Приблизительно через полчаса мы добрались до места сходки, причем с нас обоих градом катился пот, так как день был ужасно жаркий. На сходку собралось около тысячи человек; многие из них приехали, как мы узнали впоследствии, миль за двадцать. В лесу стояло в живописнейшем беспорядке множество телег и повозок; выпряженные кони, привязанные к телегам, ели засыпанный туда корм, неистово топая ногами и отмахиваясь хвостами от мух; тут же устроено было несколько навесов из древесных ветвей и жердочек, где продавался лимонад, имбирные пряники, целые груды арбузов, початков кукурузы и т. п.
Проповеди читались в шалашах такой же конструкции, но только более значительных размеров. Все они были переполнены благочестивыми слушателями; скамьями служили там бревна, обтесанные с одной стороны и покоившиеся на ножках, забитых в дыры, вы сверленные с необтесанной стороны бревна; спинок у скамей совсем не было; под каждым навесом имелся находившийся в самом конце высокий помост для проповедника. Дамы и девицы явились в шляпках и в самых нарядных своих платьях: шерстяных и сатиновых. Лишь некоторые девочки‑подростки были в простеньких ситцевых платьицах. Многие из молодых людей оказались без сапог, костюм некоторых детей ограничивался одной рубашкой из грубого холста. Некоторые старухи забавлялись вязанием, а молодежь кое‑где позволяла себе коварно заниматься ухаживанием.
В первом шалаше, в который мы вошли, проповедник угощал слушателей благочестивым гимном: он громогласно выкрикивал парочку стихов, после чего все присутствующие пели их хором. Народу было так много и он так усердствовал, что в результате получалось очень грандиозное впечатление; затем проповедник выкрикивал еще два стиха, и т. д. Публика приходила все в большее возбуждение, вследствие чего пение становилось все громче; наконец некоторые из присутствующих начали стонать, а другие – вопить самым неистовым образом. Тогда проповедник принялся читать поучения и сразу же взялся как нельзя более серьезно за дело: он ходил, внушительно жестикулируя, с одной стороны помоста на другую, а затем, остановившись как раз на половине пути, на гнулся к толпе, начал размахивать руками, раскачиваться всем телом и выкрикивать слова с напряжением всех сил. Время от времени он подымал вверх Библию, раскрывал ее и показывал всем слушателям, восклицая: «Вот вам медный змий в пустыне! Взгляните и оставайтесь в живых!» Публика отвечала на это громкими криками: «Слава Тебе, Господи! Аминь!» Среди стонов, воплей и таких восклицаний проповедник продолжал:
|
|
– Приидите сюда, на скамью кающихся! Приидите, погрязшие во грехах! (Аминь!) Приидите, больные, страждущие! (Аминь!) Приидите, хромые, расслабленные и слепые! (Аминь!) Приидите, несчастные бедняки, погрязшие во стыде! (А‑аминь!) Приидите, все страждущие, обремененные и оскверненные, приидите утратившие бодрость духа, приидите с сокрушенным сердцем, приходите в ваших лохмотьях, грехах и грязи. Вас ждут воды очищения! Двери небес отверсты! Вой дите туда и расположитесь на отдых! (А‑аминь! Слава Тебе, Господи! Аллилуйя!)
Далее шло в том же роде, но только из‑за криков и воплей нельзя было уже расслышать слов проповедника. Публика валила толпою к скамье кающихся, энергично прочищая себе туда дорогу локтями и плечами. По лицам кающихся струились слезы. Вскоре все передние скамьи переполнились грешниками, которые пели гимны, кричали и, словно помешанные, повергались на пол, предусмотрительно устланный соломой. Прежде чем я успел надлежаще освоиться с этими благочестивыми упражнениями, король принял в них самое деятельное участие: он очутился в первых рядах кающихся, где громогласная, пламенная его молитва покрыла все голоса. В следующее мгновение он устремился на помост и обратился к проповеднику с просьбой разрешить ему сказать, в свою очередь, назидательное слово благочестивым христианам. Его величество объяснил, что в малолетстве был пиратом и в продолжение тридцати лет занимался морским раз боем на Индийском океане. Прошлой весной ему пришлось выдержать жестокую битву с преследовавшим его крейсером, вследствие чего численность эки пажа у него значительно уменьшилась. Он вернулся в Америку с большими деньгами, чтобы завербовать себе несколько дюжин молодцов надлежащего закала. Благодаря Богу, однако, прошлой ночью его ограбили дочиста и высадили с парохода без гроша. Он этому несказанно рад, так как никогда еще в жизни не испытывал такого счастья. Он сразу же стал совершенно иным человеком и впервые в жизни почувствовал себя осененным благодатью. Правда, он теперь стал человеком бедным и неимущим, но при всем том он принял твердое решение немедленно же по кинуть Америку, чтобы вернуться в Индийский океан и посвятить остаток своей жизни делу обращения разбойников; он может лучше, чем кто‑либо, взяться за это дело, так как знаком с экипажами всех разбойничьих судов в этом океане. Разумеется, будет трудновато и хлопотно добраться туда без денег, но он все‑таки выполнит так или иначе свое намерение. Каждый раз, когда удастся обратить пирата в благочестивого христианина, он будет говорить: «Не трудись благодарить меня, любезнейший! Я тут совершенно ни при чем. Вся, без исключения, заслуга принадлежит добрым людям, присутствовавшим на благочестивом собрании близ Поквиля: они истинные братья и благодетели пиратов. Здешний проповедник является са мым искренним другом, каким мог когда‑либо по хвастаться морской разбойник!»
|
|
|
|
Король залился при этих словах слезами, и все последовали его примеру. Кто‑то воскликнул затем: «Надо собрать для него добровольные даяния». Тотчас же повскакали с полдюжины добровольцев, но чей‑то голос снова воскликнул: «Пусть он сам обойдет со шляпой!» Все, в том числе и проповедник, признали это всего более уместным.
Король обошел собравшуюся в шалаше публику, утирая слезы, обильно лившиеся у него из глаз, – благословлял щедрых подателей, восхвалял их и благодарил за великую доброту к бедным пиратам, раз бойничавшим в отдаленном Индийском океане. Самые прелестные девушки, растроганные до слез, вставали со скамеек и просили раскаявшегося пирата разрешения поцеловать его на добрую память. Он никогда не отказывал в подобном разрешении, а наиболее хорошеньких даже сам принимался обнимать и целовать раз по шесть. Его уговаривали пожить хоть недельку в Поквиле. Каждому хотелось, чтобы раскаявшийся грешник погостил в его доме, – всякий счел бы это для себя за величайшую честь, – но ко роль объявил, что благочестивое собрание должно закрыться как раз в этот самый день, вследствие чего он не рассчитывает принести своим пребыванием в Поквиле особенной пользы кому бы то ни было, а вместе с тем спешит добраться как можно скорее до Индийского океана, дабы приступить там к делу обращения морских разбойников на путь истинный.
По возвращении нашем на плот его величество сосчитал собранные им добровольные даяния и нашел, что они составляют в общей сложности восемьдесят семь долларов семьдесят пять центов. Кроме того, он «приобрел» еще бочонок водки, вместимостью в три галлона, найденный под одной из телег на обратном пути через лес. Король был очень доволен таким заработком и объявил, что, в общей сложности, ему никогда еще не доводилось заработать так много на миссионерском поприще. Он объяснял это тем, что язычники всем уже надоели, тогда как морские разбойники, благодаря сравнительной новизне и большой эффектности сюжета, должны были доставить более обильную жатву с благочестивого собрания.
Пока король не представил вырученных им денег, герцог, по‑видимому, очень гордился достигнутыми им успехами, но затем охотно сознался, что король заткнул его, как говорится, за пояс. Занявшись на досуге знакомым ему типографским искусством, он напечатал для фермеров две маленькие вещички, а именно объявление о пропаже лошадей, за которые и получил четыре доллара; кроме того, он принял на десять долларов различных объявлений для местной газеты, пообещав поместить их за четыре доллара, если деньги будут уплачены вперед, каковую сумму ему немедленно и уплати ли. Подписная плата за газету составляла два доллара в год, но он взял с трех новых подписчиков по половине доллара с каждого, требуя только, чтобы деньги были внесены безотлагательно. Ему хотели уплатить, по обыкновению, дровами и луком, но он объявил, что за пасся уже и тем и другим, а потому делает такую крупную скидку с подписной цены именно с целью получить ее звонкой монетой. Кроме того, герцог сочинил маленькое поэтическое произведение в нежном меланхолическом тоне. Это было трехстишие, озаглавленное: «Разбей вконец, холодный свет, мое больное сердце». Набрав это трехстишие, он прочел его в корректуре, вы правил таковую и оставил все в надлежащем порядке для немедленного помещения в газете, не требуя себе никакого гонорара. Вообще, он раздобыл девять с половиной долларов и утверждал, что нажил эти деньги честным трудом, потому что устал как собака.
Он показал нам также маленькую вещицу, которую отпечатал в типографии и за которую не получил ни гроша, так как она предназначалась для нас. Это было объявление, украшенное портретом беглого негра, с уз лом на палке, перекинутой через плечо, и подписью внизу: «двести долларов награды». Описание примет как нельзя лучше подходило к Джиму. В объявлении рассказывалось, что он сбежал прошлой зимой с плантации св. Якова, что в сорока милях ниже Нового Орлеана, и, вероятно, направился к северу. За поимку этого негра и доставку его обратно на плантацию будет уплачено двести долларов, кроме возмещения всех затрат.
– Теперь, с завтрашнего дня, – пояснил герцог, – нам можно будет, если угодно, путешествовать также и днем. Когда мы заметим, что кто‑нибудь направляется к плоту, можно будет связывать Джиму руки и ноги, класть его в шалаше и объяснять, что мы поймали беглого негра недалеко от устья Огайо. За не имением средств воспользоваться пароходом мы не смогли и поэтому добыли в долг у своих приятелей этот маленький плот и везем теперь Джима обратно к хозяевам. Ручные и ножные кандалы на беглом негре были бы, разумеется, еще эффектнее, но не вполне согласовались бы с рассказом о собственной нашей бедности. Они слишком напоминали бы драгоценные уборы. Веревкам следует, в данном случае, отдать предпочтение, они более согласуются с принципом единства действия, которому на сцене придают такое важное значение. Мы все признали герцога замечательно ловким малым и решили, что у нас теперь не будет ни малейших препятствий путешествовать также и днем. За ночь можно было уплыть достаточно далеко, чтобы удалиться от возбуждения, которое неизбежно должна была вызвать в маленьком городке типографская деятельность нашего герцога. Тогда только мы будем в состоянии чувствовать себя в полной безопасности и плыть когда нам угодно – днем или ночью.
На этот раз мы притаились и не подавали никаких признаков жизни часов до десяти вечера. Тогда мы проплыли мимо города, держась от него по возможности дальше, и выставили свой фонарь только тогда, когда городские огоньки исчезли совершенно из виду.
Приглашая меня часа в четыре стать на вахту, Джим спросил:
– Как вы думаете, Гек, встретимся ли мы еще во время плавания с какими‑нибудь королями?
– Ну, нет! Навряд ли это с нами случится, – ответил я.
– И прекрасно! я этому очень рад! Один, много два короля и за глаза с нас довольно! Теперь наш король пьян, как стелька, да и герцог, пожалуй, оказывается не в лучшем положении.
Выяснилось, что Джим пытался заставить короля говорить по‑французски, чтобы ознакомиться таким путем с тонкостями языка. Его величество объявил, однако, что живет так долго в Соединенных Штатах и перенес столько горя, что успел совершенно забыть свой родной язык.
Глава XXI
Фехтование на шпагах. – Монолог Гамлета. – Мы бродим по городу. – Леность туземцев. – Старик Боггс. – Смерть Боггса.
Солнце уже взошло, но мы продолжали наш путь, не приставая более к песчаным косам. Выспавшись хорошенько, король и герцог вышли из шалаша; вид у них был с перепоя, надо сознаться, очень неаван тажный, но, прыгнув за борт и поплавав немножко, оба они значительно освежились. После завтрака король уселся в уголке плота, снял с себя сапоги, засучил брюки, опустил ноги в воду, закурил трубку и, обеспечив себя таким образом самым разносторонним комфортом, принялся зубрить наизусть сцену из «Ромео и Джульетты». Когда он достаточно хорошо разучил сцену, герцог принялся репетировать ее вместе с ним; при этом герцог чрезвычайно добросовестно исполнял свою обязанность преподавателя сценической декламации. Он тщательно и в достаточной степени терпеливо обучал короля говорить с чувством, толком и расстановкой, заставлял его вздыхать и в наиболее патетических местах прижимать руку к сердцу. По истечении некоторого времени его светлость объявил своего ученика довольно удовлетворительной Джульеттой, присовокупив, однако:
– Вам бы только следовало произносить «Ромео!» несколько иначе. К чему выкрикивать его с таким ревом, как будто бы вы были не кроткой молодой девушкой, а бешеным быком, сорвавшимся с привязи? Возглас этот должен быть томный, нежный и застенчивый. Попробуйте продекламировать его приблизительно таким образом: «Р‑о‑о‑мео!» Вспомните, что Джульетта милая, любящая девочка, почти еще ребе нок, и что она поэтому не может реветь по‑ослиному.
Вслед за тем они раздобыли себе пару мечей, из готовленных герцогом из тонких дубовых дощечек, и принялись разыгрывать сцену поединка, в которой герцог исполнял роль Ричарда III; они рубились на славу и прыгали по плоту так, что любо‑дорого было смотреть. Под конец, однако, король, прижатый к краю плота, оступился и упал в воду. Тогда они ре шили отдохнуть и принялись ради времяпрепровождения рассказывать друг другу прежние свои похождения на берегах Миссисипи.
После обеда герцог сказал своему компаньону:
– Мы с вами, Капет, несомненно, угостим публику первоклассным спектаклем, но только надо будет прибавить к нему еще малую толику. Надо подготовить что‑нибудь такое, чем можно было бы отвечать на бисы.
– Какие же это такие бисы, Бильджуатер?
Герцог дал ему надлежащее объяснение и объявил:
– Я могу ответить, проплясав шотландский танец или матросскую пляску. А вы… Какую бы такую штуку придумать для вас? Позвольте! Эврика! Я нашел! Вы можете произнести монолог Гамлета.
– Я опять не понимаю, что это такое!
– Просто‑напросто монолог Гамлета – самая знаменитая вещь во всем Шекспире. Такая, вам я скажу, восхитительная штука, что публика всегда при ходит в восторг! Жаль, что здесь в книжке его нет, так как я захватил в дорогу всего один том, но думаю, что мне удастся все‑таки припомнить. Попробую немножко походить и посмотрю, буду ли я в состоянии вызвать этот монолог из глубоких пещер моей памяти.
Герцог принялся расхаживать взад и вперед, по груженный в глубокие думы. Время от времени он грозно нахмуривал брови, а затем многозначительно поднимал их кверху, прижимал руку ко лбу, со сто ном отшатывался назад, вздыхал и даже выжимал у себя из глаз одну или две слезинки. На него, и в самом деле, занятно было смотреть; под конец он объявил, что вспомнил весь монолог, и изъявил готовность продекламировать его нам. Приказав, чтобы мы слушали его со вниманием, герцог принял самую что ни на есть благородную позу, выставив одну ногу вперед и протянув обе руки прямо перед собой. Голова его откинулась назад; он глядел в продолжение нескольких секунд прямо на небо, а затем принялся прыгать, бесноваться и скрежетать зубами. После такого вступления начался сам монолог, в продолжение которого герцог завывал, размахивал руками, дрыгал ногами, выставлял грудь вперед и во обще лицедействовал с такой энергией и самоуверенностью, каких я не встречал до сих пор ни у одного из виденных мною актеров. Я тоже запомнил этот монолог наизусть, прислушиваясь, как герцог обучал короля:
Быть или не быть! Вот острое где шило,
Бедой пронзившее всю долголетнюю жизнь!
Кто б сносить такое бремя восхотел,
Хотя бы только до тех самых пор,
Пока Бирнамский лес придет вдруг в Донзинан!
Когда бы страх загробных страшных пыток
Не возмущал невинности дремоту
И не содействовал природы целям,
Путем которых мы предпочитаем
Служить мишенью отравленным стрелам
И мучиться в ниспосланной нам доле,
Чем зря искать других, безвестных судеб,
Благоговение молчать нас заставляет.
Дункан! Ты слышишь! Я стучусь! Проснись!
Я бы хотел, чтобы ты проснулся!
Кто может выносить судьбы уколы,
и притеснителей вражду, и гордецов презренье,
Законов мешкотность и тихое спокойствие могилы?
В безмолвном трепете власы стоят дыбом в полночный грозный час,
Когда здесь на кладбище вдруг разверзаются гробы, и мертвецы встают из них
В своих обычных черных фраках, но
Из сей неведомой страны еще никто не возвращался:
Она заразой дышет на весь мир, а потому решимость храбреца
Сменяется таким же робким страхом,
Как мужество кота, облитого холодною водою,
И все нависшие над нами тучи,
Нахмурясь грозно, распадутся прахом и обратятся как бы ни во что!
Желательно, чтобы это так и сбылось! Однако, будь потише, Офелия, прелестная красотка!
К чему так грозно разеваешь
Свою ты беломраморную пасть?
Ступай‑ка лучше в монастырь! Тебя нам здесь не надо больше!
Старичку очень понравился этот монолог, и он вскоре разучил его так, что мог декламировать просто первоклассно. Он как будто родился для произнесения таких монологов, и когда входил в надлежащий азарт, принимался так жестикулировать и выделывать такие прыжки, что на него любо‑дорого было смотреть. Вместе с тем он кричал, ревел и вопил так, что даже становилось страшно.
Как только представился к этому удобный случай, герцог распорядился отпечатать достаточное число афиш и театральных билетов. После того, в течение двух или трех дней, у нас на плоту обнаруживалось во время плавания величайшее оживление: король и герцог беспрерывно фехтовали друг с другом на деревянных мечах или же устраивали частные или общие репетиции. Однажды утром, миновав почти уже весь Арканзасский штат, мы увидели перед собою, на берегу большой излучины, маленький городок. Мы пристали к берегу приблизительно в трех четвертях мили выше, в маленькой бухточке, совершенно закрытой свешивавшимися над нею кипарисами. Оставив там плот, мы все, за исключением Джима, сели в лодку и отправились в город посмотреть, насколько благоприятными окажутся там местные условия для задуманного театрального представления.
Нам положительно везло: после полудня должно было и без того уже состояться в городе представление, так как туда прибыл странствующий цирк. Ото всюду из окрестностей начала съезжаться публика вер хами и в самых разнообразных старомодных тряских экипажах. Цирк должен был в тот же вечер уехать из города, а потому мы со своим драматическим спектаклем имели основание рассчитывать на порядочный сбор. Герцог нанял камеру мирового судьи, которой уже не впервые приходилось исполнять обязанность театрального зала, после чего на стенах и соседних заборах мы расклеили афиши следующего содержания:
ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРА!
В высшей степени увлекательно!
Всего только на ОДИН вечер!
Известные всему свету артисты: ДАВИД ГАРРИК младший, из лондонской труппы Дрюри‑Лэнского театра, и ЭДМУНД КИН старший, почетный трагик королевского Геймаркетского театра, Уайтчэпеля, Пуддинслэна, Пиккадилли, Лондонского и Королевского континентального театров, будут иметь честь явиться перед публикой в величественном шекспировском представлении, озаглавленном
«СЦЕНА НА БАЛКОНЕ»
из
«РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЫ»!!!
Ромео………………………мистер ГАРРИК
Джульетта…………………….мистер КИН
При содействии всей остальной труппы. Костюмы, декорации и аксессуары – новые, с иголочки. Вместе с тем будет поставлен на сцене художественный, грозный и захватывающий дух
ПОЕДИНОК НА МЕЧАХ из «РИЧАРДА III»!!!
Ричард III….мистер ГАРРИК
Ричмонд……..мистер КИН,
а также (по особому требованию):
БЕССМЕРТНЫЙ МОНОЛОГ ГАМЛЕТА,
Исполненный знаменитым КИНОМ в Париже на 300 последовательных спектаклях. Всего только ОДНО представление ввиду ангажемента, требующего немедленного возвращения в Европу.