– Если их это не приманит, то я вынужден буду сознаться, что вовсе не знаю арканзасцев! – с торже ствующим видом объявил герцог. – Эти афиши мы собственноручно вывесим на всех городских пере крестках.
Глава XXIII
Надувательство. – Джим начинает тосковать по родине.
В течение целого дня герцог и король усердно работали, устраивая в судебной камере сцену, занавес и расставляя свечи для рампы. Вечером импровизированный театральный зал оказался переполненным публикой. Убедившись, что все места заняты, герцог, стоявший до тех пор у входных дверей, обошел кругом все здание, вышел на сцену и, остановившись перед опушенным занавесом, произнес похвальную речь своей трагедии: он уверял, что от нее захватывает дух и стынет кровь в жилах. Вообще он так превозносил и саму трагедию, и Эдмунда Кина старшего, которому там предстояло играть главную роль, что публика при шла в величайшее возбуждение. Полагая, наконец, что довел ожидание публики до высшей степени интенсивности, его светлость поднял наконец занавес; ми нуту спустя выбежал на сцену прыжками на четвереньках король, совершенно голый, но раскрашенный всеми цветами радуги. Он был расписан продольными и поперечными полосами, которые, не говоря уж о сделанной ему прическе и других аксессуарах туалета, придавали его величеству, на первый взгляд, довольно дикий, но вместе с тем до чрезвычайности забавный вид. Публика чуть не померла со смеха: король, вы кинув еще несколько лягушачьих прыжков, перекувырнулся несколько раз через голову и на четвереньках же убежал за кулисы. Это привело зрителей в такой невообразимый восторг, что они принялись реветь от удовольствия, хлопать в ладоши, стучать ногами и кричать: «Бис!!!» Король вернулся тогда обратно на сцену и проделал сызнова все представление, украсив его еще несколькими фиоритурами. Его вызвали вследствие этого вторично, и он опять заработал целую бурю аплодисментов. И действительно, этот старый идиот корчил такие забавные гримасы и так потешно дрыгал ногами, что, кажется, заставил бы рассмеяться даже корову.
|
|
Затем герцог опустил занавес, поклонился публике и объявил, что всякая трагедия, встретившая такой благосклонный прием, будет исполнена всего еще только два раза, ввиду неотложной необходимости спешить в Лондон, где в Дрюри‑Лэнском театре распроданы уже все места на первое ее представление. Отвесив еще поклон, герцог присовокупил, что если ему удалось заинтересовать публику своей трогательной и поучительной трагедией, то он сочтет себя крайне обязанным, если почтенные зрители сообщат своим приятелям об удовольствии, которое доставил им спектакль, и посоветуют им, в свою очередь, по смотреть такую невидальщину, как «Королевский Жираф». Двадцать голосов разом спросили:
– Как?! Разве представление уже кончено?! Не ужели это все?!
– Все! – категорично ответил герцог.
Это послужило сигналом к настоящей буре: все принялись кричать: «Это надувательство!» – в бешенстве повскакали со скамеек и собирались уже ворваться на сцену, чтобы надлежаще проучить великих артистов, когда их остановил рослый, изящный на вид мужчина. Вскочив на свою скамью, он воскликнул:
– Погодите! Позвольте сказать вам словечко!
Убедившись, что его слушают, он продолжал:
|
|
– Нас в самом деле надули, и притом самым бессовестным образом. Полагаю, однако, что нам во все не желательно служить посмешищем целому городу, особенно же принимая во внимание, что это нам будут вспоминать до последнего дня нашей жизни. Нет! Мы должны оградить себя, по возможности, от таких насмешек! Всего практичнее с нашей стороны будет уйти отсюда совершенно спокойно, дать самый лестный отзыв о виденном нами спектакле и таким образом надуть все городское население. Тогда, по крайней мере, мы все окажемся в совершенно одинаковом положении! Правду ведь я говорю?
«Совершенно справедливо! Молодец наш судья!» – принялась кричать публика.
– В таком случае, джентльмены, нам не следует даже и заикаться об этом наглом обмане. Разойдемся по домам и будем советовать каждому полюбоваться на «трогательную и поучительную трагедию».
На следующий день только и было разговору, что о нашем великолепном спектакле. Театр опять заполнился публикой, которая попалась впросак совершенно таким же образом, как и в первый раз. Вернувшись с королем и герцогом после спектакля на плот, мы великолепно поужинали. Вслед затем, около полуночи, нам с Джимом приказано было отчалить от берега, вывести плот на середину реки, спустить его вниз по течению мили на две и снова, пристав к берегу, спрятать его как можно тщательнее.
В третий и последний день нашего пребывания в городе театральная зала оказалась вновь переполнен ной. На этот раз, однако, публика состояла вся сплошь из старых наших знакомых, присутствовавших уже на одном из двух предшествующих представлений. Стоя рядом с герцогом у дверей театральной залы, я видел, что все входившие туда приносили что‑то с собою. Карманы у большинства были битком набиты, другие же, очевидно, прятали нечто под полами своих сюртуков. Я без труда убедился, что скрытые там сокровища, во всяком случае, не принадлежали к разряду косметических и парфюмерных; в воздухе пахло тухлыми яйцами, гнилой капустой и т. п. У меня имеется основание питать некоторое доверие к своей способности безошибочно узнавать запах дохлой кошки. Готов поклясться чем угодно, что публика пронесла с собой в театр по меньшей мере шестьдесят четыре таких зловонных трупа. Я вошел на минуту в залу, но разнообразие ароматов слишком сильно уж било мне там в нос; я его не выдержал и поспешил уда литься. Когда все места были заняты, герцог дал одному молодцу четверть доллара с просьбой постоять за него с минуточку у дверей.
|
|
Он направился к сцене, а я за ним, но в ту минуту, когда мы заворачивали за угол, он мне сказал:
– Скорее уйдем отсюда, пойдем по городу, а как только выйдем из него, как можно скорее надо бежать к плоту.
Мы так и сделали; прибежав к плоту, пользуясь темнотой, тихо и спокойно выплыли на середину реки, не промолвив за все время ни слова.
А между тем мне в голову невольно пришла мысль, что бедный король переживал теперь прескверные ми нуты в своей жизни, разговаривая с публикой. Оказалось, что я глубоко заблуждался.
Вдруг неожиданно из шалаша появился король, говоря:
– Ну, герцог, каким же образом разыгралось наше дело в городе?
Таким образом, оказалось, что король вовсе не был в городе.
Мы не зажигали фонаря до тех пор, пока не от плыли мили на две от этого городка. Потом мы зажгли фонарь и принялись за ужин. Король и герцог, рас сказывая, как они обделали народ в этом городке, так хохотали, что, кажется, могли порвать все кишки. Герцог сказал:
– Тупоголовые бараньи головы; я знал, что в пер вый день все обойдется благополучно и все городское население будет одурачено; но на третий день я был уверен, что они задумали отомстить, и мне интересно было знать, как они за это примутся; они могли устроить пикник, так как привезли с собою очень много съестного.
Оказалось, что эти бродяги заработали в течение этих трех вечеров четыреста шестьдесят пять долларов. Никогда я прежде не видел, чтобы деньги так легко попадали в руки.
Я пошел спать. Джим не разбудил меня, когда наступила моя очередь стоять на вахте; но так он поступал часто. Когда я проснулся, как раз на заре, я увидел, что он сидел, опустив голову на колени, и вздыхал, а иногда стонал. Я сделал вид, будто этого не замечаю, так как понимал, что это значит.
Он вспоминал о своих детях и своей жене, которые были очень далеко отсюда, и чувствовал страшную тоску по родине, так как он ранее никуда не выезжал из родных мест, и я уверен, что он так же любил своих родичей, как белые любят своих ближних. Хотя это было немного неестественно, но в действительности это было так. Часто он стонал и вздыхал по ночам, полагая, что я крепко сплю и не слышу. Он говорил: «Бедная маленькая Лиза, бедный маленький Джони; это ужасно; я думаю, что я вас больше никогда не увижу, никогда!» Джим был очень добрый негр.
Я подошел к нему и начал говорить о его семье и детях. Он сказал мне:
– Вот только что я услышал на берегу звук, который похож был на пощечину или на стук быстро захлопнутой двери. Это заставило меня задуматься, и я вспомнил, как скверно обращался иногда с моей маленькой Лизой. Ей было четыре года, когда она очень сильно заболела скарлатиной. Но она выздоровела, и вот однажды, когда она ходила около меня, я сказал ей: «Запри дверь!» – но она этого не сделала и стояла улыбаясь. Меня это раздражило, и я снова, очень громко на этот раз, сказал ей:
– Разве ты не слышала, что я сказал? Запри дверь! – но она продолжала стоять на месте, улыбаясь. Я совсем вскипел и сказал: – Хочу, чтобы ты мне повиновалась!
Сказав это, я ударил ее по щеке так, что она упала на землю, и ушел в другую комнату. Через десять минут я возвращаюсь и вижу, что дверь опять совсем раскрыта, а ребенок стоит и плачет. Я взбесился и хотел было снова броситься и побить ребенка, но вдруг ветер с силою захлопнул дверь. У меня пере хватило дыхание, и я сам не знал, что со мною делается. Весь дрожа, я старался снова открыть дверь и наконец открыл ее, крикнув над ухом девочки: «Пам!» – как только мог громче, но Лиза даже не пошевельнулась. Тогда только я понял, что после скарлатины она сделалась глухонемой. Я взял ее на руки и плакал, сжимая ее в объятиях. Я говорил: «Бог простит бедного Джима, но старый Джим на всю жизнь себе не простит то, что она оглохла, а я позволил себе так дурно с ней обращаться!»
Глава XXIV
Чудная приманка. – Выдумка герцога. – Смерть «брата».
На другой день, ближе к ночи, мы подошли к берегу и причалили около плакучей ивы. Как на од ном, так и на другом берегу были небольшие городки, недалеко от нас. Герцог и король начали строить планы, каким бы путем заработать в этих городках. Тогда Джим сказал герцогу, что он надеется, что на это потребуется только несколько часов, потому что для него было очень тяжело по целым дням лежать в шалаше и быть связанным веревкой. Действительно, мы, когда уезжали, связывали Джима веревкой на случай, если кто‑либо, проходя мимо, принял бы его за бежавшего негра. Герцог согласился с тем, что, действительно, тяжело быть связанным целый день и что он подумает, как бы сделать иначе.
Герцог был очень смышлен и тотчас придумал. Он нарядил Джима в костюм короля Лира из коленкора и надел на него парик из белых конских волос и такую же бороду. Потом он взял краски для грима и разрисовал ему лицо, уши, горло и руки синей крас кой, так что он выглядел утопленником, пролежавшим в воде по крайней мере десять дней. Я в жизни своей не видел более отвратительного существа, каким сделался размалеванный Джим. Затем герцог на тонкой дощечке написал объявление: «Больной Араб, но не опасен, пока не взбесится». Это объявление он укрепил на шесте длиною на четыре или пять футов выше шалаша. Джим вполне был удовлетворен и на ходил, что это лучше, чем лежать целыми днями при вязанным и дрожать, заслышав какой‑либо звук. Герцог сказал ему, что если кто‑либо приблизится, чтобы он выходил из шалаша, буйно бегал по плоту и выл, как дикий зверь. Тогда, наверное, все испугаются и поспешно уйдут подальше от плота. Действительно, это было верное предположение, но большинство не стали бы дожидаться диких завываний, так как достаточно было только взглянуть на Джима: он казался хуже всякого утопленника.
Эти бродяги снова хотели попытать счастья и дать такое же представление, как в последнем городке, поставив свою «Королевскую небылицу», так как за работали тогда много денег, однако нашли, что это небезопасно в связи с тем, что слух об этом происшествии мог распространиться далеко. Но как ни тол ковали, ничего не могли придумать, и тогда герцог сказал, что он немного успокоится и даст поработать своему мозгу час или два, чтобы что‑нибудь приду мать. Король сказал, что он тем временем отправится в другую деревню, без всякого определенного плана, но будет надеяться на провидение, которое укажет ему самый выгодный путь. Но я полагаю, что он должен был бы скорее сказать черт, а не провидение. Все мы купили себе новую одежду, выйдя на берег, и нарядились в неё. Одежда короля была вся черного цвета, и он имел довольно напыщенный вид. Никогда я прежде не знал, до какой степени хорошее платье изменяет вид человека. Прежде он смотрелся скверным оборванцем, теперь же, когда он снимал свою новую касторовую шляпу и раскланивался, улыбаясь, он выглядел таким набожным, добрым и величавым, точно вышел только что из Ноева ковчега, и даже был похож на древнего еврейского левита. Джим вы чистил лодку, а я приготовил весла. В трех милях от города у берега стоял большой пароход, в течение уже двух часов принимавший какой‑то груз. Король сказал:
– Так как я теперь хорошо одет, Гекльберри, так лучше будет, если я скажу, что еду из Сен‑Луи, или из Цинциннати, или другого какого‑нибудь большого города. Отправимся на пароход и на нем уже приедем в город.
Я с удовольствием исполнил это приказание. Когда лодка была в полмиле от города, я подошел к отвес ному берегу и плыл вдоль него по тихой и спокойной воде. Вскоре мы увидели очень маленького и молодого крестьянина, сидевшего на берегу на бревне и отиравшего пот с лица, так как было очень жарко, и около него два больших дорожных мешка.
– Подойдите к берегу, – сказал король.
Я так и сделал.
– Куда вы направляетесь, молодой человек? – спросил король.
– Я иду к пароходу, отправляюсь в Нью‑Орлеан.
– Садитесь ко мне, – сказал король, – но подожди те минуточку, мой слуга поможет вам положить ваш багаж. Пойдите, Адольф, помогите этому господину!
Я понял, что речь обращена ко мне, и исполнил приказание; затем мы поехали далее все трое.
Молодой человек был очень благодарен и говорил, что в такую жару было очень тяжело тащить багаж. Он спросил короля, куда он едет. Капет отвечал ему, что он приехал сегодня утром и отправляется на одну ферму увидеться со старым другом. Молодой человек сказал:
– Когда я вас увидел, я сказал себе: «Это, вероятно, господин Уилькс, который немножко запоздал». Но затем я подумал, что нет, это не он, так как ему незачем быть на реке. Вы не господин Уилькс, не правда ли?
– Нет, меня зовут Блоджет; Александр Блоджет, преподобный Александр Блоджет, так как я служитель Бога. Но я сожалею о господине Уильксе, если он запоздал и что‑либо от этого потерял, но надеюсь, что этого не случилось.
– Нет, он имущество не потерял, так как, во вся ком случае, получит его. Но он не застал бы своего бра та Питера в живых. Может быть, это ничего; кто может знать о том; но брат его отдал бы все на свете, лишь бы увидеть его перед смертью. Он только об этом и говорил три последние недели. Они не виделись с тех пор, как были еще мальчиками. Брат его, Уильям, глухонемой; ему не более тридцати или тридцати пяти лет. Питер и Жорж – только двое из братьев, живших тут. Жорж был женат, но в прошлом году он и жена его умерли, а Гарвей и Уильям остались в живых и, как я вам сказал, вовремя не приехали.
– Разве их предупреждали?
– Да, месяц или два тому назад, когда заболел Питер, их известили, так как Питер предчувствовал, что не выздоровеет. Видите ли, он был уже стар, а дочери Жоржа были чересчур молоды, чтобы развлечь его, за исключением рыжеволосой Мэри‑Джен. Он очень скучал после смерти Жоржа и его жены, и жизнь ему надоела, и сильно хотелось ему увидеть Гарвея и Уильяма. Он принадлежал к людям, которые терпеть не могут делать духовные завещания, и оста вил, умирая, письмо на имя Гарвея, в котором говорит, где спрятал деньги, и в этом же письме высказывает, каким образом его имущество должно быть распределено между дочерьми Жоржа, потому что у Жоржа по смерти ничего не оказалось. Написав это письмо, он уже больше не брал пера в руки.
– Почему же не приехал Гарвей? Где он живет?
– Живет он в Шеффильде, в Англии, и состоит там проповедником. В этой стране он никогда не бывал. Он очень занят, да и притом, может, еще не получил письмо.
– Это печально; очень печально, что он, бедняга, умер, не увидев братьев! Вы говорите, что отправляетесь в Орлеан?
– Да, и это еще не все; в среду на корабле я поеду в Рио‑де‑Жанейро, где живет мой дядя.
– Это очень длинное путешествие, но вместе с тем великолепное, занимательное. Мне бы тоже очень хотелось туда поехать. Мэри‑Джен старшая? А какого возраста другие?
– Мэри‑Джен девятнадцать лет, Сюзанне пятнадцать, а Джоанне четырнадцать лет, она посвятила себя добрым делам, и у нее заячья губа.
– Бедняжки, остались одни на этом холодном свете.
– Могло быть хуже. Но у старого Питера были друзья, и они за ними хорошо присмотрят. Есть Гобсен, проповедник баптистов, и диакон Лот Говей, а также Бен Рокэ и Абнер Шакльфуд, затем адвокат Лэви Белль и доктор Робинсон и их жены, и, наконец, вдова Батлей, и еще очень много. С ними очень был дружен Питер и часто писал о них в Англию Гарвею, так что когда тот приедет, будет знать, где найти друзей.
Старик до тех пор расспрашивал молодого человека, пока все от него не выпытал. Он расспрашивал обо всем и обо всех в городе; он интересовался Уильксами, выпытывал все о делах Питера, который был кожевником, и о Жорже, который был плотником, и о Гарвее, который был священником секты диссентеров [8]. Расспросам его конца не было. Наконец он спросил:
– Почему вы хотели идти пешком к пароходу?
– Потому, что это большой пароход из Орлеана, и я опасался, что он не остановится в городе, так как глубоко сидящие пароходы редко заходят. Пароход из Цинциннати зашел бы, но этот пароход из Сен‑Луи.
– Скажите, Питер Уилькс был богат?
– О да, он был зажиточный. У него были земля и дома, и полагают, что три или четыре тысячи деньгами он оставил где‑то спрятанными.
– Когда он умер, как вы сказали?
– Я этого еще не говорил; но это было вчера вечером.
– Значит, завтра будет, вероятно, погребение?
– Да, к полудню.
– Да, очень печально; но рано или поздно всем умереть придется, и потому самое лучшее быть всегда к этому готовыми.
– Да, милостивый государь, это лучшее средство; моя мать имела привычку говорить это.
Когда мы подъехали к пароходу, он уже кончал по грузку, так что скоро отошел; мальчик уехал, а мы остались, и мне не удалось проехаться на пароходе.
После ухода парохода король потребовал, чтобы я греб еще на одну милю дальше к очень уединенному месту, и там вышел на берег, говоря мне:
– Теперь поспешите обратно и привезите сюда герцога с новыми дорожными мешками, а если он уехал по ту сторону реки, поезжайте за ним и скажите, чтобы он оделся как можно лучше. Теперь отправляйтесь поскорее!
Я хорошо понял, что он замышляет, но, понятно, ничего не сказал. Когда я привез герцога, я спрятал лодку, а они уселись на бревно. Король передал подробно все, что слышал от мальчика, и все время разговаривая с ним, старался говорить, как говорят англичане, и это ему довольно хорошо удавалось. Я не хочу ему подражать и даже не хочу попытаться это сделать, но нельзя не сознаться, что это ему недурно удавалось.
После этого он сказал:
– Скажите, Бильджуатер, знаете ли вы знаки, которыми изъясняются глухонемые?
Герцог отвечал, что относительно этого он может быть спокоен, так как ему приходилось изображать глухонемых на сцене. Тогда они стали ждать какого‑нибудь проходящего парохода.
Около полудня проходили два маленьких парохода, но они не шли так далеко; наконец, проходил не сколько больший и прислал за ними ялик. Он шел из Цинциннати, и когда на пароходе узнали, что мы хотим поехать только на четыре или пять миль, страшно рассердились, проклиная нас и говорили, что нас там не высадят. Но король был спокоен и сказал:
– Если джентльмены имеют возможность заплатить доллар за каждую милю, и притом каждый из них отдельно за себя, то я полагаю, что пароход имеет возможность принять и высадить их куда нужно.
Тогда они успокоились и сказали, что так и будет сделано. Когда мы подошли к городку, нас высадили на берег, перевезя в ялике. Видя приближение ялика, около двенадцати человек подошли к пристани. Ко роль, обращаясь к ним, сказал:
– Не может ли, господа, кто‑либо из вас сказать мне, где живет Питер Уилькс?
Они посмотрели друг на друга, покачивая головой и как бы говоря: вот видите, я вам сказал! Тогда один из них сказал спокойным голосом:
– Мне очень прискорбно, милостивый государь, но все, что я могу сделать, это указать вам место, где он жил вчера вечером.
Так же быстро, как молния, это подлое старое создание упало на говорившего с ним и заплакало на его плече.
– Увы, увы! Наш бедный брат, он умер не увидевшись с нами; ах, это ужасно!
Затем он, всхлипывая, повернулся к герцогу и сделал ему руками какие‑то нелепые знаки. Герцог выронил на землю саквояж и тоже разрыдался. Они оба предавались такому отчаянию, какое мне еще никогда не приходилось видеть.
Находившиеся на пристани мужчины подошли к ним, осыпая их выражениями сочувствия и всячески стараясь их утешить. Друзья Питера схватили саквояжи его братьев и понесли их в гору. Поддерживая обоих братьев под руки, они рассказывали королю о последних минутах жизни Питера Уилькса, а король передавал все это на пальцах герцогу, и оба мошенника так горевали о покойнике, как если бы он действительно доводился им братом. Повторяю, что я еще никогда в жизни не встречал такой подлости. Они держали себя так, что было положительно совестно сознавать себя принадлежащим к одной с ними человеческой породе.
Глава XXV
Это они? – Надгробные причитания. – Можно было бы обойтись и без них. – Величайшее прямодушие. – Погребальные оргии. – Плохое поме щение капитала.
Известие о нашем прибытии облетело в две минуты весь город. Население выбегало отовсюду, чтобы на нас поглядеть, причем многие на бегу уже облачались в приличное верхнее платье. Вскоре нас окружила густая толпа, шум шагов которой напоминал движение целой роты солдат. Повсюду в окнах виднелись любопытные; ежеминутно чей‑нибудь голос спрашивал из‑за забора:
– Так это они?
Кто‑нибудь из сопровождавших нас кричал в ответ:
– Понятное дело, они! Можете быть уверены.
Когда мы подошли к дому, улица перед нами была загромождена народом, а на крыльце стояли все три девушки. Мэри‑Джен была несомненно рыжая, но это не помешало ей оказаться красавицей в полном смысле слова: лицо ее и глазки сияли от радости по случаю прибытия дядюшек. Король раскрыл свои объятия, и Мэри‑Джен немедленно бросилась в них, а девушка с заячьей губой повисла на шее у герцога. Мошен никам положительно везло! Почти все население, по крайней мере женского пола, заплакало от радости по поводу этого родственного свидания и было убеждено, что Провидение наконец сжалилось над сиротами.
Я очень хорошо заметил, что король слегка подтолкнул герцога, а затем, осмотревшись кругом и увидев гроб, стоявший в углу на двух стульях, он, вместе с герцогом, медленно и торжественно направился к нему. Оба негодяя держали друг друга за плечи, утирая свободными руками слезы, лившиеся у них из глаз. Все почтительно расступились перед братьями; шум и говор мгновенно смолкли, всюду слышалось только: «Тс!» Мужчины сняли с себя шляпы и потупили головы; водворилась такая тишина, что можно было, кажется, расслышать падение булавки. Подойдя к гробу, король и герцог нагнулись над ним, взглянули на покойника, а затем принялись рыдать так, что горестные вопли их можно было бы расслышать, кажется, даже в Орлеане. Затем, обняв друг друга за шею и взаимно опершись подбородками в плечи, они в продолжении трех или четырех минут испускали такие потоки слез, что я только изумлялся, откуда набралось у них столько воды. Пример этот оказался настолько заразительным, что все присутствующие тоже расплакались. Мне еще ни когда не случалось видеть столько слез. Один из братьев стал по одну сторону гроба, а другой по другую; оба преклонили колени, оперлись лбами о гроб и принялись молиться. Это опять‑таки магически подействовало на всех присутствующих: все, не исключая и бедных девушек, упали на колени и начали громко рыдать; почти каждая из присутствующих женщин сочла непременной своей обязанностью подойти к сироткам, молча поцеловать их в лоб, торжественно положить им на голову руку, бросить на небо вопросительный взгляд и дать место ближайшей своей соседке, заливаясь истерическими рыданиями. Зрелище было, одним словом, самое отвратительное.
Мало‑помалу король совладал до некоторой степени со своим горем и, собравшись с духом, произнес речь, полную слез и всяческой чепухи на тему, как грустно ему и его брату видеть покойника в гробу, проехав четыре тысячи миль в надежде найти его еще живым. Это тяжкое испытание отчасти смягчалось драгоценными выражениями общего сочувствия и священными слезами, пролитыми перед гробом. Король, изображая из себя Гарвея Уилькса, благодарил всю почтенную публику за себя и за своего глухонемого брата. Благодарность эта выливалась прямо из сердца, так как ус та немощны ее выразить. Человеческая речь для этого слишком холодна и беспомощна. Наговорив целый ко роб разной дребедени в таком же роде, которую мне положительно тошно было слушать, он принялся опять всхлипывать, благочестиво перекрестился, сказал «аминь», а затем, утратив всякое самообладание, принялся плакать навзрыд. Только что он успел как следует разрыдаться, кто‑то в толпе запел «Вечная память». Все присутствующие подхватили хором этот погребальный гимн. Не знаю, как подействовал он на других, но мне сделалось после того гораздо теплее на сердце и я по чувствовал себя так же хорошо, как обыкновенно чувствую, уходя из церкви. Музыка вообще прекрасная вещь. После такого хныканья и нытья она разом нас освежила. Мы все почувствовали нечто вроде подъема духа.
Казалось бы, что при таких обстоятельствах у человека должны возродиться честные стремления. Вместо того, однако, король принялся снова работать языком: он объявил, что он и его племянницы будут очень рады, если некоторые из наиболее близких друзей семьи разделят с ними трапезу и помогут предать земле прах покойного. Если бы этот покойник, безмолвно лежащий теперь в гробу, мог заговорить, он назвал бы по именам дорогих друзей, о которых так часто упоминал в своих письмах.
– Благодаря этому обстоятельству, я и сам могу их назвать, – продолжал король. – Это преподобный мистер Гобсен, пастор Лот Говей, мистер Бен Рокэ, Абнер Шакльфуд, Лэви Белль, доктор Робинсон, их жены и вдовушка Батлей.
Преподобный Гобсен и доктор Робинсон находились как раз в противоположном конце города, где трудились совместно: иными словами, доктор препровождал больного на тот свет, а проповедник напутствовал его туда; адвокат Белль уехал в Луисвилль по каким‑то делам, но все остальные оказались налицо. Они выступили вперед, обменялись с королем рукопожатиями, поблагодарили его, беседовали с ним, а затем принялись пожимать руки герцогу, но ничего ему не говорили, а только улыбались и кивали голо вами, словно идиоты. Он же, в свою очередь, выделывал руками самые дикие жесты, повторяя: «Гу‑гу, гу‑гу‑гу!» – словно ребенок, не умеющий еще говорить.
Король, со своей стороны, работал языком за двоих: он замечательно ловко наводил справки обо всех обитателях города, не исключая собак. Одновременно с этим он упоминал о разных мелких событиях, случившихся когда‑либо в городе, а также о происшествиях в семье Жоржа и в доме Питера Уилькса, заявляя каждый раз, что ему писал об этом Питер. Все это было, однако, самой наглой ложью, так как в действительности король выудил означенные по дробности у молодого придурковатого провинциала, которого мы подвезли на лодке до парохода. Мэри‑Джен сбегала тогда за письмом, оставленным покойным дядей. Король прочел его вслух и снова пролил при этом обстоятельстве целые потоки слез. Питер Уилькс оставил своим племянницам дом, в котором жил сам, и три тысячи долларов золотом. Кожевенный завод, приносивший большие барыши, а также несколько домов и ферм, стоивших, в общей сложности, семь тысяч долларов, и сверх того еще три тысячи долларов золотом он отказал своим братьям: Гарвею и Уильяму. В письме сообщалось также, что шесть тысяч долларов спрятаны в погребе. Король объявил, что сходит сейчас со своим братом за деньгами, так как вообще любит действовать напрямик, не откладывая дела в дальний ящик. Мне тоже было приказано спуститься в погреб со свечою. Мы за перли за собою двери погреба и без труда разыскали мешок с деньгами. Король высыпал из него золотые монеты на пол, и, надо признаться, было приятно смотреть на такую кучу золота. У его величества глаза разгорелись, словно раскаленные угли; хлопнув герцога по плечу, он сказал:
– Ну, что? Ловкая штука? Каково! Ведь это, Бильджи, будет почище «Королевского Жирафа!»
Герцог согласился, что эта штука выходит значительно чище, после чего оба негодяя принялись перебирать золотые монеты и пропускать их между пальцев, так чтобы они со звоном падали на пол. Наконец король заметил:
– Нечего и говорить, что для нас с вами, Бильджи, самое подходящее дело быть братьями умершего богача и представителями заграничных его наследников. А каким образом, спрашивается, все это случи лось? Единственно лишь благодаря вере в Провидение! В конце концов, все‑таки самое благонадежное – полагаться на него! Могу сказать по собственному опыту, что это лучше всего.
Каждый на месте этих негодяев удовлетворился бы наружным осмотром груды золотых монет и по верил бы на слово покойному, что там шесть тысяч долларов. Но они сочли нужным сосчитать деньги, причем оказалось, что недостает четырехсот пятидесяти долларов.
– Черт бы его побрал! Куда же он девал эти четыреста пятьдесят долларов? – вскричал король.
Некоторое время они занимались тщательным розыском в надежде найти еще мешочек с четырьмястами пятьюдесятью долларами, но розыски эти оказались тщетными. Наконец, убедившись в этом, герцог объявил:
– Питер был человек больной и мог легко ошибиться в счете; вероятно, это так и случилось. Лучше всего примириться с существующим фактом и не упоминать о нем вовсе. Мы, слава Богу, можем перенести такую утрату.
– Разумеется, мы можем ее перенести! Я об этом вовсе не беспокоюсь! Меня интересует только правильная отчетность. Вы понимаете сами, что нам не обходимо выказать себя здесь прямодушными, откровенными, одним словом, душа нараспашку. Деньги эти необходимо сейчас вынести наверх и сосчитать там при всех, чтобы на нас не могло пасть даже и тени подозрения. Но если покойник говорит, что здесь шесть тысяч долларов, а их налицо не оказывается, тут, знаете ли, выходит неприятное осложнение…
– Заметьте себе, – возразил герцог, – что мы можем пополнить дефицит. – С этими словами он принялся выгружать из своего кармана золотые монеты.
– Это изумительно блестящая идея, герцог! У вашей светлости и в самом деле очень светлая голова! Вижу, что «Королевскому Жирафу» суждено оказать нам еще раз важную услугу, – объявил король, принимаясь выгружать из кармана, в свою очередь, золотые монеты и укладывать их столбиками.
Обоим мошенникам пришлось почти совершенно очистить свои карманы, но зато дефицит был окончательно покрыт.
– Погодите! У меня явилась еще мысль! – объявил герцог. – Пойдемте наверх, пересчитаем публично деньги и отдадим их нашим племянницам.
– Клянусь всеми богами, герцог, вы настоящий гений! Позвольте обнять вас! Более блестящей идеи, кажется, и не придумаешь! Я в жизни своей не встречал еще человека с более светлой головой! Да, это превосходнейший план, который непременно должен удасться. Пускай‑ка они после того попробуют возы меть какие‑нибудь подозрения! Это успокоит их сразу!
Мы поднялись наверх и поставили мешок с деньгами на стол в зале. Решительно все собрались вокруг этого стола. Король сосчитал золотые монеты и сложил их столбиками по триста долларов в каждом. Оказалось всего двадцать столбиков. Все алчно поглядывали на деньги и облизывались; затем, уложив деньги снова в мешок, король гордо выпрямился. Я тотчас же сообразил, что он собирается произнести внуши тельную речь. Действительно, он сказал:
– Друзья! Покойный мой брат, лежащий здесь в гробу, великодушно отнесся к оставшимся после него в этой юдоли бедности. При жизни своей он любил наших племянниц, этих маленьких осиротевших овечек, и дал им приют под своим кровом. Он великодушно позаботился о них и после своей смерти! Тем не менее всем, кто знал его так хорошо, как и мы, известно, что он поступил бы еще великодушнее с бедными сиротками, если бы не опасался обидеть этим дорогого своего Уильяма и меня. Спрашивается, каково было искреннее, сердечное его желание? Мне лично кажется, что тут не может быть никакого во проса! Мы с Уильямом, в качестве родных братьев незабвенного нашего Питера, желаем от всей души выполнить заветную его волю. Родственное чувство к племянницам не позволяет нам злоупотребить буквою завещания! У кого хватило бы духу ограбить милых бедняжек, оставшихся круглыми сиротами без отца и без матери? Я знаю своего брата Уильяма и думаю, что он со мною будет совершенно согласен! Впрочем, я сейчас его спрошу! – Обернувшись к герцогу, он принялся деятельно жестикулировать руками: герцог некоторое время смотрел на них с каким‑то недоумением, а затем, внезапно сообразив, в чем дело, бросился к королю на шею, принялся от радости кричать: «Гу‑гу, гу‑гу‑гу!» – и по крайней мере раз пятнадцать прижал его к своей груди. Король тогда объявил:
– Я знал это наперед и уверен, что все теперь несомненно понимают истинные его чувства! Мэри‑Джен, Сюзанна, Джоанна! Возьмите эти деньги, они ваши! Примите их в дар от того, кто лежит здесь недвижный и хладный, но, без сомнения, радуется в душе.
Мэри‑Джен устремилась к нему, а Сюзанна и девочка с заячьей губой бросились на шею герцога и принялись опять целовать и обнимать обоих негодяев. Все присутствующие толпились вокруг них со слезами на глазах и восклицали:
– Какие вы, однако, добрые, милые, великодушные! Как это хорошо с вашей стороны.
Разговор вскоре зашел опять про покойного Питера; рассказывали про него, какой он был хороший человек и какую жестокую утрату понесли все в его лице. Вскоре после того вошел рослый мужчина со здоровенным подбородком. Прочистив себе путь в первые ряды, он пристально глядел и внимательно слушал, не говоря ни слова. Никто с ним тоже не заговаривал, так как все в это время усердно слушали разглагольствования ко роля, который рассказывал:
– В качестве близких друзей покойного вы приглашены сюда сегодня вечером; завтра желательно, чтобы явился весь город. Он уважал и любил всех и каждого, а потому уместно, чтобы погребальные оргии имели публичный характер…
Король долго еще распространялся на эту тему, так как ему самому нравилось слушать красивые фразы, которыми он угощал публику. Особенно часто он упоминал погребальные оргии, так что под конец у герцога терпение лопнуло. Написав на маленьком листике бумаги: «Обряд, а не оргия, старый вы дурак!!!» – он сложил этот листок и принялся гоготать, упрашивая жестами публику передать листок брату. Король прочитал за писку, положил ее в карман и сказал:
– Бедняга Уильям! Несмотря на глубокую свою скорбь, он не забывает и о других. Он просит меня пригласить вас всех на похороны. Он очень вас об этом просит. Ему нечего было, однако, так спешить: я и сам собирался обратиться к вам с такою просьбою.
Король продолжал затем совершенно спокойно свою речь и время от времени опять употреблял красивую фразу о погребальных оргиях. Сделав это в третий раз, он пояснил: