à la pâte дали сноску: опустить руки в тесто! А
смысл - вмешаться!
Непонятно, почему “огромный
клан, сгрудившийся в блокгаузе ”, может затравить и убить
человека. А тут никакой не блокгауз, просто (на жаргоне) тюрьма.
Бездумная передача
иноязычного слова первым же его значением по словарю породила немало ошибок.
Иные укоренились за десятилетия. Так, даже нынешние газеты и справочники упорно
делят территорию США на графства. Иной раз читаешь: республиканское
графство! Чистейшая бессмыслица. Люди привыкли, не ощущают нелепости таких
сочетаний, хотя, как известно, никаких графов и графств в Америке нет. County
там означает просто округ - второе значение слова черным по белому
указано в англо-русском словаре.
Еще важнее отходить от буквы
подлинника в художественной литературе, где надо передать не только
суть, смысл, но и множество оттенков.
В подлиннике: “Плохое зрение не
мешало (не препятствовало) акулам чуять жертву”. Дословный перевод
прозвучал бы странно и не слишком логично. И переводчик думающий, наделенный
верным слухом, отходит от буквы, чтобы прояснить мысль: Акулы плохо видят, зато
отлично чуют жертву.
Просто и ясно. И плох был бы
тот редактор, который стал бы здесь возражать против “отсебятины”, потому что у
автора, мол, нет никакого “зато”.
Самолет потерпел аварию, два
человека затеряны в сердце пустыни, им грозит смерть от жажды. Но среди
обломков самолета чудом отыскался апельсин, они по-братски разделили его, и вот
у ночного костра выдалась счастливая минута. В подлиннике дословно: “Ложусь на
спину, сосу фрукт и считаю падающие звезды”. Рассказано о событии трагическом,
о раздумьях глубоких и человечных (мы обречены... но это не мешает мне радоваться),
а по-русски сосу фрукт прозвучало бы попросту смешно. И приходится
расшифровать “фрукт”, отойти от буквы подлинника, чтобы передать дух, ощущение,
настроение: “Откидываюсь на спину, высасываю дольку за долькой, считаю
падающие звезды”.
Раз в год в домашней утке
просыпается душа перелетной птицы, древний инстинкт зовет ее прочь со двора, ей
мерещится ширь материков, очертанья морей... Все это странным образом умещается
“в маленькой глупой голове” - вот мысль автора (есть такой французский
идиом - la dure tête), и, право, странно было бы слово dure
перевести здесь первым значением по словарю: в твердой голове.
Старушка втайне чувствует
себя одинокой, ей не хватает ласки, тепла. Она хочет завести собаку - и
объясняет с запинкой: “I want something human”. Надо ли переводить дословно:
“чтобы рядом было что-то человеческое ”! Пожалуй, и вернее, и
яснее, к примеру: Хочу, чтоб рядом была живая душа...
Еще любопытный и очень
показательный случай.
Младшая сестренка жаловалась
на брата: “С ним стало трудно ужиться, то он злился, то дулся, настроение у
него менялось пятнадцать раз на день. Ел так много и жадно, даже смотреть было
страшно, и все огрызался - не приставай ко мне”. (В подлиннике: “Не was
difficult to live with, inconsistent, moody. His appetite was appalling, and he
told me so many times to stop pestering him”.)
Однажды весьма авторитетный
критик привел эти строки как пример чрезмерной вольности - тут еще можно
спорить. Но позднее они же приведены уже как грубая ошибка, перевод обратный по
смыслу, дескать: 1) выражение appalling appetite значит “скверный, плохой
аппетит”, так как “глагол appal значит пугать, страшить” и 2) “нужно было...
правильно осмыслить ситуацию, задуматься: когда у человека дурное настроение,
какой у него аппетит - плохой или хороший?” Тогда, заключает критик, не
было бы в переводе “грубого ляпсуса...”
А ляпсуса здесь нет, смысл
как раз верен.
Критик исходил из первого, общепринятого значения одного слова или словосочетания и предлагал первое
приходящее на ум заключение: в дурном настроении есть не хочешь. И то и
другое вырвано из контекста, из всего повествования, из конкретных
связей. Между тем у автора сразу за словами об appalling appetite
девочка спрашивает, не солитер ли сидит в брате, и отец отвечает: нет,
просто Джим растет. У подростка, а не у взрослого дурное
настроение не обязательно отбивает аппетит! Да и девочку навряд ли испугало бы
(навряд бы она даже заметила) отсутствие аппетита. Напротив, ее и дальше
пугает именно непомерный аппетит брата, она изумляется, чего ради он
“столько всего уплел” - бутылку молока и десяток бананов сразу!
Перевод был тут верен как раз
потому, что основан на духе подлинника, на продуманном общем смысле рассказанного,
а не на букве, не на первом по словарю толковании отдельно
взятого слова, вырванного из всего настроения и всей картины.
И отнюдь не из желания защитить честь собственного мундира воскрешаю я,
виновница мнимого “ляпсуса”, этот давний случай. Нет, здесь спор как раз о
принципе, о самой сути, о корне и основе переводческого труда.
Образ, настроение, мысль и
чувство... так важно это передать - и так невозможно передать, следуя одной
лишь букве подлинника!
Переведен рассказ классика
прошлого века: “...река, казалось, с трудом пробива ет себе путь среди
обширных флотилий тяжело груженных судов, которые повсюду отягощали ее
гладь. За пределами города частыми группами росли величавые пальмы и кокосы вместе
с какими-то деревьями гигантского возраста. То здесь, то там
виднелось рисовое поле... водоем, случайно забредший сюда храм...”
И чуть дальше: “В том, что я
видел и слышал... не было ничего от характерных особенностей сна... Сначала,
сомневаясь в своем бодрствовании, я предпринял серию проверок...виденье... подверглось моему сомнению, а затем проверке...”
Что и говорить, перевод
дословный. Не отсюда ли в русском тексте неудачное соседство однокоренных слов
или слов несочетаемых, и канцеляризмы, тяжелые обороты, и разнобой времен, и
разнобой стилистический, и прямые нелепости и ошибки. Cocoa - либо тоже пальма
(кокосовая), и тогда нельзя “пальмы и кокосы”, либо это
дерево какао. Случайно забрести куда-либо может отбившаяся от стада
овца, о храме же так выразиться мог бы разве что писатель иной поры (позднее
лет на сто!), а в данном случае stray - просто одинокий, на
худой конец - бог весть как сюда попавший.
Быть может, читатель и
продерется сквозь дебри такого перевода, кое-как проследит за развитием сюжета.
Но цельного впечатления он наверняка не получит, не разделит с героем изумления
перед событиями странными, нежданными, не ощутит его смятения, его
сомнений - сон это или явь, не увидит во всей внезапной и сказочной
красоте поразившую героя картину: полную жизни реку, удивительный город,
пальмовые рощи... Все это у читателя отнято: у переводчика нет ясного
представления о замысле автора, а потому и передать читателю дух рассказа он не
сумел. Ни ясности, ни цельности переводчик, видно, и не искал, не осмыслил и не
преобразил творчески подлинник, а переводил механически слово за словом. Это и
есть бездушная и бездумная калька.
“Он женат на авторитарной
снобке ” - что это такое?
“...Хотя все силы (героя)
были направлены на борьбу (со стихией), сердце его вдруг наполнилось
чувством огромной любви... Настоящая любовь - это страсть и нежность
пополам. Первую он ощутил давно, теперь в его душе прочно утвердилась и вторая ”.
Конечно, в оригинале есть
first и second, но по-русски это присуще только протоколу, в художественном переводе
такая казенщина с банальностью пополам непозволительна. Она - еще одно
доказательство, что калька и канцелярит - близнецы.
Что значит “ зафиксированная
вовне времени грязнуха исчезла зафиксированной, без момента перехода ”?
Может быть, она мелькнула перед глазами, накрепко запечатлелась (отпечаталась)
в памяти, а из виду мгновенно исчезла? Вероятно, так, но легко ли на каждой
странице разгадывать этакие ребусы?
Некто “трезво и перипатетически
воспринимал окружающий мир, бодрствуя... до пяти часов утра”. Что сие значит?
Если в подлиннике (весьма сложном, тут стиль передать не так-то легко) и стояло
peripatetic, то переводчик обязан сохранить не слово, а мысль и образ. Персонаж
этот не причастен древней философской школе перипатетиков, но, может быть,
бодрствуя, он, как и те философы со своими учениками, ходил взад и вперед?
Или, неровен час, переводчику почудилось, что перипатетически - это вроде
патетически, только “покрепче”? Поистине, темна вода во облацех. Правда, нам
встречался и перипатетический Телепат - у Ст.Лема. Но Лем-то
острит, и очень удачно. Американский же романист насмешил читателя только по
милости переводчика.
И в том же романе разносчик
газет “упивался одинокой самодостаточностью своей работы”. (Это
слово-урод сейчас уже встречаешь не только в переводах.)
А что такое “ западное небо ”?
По-русски либо закатное, либо небо на Западе (допустим,
оно алеет или погасло). Как вам нравится “костюм цвета соли ”? А “ рот,
собранный в пуговицу ”? А “ потенциальные пироги ”?
А это как понять: человек
“потерял стратегическую пуговицу в смешанном обществе ”?
Загадки, загадки...
“Сказал он темно ”. Пожалуй,
припомнится Ленский (“так он писал темно и вяло”). А в подлиннике никакого
романтизма, человек говорит, видимо, darkly - либо хмуро, либо
туманно, неясно.
Некто “увидел своего сына царящим
в ореоле насыщенного ощущения начала нового пути, и
его сердце воспряло (хотя бы воспрянуло, все-таки
грамотнее!) из праха”. Вот это и вправду сказано темно, ибо не
по-русски.
Очевидно, в лучшем случае все
это - калька, непереваренное, не осмысленное творчески повторение буквы
подлинника без малейшего желания понять и передать дух, своеобразие
этого сложного, но отнюдь не пародийного стиля. Выходит не своеобразно, а
только непонятно, смешно и нелепо. И таких переводов немало.
“Это помогло ему оставаться тем,
кем он был ” - вместо самим собою!
Человек “шел, засунув руки в
карманы, чуть выставив вперед нагнутую голову ”!
“Руку, поддерживающую голову
мальчика, сковал сон ”. В подлиннике: “The arm... gone to
sleep” - рука затекла, онемела.
“Он пощупал, на
месте ли его ноги ”, а в подлиннике “he found his feet” - стал
на ноги (в переносном смысле), ощутил, осознал свои силы!
“ Ветер вгрызался в дым, поднимавшийся из труб редких ферм”. А у автора “The occasional farmhouse
chimney sent smoke up into the teeth of the wind”, этот английский идиом -
“ в зубы ” - означает: навстречу, наперекор,
несмотря на... Но вот и еще перевод: “Взбираться по склону в зубах
у этого урагана будет делом нешуточным”!
“Ты хочешь быть тем,
кем не можешь стать ”. А это в данном случае значит просто-напросто ты
сам не знаешь, чего хочешь! А в другом повороте может быть - хочешь
невозможного.
Нет, нельзя поверить, что
нормальный, обыкновенный человек в здравом уме и твердой памяти скажет о
другом, об инвалиде или калеке, не он прихрамывает, припадает на
ногу, а у него нога с дефектом!
Почему же так выражается
переводчик? Только потому, что в подлиннике defect? Право, чтобы рука поднялась
написать такое, надо страдать каким-то дефектом... если не чутья,
то по меньшей мере слуха...
В переводе современного
бельгийского рассказа один персонаж объясняет другому, как вручить третьему
лицу солидную сумму; речь идет о миллионах, притом о сделке не слишком
законной. Деньги надо передать “из рук в руки”. “Ni vu, ni connu”, как говорят
французы.
И сноска: “ Не видя,
не зная ”.
Такое нарочно не придумаешь!
Если уж переводчик не знал французского, надо было с кем-то посоветоваться. А
может, и знал, да только “перевел”, скалькировал грамматическую форму, а не
мысль и не окраску известного французского речения, потому что выражение это,
конечно, означает не буквально “не видя, не зная”, а втихомолку,
тайно, шито-крыто.
Да, не повезло бельгийцам... Но
разве только им одним? И разве тут дело только в переводе?
Фантасты (а ныне уже и не
только фантасты) воспевают мудрых роботов, находчивых киберпилотов и остроумных
электронных лингвистов. Но пока что машина может переводить лишь
буквально - на уровне того живого переводчика, который взамен ni vu, ni
connu “выдал” бессмысленное “не видя, не зная”.
Говорят, нынешнему реальному
“электронному переводчику” задали перевести: 1) Out of sight, out of mind. 2)
The spirit is sound, but the flesh is weak. И машина перевела: 1) Незрячий
идиот. 2) Водка хорошая, но мясо протухло. Как
говорится, пусть это выдумка, зато придумано неплохо! Даже если этот
кибернетический анекдот - всего лишь анекдот, в нем заключена серьезная
истина. Еще очень, очень не скоро машина сумеет заменить живого
переводчика - если вообще сумеет. Ибо только человек, если он и вправду
человек, а не обученный грамоте автомат, отбирает нужные слова не механически и
не математически, а потому, что он способен думать и чувствовать
по-человечески. Только человеку, и то не всякому, дано довольно чутья и чувства
юмора, чтобы те две фразы, заданные машине, перевести по-настоящему: “ С глаз
допой - из сердца вон ” и “ Дух бодр, но плоть немощна ”.
И напрасно некий, мягко
говоря, наивный рецензент хвалит переводчиков Норберта Винера в таких
выражениях: “Они сумели избежать обычной в технических переводах русификации
текста, а в тех случаях, когда это действительно необходимо (? )
для точной передачи всех оттенков мысли автора, не побоялись ввести
элементы дословного перевода. Таким образом бережно сохранены все
особенности стиля Винера”!!!
Поистине, не поздоровится от
эдаких похвал.
Если верить рецензенту,
переводчики отказались от всего лучшего, что достигнуто в советском переводе за
последние десятилетия. “Не побоялись” откатиться назад, к старой, порочной формальной
точности взамен верности по существу, к передаче буквы
подлинника, а не его духа.
Ибо в разных языках разные
способы выражения, и у каждого языка свои законы. А буквальный,
дословный перевод - это, по сути, и есть перевод чисто механический. С законами русского языка он не в ладах, он переносит на русскую
страницу строй, формы, законы языка чужого, ему не хватает гибкости и чуткости.
Таким способом никак нельзя бережно сохранить особенности стиля и
точно передать все оттенки мысли. Как раз напротив. Можно все только
исказить и загубить. Что и делают переводчики, работающие бездумно и бездушно,
как автоматы, - читатель мог увериться в этом на многих наглядных
примерах.
В своей книге “Диалог” один
из знатоков и рыцарей русского языка Л.Боровой прекрасно показал, как
переводил с французского сам себя Лев Толстой в “Войне и мире” -
“переводил вольно, смело, не боялся русизмов...” Уж кому, как не Толстому было
судить о мере и такте в этом тонком деле! А ведь в его время и для его
читателей галлицизмы и просто не переведенные французские слова и обороты
были вполне привычны и обиходны.
Бережно сохранить и передать
подлинник во всей полноте и многообразии, передать все оттенки мысли, чувств,
стиля можно только отходя от буквы, от дословности, только средствами
и по законам нашего языка. Иначе говоря, как очень точно сказал еще Пушкин,
то, что выразил на своем языке иностранный автор, надо перевыразить по-русски.
Или дух?
В подлиннике книга начиналась
так: “Dusk of a summer night”, то есть “Сумерки летнего вечера”. Всего-то три
слова, а выходит плохо, скучно и не очень по-русски. И вдруг осенило:
Летний вечер, сумерки.
Просто? Но слова стали по
местам, отпал канцелярский родительный падеж, появился какой-то внутренний
ритм, настроение, образ.
Примерно так и начинается
переводчик. И редактор перевода. Когда перестаешь быть рабом иноязычной фразы,
когда превыше всего для тебя не буква подлинника, но его дух.
В рассказе современного
писателя, фантаста и лирика, определяет настроение, задает музыкальный тон
ключевая фраза: Dark they were and golden-eyed. Можно сказать: они были смуглые
и золотоглазые. Но чего-то не хватает, получается скучная информация. А ведь в
подлиннике порядок слов не совсем обычный, что по-английски допускается не
часто. Додумываешься: были они смуглые и золотоглазые... И легчает на
душе: от малой перестановки в словах этих появилась задумчивость, что-то от
сказочности, необычности подлинника.
Роман самого начала века.
Старый чудак, тихий кабинетный ученый выбит из колеи событиями чрезвычайными,
вдруг почувствовал себя без пяти минут героем - и готов взбунтоваться
против домашней, женской тирании. Его спросили, едет ли он домой. Ответ можно
передать так: “Теперь-то уж я не вернусь”.
Но это и впрямь звучит очень
решительно. А наш чудак все-таки герой на час, домой он, конечно,
вернется - и даже эти самые слова произносит доверительно: “Не
вернусь я...”
Иным стал самый ритм
фразы - и она звучит мягче, согласно кроткому нраву говорящего.
Вас спрашивают, когда в
последний раз шел снег, и вы отвечаете неопределенно: “Да недели две назад”.
Событие не слишком важное и не так уж точно запомнилось. Но если спросят о
чем-то значительном, что врезалось в память, вы скажете иначе: “Ровно две
недели назад”. А если о событии горьком, об утрате или разлуке? Ответ будет
тоже точен, но менее деловит, хотя бы: “ Уже две недели...” Неопределенное
“ недели две ” здесь невозможно: уж конечно, каждый в точности
помнит, сколько времени прошло с того часа, как не стало рядом родного
человека. (Вот написалась эта строчка - и едва не случилось то, чего всем
нам надо бояться как огня: поставишь нечаянно “не стало рядом близкого человека” -
и выйдет дурной каламбур).
Да, вся интонация, окраска
нашей речи, ее настроение зависят от самого малого слова и прежде всего от порядка
слов. Здесь тоже тон делает музыку...
Три коротких слова: знаю я
вас - совсем, совсем не то же самое, что я вас знаю.
Как ни свободно по сравнению
с западноевропейскими языками строится русская фраза, логическое и
эмоциональное ударение в ней чаще всего в конце. А, к примеру, в
английской - в начале. И если сохранить строй подлинника, английский
порядок слов, в конце фразы гирькой повисает какое-нибудь местоимение, хотя
суть вовсе не в нем.
Маленькая девочка что-то
долго, упоенно рисовала - и вдруг бросила тетрадь, перестала рисовать.
Почему? Да вот, получилась очень страшная “бяка-закаляка” - я ее боюсь.
Это известные стихи К.
Чуковского. Он хорошо знал: ребенок не говорит - “я боюсь ее ”. Голосом,
ударением малыш выделяет самое главное, самое важное - боюсь!
Устами младенца тут и впрямь глаголет истина.
Можно, разумеется, ту же
строку построить и по-другому, но если вам говорят: “Я боюсь ее”, вы невольно
ждете какого-то продолжения (“ее, а не тебя”, или “ее, потому что она
страшная”).
В математике от перемены мест
слагаемых сумма не меняется. Но как меняется сумма чувств и настроений,
музыкальное и эмоциональное звучание фразы от перестановки тех же слов, иногда
одного только слова!
И сердце вновь горит и любит - оттого,
Что не любить оно не может.
Как пронзительно, неодолимо,
как перехватывает дыхание это простое “не может” в конце пушкинской строки, на
него-то и падает ритмическое, логическое, душевное ударение! Стихи? Да,
конечно. Но ведь и стихами можно одно и то же сказать по-разному - и для
прозы возможностей не счесть. Наши грамматика и синтаксис, великое им спасибо,
позволяют чуть ли не любые слова в предложении поменять местами, тут у нас
простора куда больше, чем в языках западноевропейских. Русская фраза отнюдь не
должна быть гладкой, правильной, безличной, точно из школьного учебника:
подлежащее, сказуемое, определение, дополнение...
А между тем в редакциях нередко приходится слышать:
- Опять инверсия! Ну зачем она вам?
Герой сказки не знал, как
утешить плачущего малыша, дозваться, чтобы тот услышал “...как догнать его душу,
ускользающую от меня... Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта
страна слез ”. В редакции заспорили: почему сначала определения
неизвестно к чему, а лишь потом - подлежащее? Неясно, непонятно! И
предложили порядок слов самый простой, без всяких инверсий: Ведь страна слез
такая таинственная и неизведанная.
Да, все стало ясно и понятно,
а скрытое в этих словах волнение при такой перестановке погасло. Не осталось ни
таинственности и неизведанности, ни грусти - ничего, что так важно для
настроения автора и героя!
Что почувствует, что
представит себе читатель, если прочтет дословный перевод такой сценки (речь о
пассажире ночного поезда):
“...он тихо поднялся и в предутренней
прохладной тишине, в запахе железа, в темном вагоне стал быстро,
деловито собирать свои пожитки”? Уж наверно глаз резнут эти три “ в ”, и
сочетается ли - в запахе и в вагоне?
Ну, а если не просто читать
слова, а ощутить, что стоит за словом? Если чуть отойти от буквы подлинника:...в
предутренней прохладной тишине, в темном вагоне, где пахло железом, -
разве так не естественней по-русски?
Речь идет об опасной охоте, о
событиях чрезвычайных. Можно говорить истово, описательно: “Все молчали, не
зная, что делать дальше”, а можно без всякой плавности, без лишних связок и
переходов, даже без местоимений: “ Постояли, поразмыслили...”
Нет, не надо сдавать слова по
счету. Истина не новая, еще Цицерон говорил, что в переводе надо слова не
подсчитывать, а взвешивать. Об этом напоминает, кстати, В.
Россельс в предисловии к интересной книге теоретика перевода Иржи Левого,
изданной и у нас.
Можно излагать гладко,
скучно: “К его удивлению, никто не был убит”, а можно передать как бы
внутренним восприятием самого героя: как ни странно, убить никого не
убило. И если описаны наблюдения героя: “Вокруг царила полная
тишина, ни один звук не нарушал ее”, лучше дать изнутри, его ощущением:“И так тихо вокруг... поразительно тихо!”
Вольность? Да, отчасти. Для
старой классики этот прием едва ли годится. А в литературе более современной
такая непосредственная интонация прозвучит куда живее и убедительней.
“И вдруг... тишину разорвал
резкий звук выстрела - один, другой, третий. Затем ответное эхо,
вдали - крик человека”. Все так, все правильно, но длинно, слишком
спокойно, нет ощущения, что события внезапны, стремительны. А если так: “Грянул
выстрел, другой, третий... прокатилось эхо, кто-то вскрикнул...”
Ибо - напомню еще
раз - у каждого языка свои законы. То, что по законам чужого языка
неизбежно и на этом языке звучит легко и естественно, по-русски зачастую
тяжело и ненужно. Наши слова, как правило, длиннее - значит, если
переводить дословно, вся фраза получится более громоздкой, рыхлой. И нужно
что-то отбросить, что-то перестроить, что-то упростить - как раз для того,
чтобы читатель воспринимал перевод так же, как на родине
автора воспринимают подлинник. Это не отсебятина. Переводчик не исправляет, не
украшает автора, а отдает в его распоряжение все средства своего родного языка,
всю его гибкость и многоцветье. Ведь писатель иной страны свободно владеет
всеми богатствами своего языка. И пиши он по-русски, он бы, конечно,
пользовался не каким-то нейтральным пресным языком с вымученным школьно-гладким
синтаксисом и бескрылой, безликой лексикой, а всем арсеналом русских инверсий,
речений, образов.
Можно сказать: “Да, судьба
любит подшучивать над людьми ”. Но короче, образней: “Да, все мы игрушки
судьбы ”.
Можно: “выпил чай одним
глотком ”, а не лучше ли: залпом? И об охоте лучше не убил, а уложил зверя, и поднялась не стрельба, а пальба.
Скучно сказать о человеке
хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик