, но мысль моя про должала работать, и я все‑таки томился желанием узнать, кто именно застрелил этого несчастного и чего ради совершено это злодейство.
Осмотрев привезенные нами платья, мы нашли восемь долларов серебряной монетой, зашитых в под кладке старого плаща, служившего одеялом. Джим заключил отсюда, что хозяева дома украли плащ, так как если бы они знали, что в нем зашиты деньги, то не бросили бы его. Я, со своей стороны, пришел к убеждению, что они же и совершили убийство, но Джим упорно отказывался говорить об этом. Я позволил себе тогда заметить ему:
– Ты уж чересчур веришь приметам. Вспомни только наш разговор насчет того, что я принес в пещеру змеиную шкуру, найденную мною третьего дня на вершине этой горы. Ты говорил ведь тогда, что дотрагиваться руками до змеиной шкуры самая дурная примета, какую только можно себе представить. Между тем, к чему она привела? Мы добыли с тех пор множество разного домашнего скарба и в довершение всего нашли деньгами восемь долларов. Я бы сердечно желал, Джим, чтобы на меня каждый день обрушивались такие несчастья.
– Успокойтесь, голубчик! Повремените немножко! Не хвастайтесь преждевременно; несчастье еще при дет. Тогда вспомните, что я вас предостерегал, но будет уже поздно!
И действительно, беда не замедлила на нас об рушиться. Разговор этот происходил во вторник, а в пятницу, после обеда, мы с Джимом лежали на траве, на самой верхушке горы. Табак у меня в кисете весь вышел, и я спустился в пещеру, чтобы набить кисет свежим табаком. Найдя там гремучую змею, я ее убил и сложил на одеяле в ногах у постели Джима, свернув в клубок, так что она казалась живой, – рассчитывая позабавиться ужасом, в который придет Джим, когда увидит ее там. К вечеру, однако, я совершенно забыл про змею, и когда Джим, не дождавшись, пока я зажгу свечу, бросился прямо на одеяло, оказалось, что там лежала товарка убитой змеи, которая его и укусила.
Он вскочил, взвизгнув от боли. Тем временем свеча загорелась, и первое, что мы увидели при ее свете, была змея, свернувшаяся спиралью и приготовившаяся броситься опять на кого‑нибудь из нас. Я укокошил ее мгновенно ударом палки, а Джим схватил папашин кувшин с водкой и с жадностью принялся ее пить. Он был босиком, и змея укусила его как раз в пятку. Виною всему этому была соб ственная моя глупость; мне следовало помнить, что если оставить где‑нибудь мертвую змею, ее товарка непременно приползет и обовьется вокруг нее. Джим попросил меня оторвать у змеи голову, а с туловища содрать кожу и кусочек его поджарить. Я исполнил его желание. Он съел изрядный кусок змеи и вы разил надежду, что после того выздоровеет. Я потихоньку вышел из пещеры и вышвырнул остатки обеих змей в кусты. Я вовсе не хотел, чтобы Джим узнал про мою неосторожность, из‑за которой, как уже упомянуто, случилась вся беда.
Бедняга негр усердно потягивал водку из кувшина. Время от времени он приходил как будто в состояние невменяемости, корчился, словно в судорогах, и за вывал самым отчаянным образом. Но как только воз вращалось к нему сознание, он снова принимался пить водку. Стопа у него сильно распухла, и опухоль распространилась мало‑помалу на всю ногу. Вскоре, однако, он совсем опьянел, и я пришел тогда к убеждению, что он благополучно выздоровеет. Тем не менее, лекарство показалось мне хуже болезни. Я бы скорее примирился с укусом гремучей змеи, чем с папашиной водкой.
От совместного действиях их обоих Джиму пришлось пролежать четверо суток. Опухоль тогда у него совершенно прошла, и он оказался опять на ногах. Я дал себе зарок никогда впредь не дотрагиваться собственными руками до змеиной шкуры, так как убедился, сколько зла от этого произошло. Джим, в свою очередь, высказал надежду, что в будущем я не стану с таким презрением относиться к приметам. При этом он объявил, что брать змеиную шкуру в руки до чрезвычайности дурная примета и что мы навряд ли отделались от последствий столь неосторожного моего поступка. Он присовокупил, что готов охотнее тысячу раз глядеть через левое плечо на новый месяц, чем единожды взять змеиную кожу в руки. Мне пришлось лично убедиться в справедливости его слов, хотя я всегда держался того мнения, что глядеть через левое плечо на новый месяц является одним из неосторожнейших и безрассуднейших поступков, возможных для человека. Старик Ганк Бэнкер проделал однажды эту штуку и вздумал еще хвастаться, будто не верит приметам. И что же вышло на поверку? Года через два после этого он напился пьян, свалился с высокой башни, построенной для приготовления дроби, и разбился так, что поломал себе все кости. Вместо гроба его уложили между двумя створками ворот от овина [3]и похоронили таким образом. Я сам не присутствовал на его похоронах, но мне о них рассказывал папаша. Понятное дело, что если Ганк Бэнкер превратил себя в блин, то эта напасть приключилась с ним именно оттого, что он позволил себе такое дурачество, как глядеть на молодой месяц через левое плечо.
На следующее утро я объявил Джиму, что жизнь наша становится скучной и вялой и что мне необходимо немного встряхнуться. Я решил поэтому переправиться через реку и посмотреть, что делается в городе. Джим одобрил мое решение, но посоветовал выполнить его, когда уже стемнеет, и соблюдать при этом крайнюю осторожность. Всесторонне обсудив упомянутое решение, он спросил, нельзя ли мне будет воспользоваться имеющимся женским платьем и одеться молоденькой девушкой? Мы укоротили одно из ситцевых платьев, и я влез в него, засучив предварительно брюки до колен; Джим застегнул крючки, находившиеся позади, и объявил, что платье сидит на мне превосходно. Надев на себя шляпу, я завязал ее лентами под подбородком, и если бы тогда кто‑нибудь вздумал заглянуть мне в лицо, ему пришлось бы для этого нагнуться и влезть головой в раструб шляпки. По мнению Джима, никто не узнал бы меня и днем в таком наряде. Я целый день практиковался ходить в женском костюме и посте пенно приобрел некоторую сноровку, хотя Джим все‑таки уверял, будто я не умею ходить, как девушка. Особенно неуместной находил он мою привычку подбирать платье, чтобы засовывать руки в карманы брюк. Я принял это замечание к сведению и старался с ним сообразоваться.
Переехав на челноке к Иллинойскому берегу, я, как только стемнело, переправился через реку в город немного ниже пристани и у самого берега дал отнести челнок течением, так что причалил уже на окраине. Привязав там лодку, я пошел вдоль берега. При этом я заметил, что в маленьком домике, в котором давно уже никто не жил, горит свеча.
Меня заинтересовало, кто именно там поселился, а потому я подошел к окну и заглянул в комнату. На простом сосновом столе стояла свеча, при свете ко торой вязала чулок женщина лет под сорок. Лицо ее было мне незнакомо, из чего я заключил, что она, должно быть, приезжая, так как я знал в лицо реши тельно все население нашего местечка. Возможность переговорить с незнакомкой была для меня тем более соблазнительной, что я чувствовал некоторый упадок духа, начиная уже раскаиваться, что приехал. Я опасался, что меня узнают по голосу и задержат. С этой незнакомкой я не подвергался подобному риску, а между тем, если она пробыла в нашем городке два дня, то, без сомнения, успела узнать всю подноготную и может сообщить мне в подробностях все, что меня интересовало. Я смело постучался поэтому в дверь и решил при этом ни на минуту не забывать, что играю роль девушки.
Глава XI
Гек и незнакомка. – Допрос. – Я попадаю впросак. – Выпутываюсь, утверждая, будто иду в Гошен. – Предупреждаю Джима, что нас собираются разыскивать.
– Войдите, – предложила незнакомка, и я вошел. Затем она сказала:
– Присядьте, – и я сел. Она окинула меня с ног до головы маленькими блестящими глазками и спросила:
– Как вас зовут?
– Сара Уильямс.
– А где вы живете? Должно быть, здесь, по соседству?
– Нет, сударыня! В Пеккервиле, в семи милях отсюда, вниз по течению. Я всю дорогу шла пешком и очень устала.
– Должно быть, также и проголодались? Я сейчас отыщу вам что‑нибудь съестное.
– Нет, сударыня! Я теперь сыта. Дорогой я действительно проголодалась, так что мне пришлось остановиться в двух милях отсюда на одной ферме, чтобы закусить. Я там порядочно позавтракала и более теперь не голодна, но зато немного замешкалась. Мамаше моей нездоровится, и она послала меня к дяде Абнеру Муру сказать, что у нас в доме нет ни денег, ни провизии. Он живет, говорят, в верхнем конце города. Я здесь никогда еще до сих пор не бывала. Быть может, вы его знаете?
– Нет, я никого еще здесь не знаю. Сама я здесь недавно, менее двух недель. До верхнего конца города далеконько, а потому вам лучше здесь переночевать. Снимите‑ка с себя шляпку!
– Нет, я только немножко отдохну, а потом пойду дальше, темноты я не боюсь, – возразил я.
Незнакомка объявила, что не отпустит девушку‑подростка идти поздней ночью одну в такую даль. Вскоре, примерно так часа через полтора, должен вернуться ее муж, которого она и пошлет со мной в качестве провожатого. Затем она принялась рассказывать мне про мужа и про своих родственников в верховьях и низовьях реки. Ей с мужем жилось гораздо лучше до переезда в наш город. Теперь же они видят, что ошиблись в расчетах, но дело уже сделано. Что с воза упало, то и пропало! Под конец я начал было опасаться, что сделал ошибку, войдя к ней за справками. Мало‑помалу она, однако, повела речь про папашу и про мое убийство, и тогда я стал очень охотно слушать ее болтовню. Она рассказала про то, как мы с Томом Сойером нашли по шесть тысяч долларов каждый (увеличив, впрочем, эту сумму до десяти тысяч), затем начала говорить про моего отца, которого назвала неисправимым пьяницей и бродягой; обо мне лично незнакомка дала тоже не особенно лестный отзыв, а потом начала рассказывать, где именно меня убили. Я позволил себе осведомиться:
– Кто же именно это сделал? К нам в Пеккервилль тоже дошли слухи об убийстве, но у нас не знают, кто именно убил Гека Финна.
– Здесь многим тоже очень бы хотелось узнать наверняка, кто его убил. Некоторые подозревают, что это сделал сам старик Финн.
– Неужели! Быть не может!!!
– Сперва почти все были, признаться, такого мнения. Он навряд ли узнает когда‑нибудь, что его жизнь висела на волоске и что с ним собрались было уже расправиться судом Линча. К вечеру, однако, напали на другой след и решили, что убийцей Гека был не кто иной, как беглый негр Джим.
– Как же он мог…
Я остановился, благоразумно решив лучше подо ждать. Женщина продолжала, не обращая ни малейшего внимания на то, что я ее прервал.
– Этот негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. За поимку его обещана награда в триста долларов, а за поимку старика Финна двести долларов. Старик явился в город утром и сообщил про убийство. Он был вместе с другими на пароме, пока разыскивали труп, а после розысков, которые так ни к чему и не привели, ушел и пропал без вести. Вечером в тот же день собирались над ним учинить расправу, а его уж и след простыл. Между тем на другой день оказалось, что негр сбежал; из расспросов узнали, что он пропал без вести часов в десять вечера, накануне убийства бедного Гека. Понятное дело, его сейчас же и заподозрили в убийстве. В то самое время, когда все напали, так сказать, на новый след, явился на другой день в город старик Финн и со слезами на глазах принялся умолять судью Татчера, чтобы дали ему денег на производство поисков; он уверял, что негр скрывается в Иллинойсе и что он непременно его найдет. Судья имел неосторожность дать ему кое‑что. Старик в тот же вечер напился, и его видели здесь в городе в тот же день еще около полуночи с двумя очень подозрительными на вид незнакомцами, вместе с которыми он и ушел отсюда. С тех пор он сюда не возвращался. Думают, что он вернется, лишь когда возбуждение немного поутихнет. Теперь подозрение падает опять преимущественно на него: думают, что он сам убил мальчика и обставил дело так, чтобы свалить дело на разбойников. Смерть Гека ему во всяком случае на руку, так как он может теперь вы требовать себе деньги сына без судебного разбирательства. Полагают, что он такой человек, от которого это можно ожидать. Во всяком случае, это хитрая бестия! Если он обождет так с годок, то дело его окажется в шляпе. Никаких улик против него нет. Всё к тому времени успокоится, и он без всяких хлопот заграбастает капитал своего сына.
– Пожалуй, что и так, сударыня. Никаких препятствий к этому, кажется, не будет. Ну, а этого самого негра теперь никто не подозревает в убийстве?
– Нельзя сказать, чтобы его не подозревали. Многие считают его убийцей! Впрочем, его скоро поймают и, без сомнения, заставят тогда признаться во всем!
– Неужели его еще и теперь разыскивают?
– Какая вы, однако, наивная девочка! Разве триста долларов валяются каждый день на земле, чтобы никто не постарался их подобрать! Существует предположение, что негр прячется где‑нибудь здесь поблизости. Я тоже так думаю, но никому насчет этого не рас сказываю и стараюсь держать язык за зубами. Не сколько дней тому назад я разговорилась со стариком и старушкой, что живут здесь рядом в бревенчатом домике; они уверяли, будто никто почти не посещает соседнего островка, который называют здесь Джексоновым островом. «Живет там кто‑нибудь?» – спросила я. – «Нет, никто не живет». Я ничего не возразила, но призадумалась. Дело в том, что я могла бы побожиться, что за день или два перед тем видела на острове близ переднего мыса дым, откуда заключила, что если негр там и прятался, то он успел уже убежать оттуда куда‑нибудь подальше. Все‑таки мой муж с хорошим своим приятелем рассчитывает побывать на острове. Он уезжал по делам вверх по реке и сегодня вернулся. Как только он прибыл сюда, я ему сейчас же рассказала все мои подозрения.
Я до такой степени смутился, что не мог усидеть спокойно. Мне непременно следовало бы чем‑нибудь занять свои руки. Взяв со стола иголку, я пробовал вдеть в нее нитку; руки у меня, однако, дрожали так, что я никак не мог попасть концом нитки в иголку. Хозяйка замолчала, и я, взглянув на нее, заметил, что она, в свою очередь, глядит на меня очень пристально и слегка улыбается.
Положив иголку и нитку на стол, я поспешил обнаружить к предмету разговора интерес, который и на самом деле к нему ощущал.
– Триста долларов – большие деньги, – сказал я, – хорошо было бы, если б их могла заполучить моя мамаша. Надеюсь, что ваш супруг, сударыня, собирается побывать сегодня же вечером на острове?
– Понятное дело, сегодня же ночью! Он ушел теперь в город со своим товарищем, чтобы раздобыть лодку, а если можно, то и другое ружье. Они поедут на остров сейчас, после полуночи.
– Отчего бы им лучше не обождать до утра? Днем ведь, кажется, было бы виднее?
– Разумеется, виднее, да только не им одним, но и негру. А вот после полуночи он, вероятно, заснет, и тогда можно будет беспрепятственно осмотреть лес и отыскать его логовище, особенно если у него разведен на ночь костер. Огонь в темноте далеко виден.
– Я об этом, признаться, не подумал! – отвечал я.
Хозяйка взглянула на меня очень пристально и тем еще более усилила мое смущение. Помолчав немного, она спросила:
– Как, вы говорили, вас зовут, милочка?
– Мм… мм… мм… мм… Мэри Уильямс!
Мне самому казалось, что в первый раз я назвал себя не Мэри, а как‑то иначе, а потому я невольно потупил глаза. Мне стало даже теперь довольно явственно представляться, что я как будто назвал себя Сарой. Я чувствовал себя прижатым к стене и опасался, что это, пожалуй, заметят, а потому с нетерпением ждал, чтобы хозяйка сказала еще что‑нибудь. Чем больше она молчала, тем хуже я себя чувствовал. Наконец она возразила:
– Да ведь, если я не ошибаюсь, милочка, вы назвали себя сперва Сарой?
– Точно так, сударыня. Полное мое имя Сара‑Мэри Уильямс. Поэтому меня называют и Сарой, и Мэри, безразлично.
– Так, значит, у вас два имени?
– Точно так, сударыня!
Я почувствовал некоторое облегчение, но тем не менее искренне желал убраться как можно скорее подобру‑поздорову. Я все‑таки не смел взглянуть хозяйке прямо в лицо.
Она, в свою очередь, принялась рассказывать мне, какие теперь тяжелые времена, в какой бедности приходится ей жить с мужем и как нагло бегают у них по лачуге крысы. Эти негодные крысы воображают себя, по‑видимому, настоящими домовладельцами, а потому нисколько не стесняются, и т. д., и т. д. Это меня опять‑таки ободрило. Хозяйка очень долго распространялась о крысах и уверяла, что каждое мгновение какая‑нибудь из них высовывает свой нос из дыры, которую они прогрызли в углу комнаты. Хозяйка рассказала мне также, что держит у себя под рукой что‑нибудь, чем можно было бы запустить в крысу, и только благодаря этому кое‑как еще уживается с ними. Она показала мне свинцовый прут, завязанный узлом, и объявила, что обыкновенно попадает очень хорошо этим метательным орудием, но так как дня два тому назад слегка вывихнула себе руку, то и не знает теперь, не пострадала ли от этого ее меткость? Тем не менее она решилась произвести опыт и пустила свинцовым прутом в первую попавшуюся на глаза крысу, но промахнулась и вскрикнула, сообщив, что рука у нее заболела от сделанного усилия, а затем попросила меня попытать, в свою очередь, счастья. Мне хотелось уйти прежде возвращения мужа хозяйки, но я не смел выказать ей этого. Взяв свинцовый прут, я бросил им в крысу, дерзнувшую высунуть свой нос из дыры, и если бы она не поторопилась ретироваться, то, без сомнения, значительно бы пострадала. Хозяйка отозвалась с большою похвалою о моей меткости и высказала предположение, что в следующий раз я непременно убью крысу наповал. Встав со стула, она принесла назад кусок свинца и, вместе с тем, также моток ниток, который ей хотелось размотать. Хозяйка попросила меня подержать моток, дала мне его в руки и принялась сматывать в клубок, продолжая рассказывать про себя и своего мужа. Внезапно она прервала этот разговор, воскликнув: