которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести -
значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные.
Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума,
чутья зависит бесконечно многое - вот тогда совершается воссоздание
творческое, которое всегда потрясает, как откровение.
Ленивыми и неумелыми руками
ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя
выразить. И вос создать, пере выразить тоже ничего нельзя -
будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае - “разыгранный
Фрейшиц перстами робких учениц”.
А талантливый
переводчик - то же, что Рихтер в музыке.
Рихтер всякий раз творит
заново. Как будто вот сейчас впервые перед нами создается, скажем,
“Аппассионата”. И “Аппассионату” он воссоздает очень по-своему, иначе, чем
Гилельс или Ван Клиберн. Но каждый по-своему - все они передают нам
пламенное величие Бетховена.
У подлинного художника своя
палитра, свой характер, свой стиль. Известно, как по-разному перевели 66-й
сонет Шекспира Маршак и Пастернак. Один закончил словами:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг.
Другой:
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.
В подлиннике:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Два переводчика... Оба -
большие мастера и поэты. Но разве не проникновенней, не человечнее строки
Пастернака? В них отчетливей, пронзительней сожаление не о том, что сам утратишь,
умирая, но о том, как тяжка будет утрата родному человеку.
И еще прекрасно перевел
далеко не столь известный А. М. Финкель (1899-1968):
Устал я жить и смерть зову скорбя.
Но на кого оставлю я тебя?!
Ну, а если переводчик -
не Рихтер и не Пастернак?
Работать с толком и с пользой
может каждый. Была бы охота овладеть не только азами своего ремесла, но и всеми
тонкостями и хитростями, достичь настоящего мастерства. Кое-что постигаешь сам,
набивая на первых порах синяки и шишки. Сколько-нибудь одаренный или хотя бы
добросовестный новичок на опыте поймет, к чему стремиться и каких подводных
камней избегать.
И счастлив начинающий, если
ему на первых же порах встретится хороший, настоящий редактор - тот, кто
готов не столько исправить, сколько направить, научить. Широко образованный,
спокойный, доброжелательный.
Что такое редактор перевода и
его работа, наглядно показывают многие отличные статьи в сборнике “Мастерство
перевода”. В одном из выпусков этого сборника (1964 г.) М. Ф. Лорие
рассказала, как она редактировала “Тяжелые времена” Диккенса в переводе
В. М. Топер. Опыт интереснейший и для всех нас поучительный.
Несколько слов хотелось бы
сказать и мне, которую именно Вера Максимовна Топер подтолкнула когда-то на
тернистую дорожку переводческого труда.
Вера Максимовна была истинным
художником перевода, а редактором - несравненным и непревзойденным, тут со
мной, думаю, согласны многие и многие, кому посчастливилось с нею работать.
Подлинным наслаждением было вместе с нею думать, додумывать, разбираться
в труднейших философских, психологических страницах, в хитроумнейших
стилистических тонкостях и оттенках, в прозе сложной, богатой содержанием и
подтекстом. Удивительно помогала она в самых каверзных случаях (бывают и такие,
особенно у классиков) докопаться до самой сокровенной сути, раскрыть ее и
передать читателю.
Для начинающего Вера
Максимовна была поистине редактором-наставником в самом высоком смысле этого
слова. Нет, тут нечего было рассчитывать на подсказку, на
готовенькое, да и неинтересно было бы готовое решение получить. Подчеркнуто в
рукописи неверное, неточное слово или строчка, стоит на полях острая “птичка”,
да еще иногда написано “Не ахти!” - и смотри снова в подлинник, ройся в
словарях и справочниках, изволь сам шевелить мозгами, искать, соображать. В
особо трудном случае тебе одним-двумя словами укажут, в каком направлении думать,
в какой стороне искать. И все это по-доброму, и, уж конечно, ни малейшей
навязчивости, ни тени неуважения, все пометки - только
карандашом, ни в коем случае не чернилами... Вот так и воспитывались
не захребетники, а самостоятельные работники, увлеченные своим делом. И
навсегда бесконечно благодарные своему учителю.
Итак, в чем же забота и
призвание редактора? Кто он, в сущности, такой?
Он непременно и сам -
человек, свободно, творчески владеющий словом.
Редактор равного - друг
и советчик.
Редактор новичка - друг
и наставник.
Так - в идеале.
В редактировании перевода
есть, как говорится, “своя специфика”. Редактор должен понять и проверить, так
ли переданы суть и содержание подлинника, его смысл и стиль, нет ли ошибок
против оригинала и ошибок, погрешностей против русского языка.
Но вот что очень важно,
принципиально важно, хотя об этом часто забывают: за стиль перевода в
конечном счете отвечает не редактор, а переводчик. Редактор вправе настоять,
исправить прямую ошибку - идейную, смысловую, прямую безграмотность. В
остальном хозяин перевода не он, а переводчик. Исполнительская манера у каждого
своя - за нее переводчик отвечает сам точно так же, как поэт сам в ответе
за свои стихи.
Нет, редактор отнюдь не
должен переписывать ни за автора, ни за переводчика. По двум причинам.
Во-первых, это значит
развратить пишущего, сделать из него бездельника, захребетника и халтурщика. (И
делают! Хотели или не хотели, а “воспитали” немало, в частности,
“переводчиков”, которые поставляют явное сырье, хуже всякого подстрочника, и
откровенно на то и рассчитывают, что редактор все перепишет заново!)
Во-вторых, как ни
переписывай, неизбежно останутся огрехи, вылезут “ослиные уши”. Ибо в любом
тексте, будь то перевод или оригинальное произведение, помимо содержания,
мысли, сюжета весьма существенна сама словесная ткань, в которой содержание,
мысль, сюжет воплощены. И если ткань эта - дерюга, если языком пишущий не
владеет и речь его бесталанна, тяжела и попросту безграмотна, то редактор, будь
он хоть семи пядей во лбу и трудолюбив, как муравей, из дрянной рукописи
хорошую книгу не сделает. Ну, залатает кое-какие дыры, нацепит кое-где очень
милые бантики - свои собственные находки. Бантики эти будут разительно
выделяться на безнадежной дерюге, и от этого лишь сильней станет резать глаз ее
корявость и серость.
Но есть у этой профессии
другая сторона. Редактор не должен быть диктатором!
Молодой, но уже не желторотый
и вполне грамотный переводчик чуть не со слезами повествует:
- Прошу, умоляю - не надо самодостаточности!
Ну что это за слово? Семипудовое, вычурное. Даже у Даля его нет. Может,
Тредьяковскому бы подошло, и то не знаю. Так рассказ-то очень современный, и в
подлиннике просто self-sufficient. Даже не надо “самодовлеющий”, по
смыслу - дом как замкнутая система, не зависит от связей с внешним миром.
А редактор правит: дом был образцом самодостаточности, и слушать ничего
не хочет! Я в верстке зачеркиваю, а мне опять вставляют! Так и напечатано, а
кто, выходит, виноват? Спрос ведь не с редактора, да еще внешнего, а с меня,
переводчика.
Беда, если редактор заявляет
непререкаемым тоном: “Мне так не нравится!”. Или “Это плохо! Я это слово не
люблю!”
Беда, если он самовластно
навязывает свой стиль и свою волю, не считаясь ни с волей переводчика, ни со
стилем автора.
Чаще всего так разговаривают
как раз редакторы не очень хорошие. Ведь это закон: чем меньше у человека
подлинных знаний, внутренней культуры, тем он самоуверенней, тем меньше умеет прислушаться
к чужому мнению.
Однако и к такому редактору
прислушаться ст о ит: возможно, он споткнулся и впрямь на какой-то
шероховатости, и ее надо исправить. Только совсем не обязательно, чтобы
редактор предлагал (а тем более навязывал!) свой вариант, свое слово,
и отнюдь не обязательно тому, кого редактируют, это слово принимать. Куда лучше
и полезнее самому подыскать какое-то третье, свое решение, которое
устроит обе стороны.
Герой рассказа, человек не
слишком образованный, но склонный поразмыслить и порассуждать, произносит:
“Против того, к чему мы привыкли, нам теперь совсем немного надо...”
Редактор вычеркнул против
того и написал: “ по сравнению с тем, к чему мы привыкли...” Скучно,
казенно. А редактор - милый, неглупый, вполне грамотный - горячо
убеждал: всегда, мол, говорят “по сравнению”, это просто и хорошо. А “против
того” - очень плохо и как-то не по-русски...
Бог весть, “проходил” ли этот
редактор в школьные годы чеховскую “Каштанку” (“А ты, Каштанка, недоумение.
Супротив человека ты все равно что плотник супротив столяра”). Заглядывал ли
он, редактор, в словарь Даля (“Твое сукно против моего никуда не годится”) и в
Академический словарь, где оборот этот имеется в цитатах из Гоголя, Щедрина,
Лескова, Пришвина.
И ведь наш редактор
доброжелателен, это не воинствующий невежда и не халтурщик. Но он убежден в
своей правоте, он советуется с коллегами - они тоже вполне милые люди,
тоже не первый год редактируют и даже пишут... и они тоже твердят, что “против
того” - не по-русски!
И такой же дружный хор
твердит вам, что “меланхолия” - понятие глубже и слово лучше, чем
“хандра”. Что хандра - это мимолетное настроение (и у Онегина -
мимолетное?!). А на самом деле их просто пугает грубоватое слово, хоть и
пушкинское. Они слишком привыкли к более книжной заемной “меланхолии”, которая,
видите ли, “вошла в язык”.
Знакомый довод, не правда ли?
Так и вьется эта веревочка, и конца ей покуда не видно.
Бедняга-редактор даже не
слишком виноват. Может, он и “проходил” “Каштанку”, но чаще и усерднее
приходилось зубрить сухие, казенные формулировки из учебника. Он привык слышать
по радио и читать в газетах: “По сравнению с прошлым годом производство стали
возросло на столько-то процентов”. Он не приучен к мало-мальски своеобразным,
нестандартным словам и оборотам, боится их, как чего-то опасного и неведомого.
Русский язык для него - прямое и гладкое асфальтовое шоссе, по которому
мчишься со скоростью 80 километров в час без запинки, без задержки. И ему
кажется: свернуть - опасно, неровен час, угодишь в канаву! И некогда замечать
цветы на обочине, поля, березки, многоцветную живую жизнь...
Если так слеп
автомобилист-одиночка, что ж, его беда, можно его только пожалеть. Но ведь наш
редактор, так сказать, регулирует движение. Он и пишущему не дает свернуть с
асфальта, по его милости уже и читателю ничего, кроме асфальта, не видать, не
глотнуть воды из ручья, не прилечь на траве в тени под березкой...
Страшная штука - эта
узость, ограниченность: пользуйся словами только от сих и до сих, только самыми
привычными, укатанными, заглаженными до блеска! Точно паровой каток проходит по
страницам...
А на этих страницах
воспитывается следующее поколение читателей: они уже просто не знают еще
недавно живых, обиходных слов и оборотов родного языка, забывают о его
многообразии - и это страшно.
В издательствах и редакциях
современной непереводной литературы тоже не редкость такие регулировщики
словесного движения. Но, конечно, не всякому автору они навяжут свою волю и
свой вкус. В переводе с этим, пожалуй, сталкиваешься чаще.
А ведь каждый редактор
работает с десятками литераторов, накладывает какой-то отпечаток на десятки
книг. И если это хороший, настоящий редактор, то и он в какой-то мере влияет на
движение всей литературы, и роль его ощутима и благотворна.
И еще одним, быть может самым
главным, редактором должен каждый пишущий человек обзавестись как можно раньше
и на всю жизнь.
Каждый, кто пишет, - сам
себе первый редактор.
Нет, речь не о том
“внутреннем редакторе” с вожжами и уздой, о котором точно и памятно писал
Твардовский. Речь об умении слышать себя, свежим взглядом посмотреть на свою
страницу. Умение это дается не сразу, а без него - как без рук.
Иной поэт, а нередко и
прозаик бормочет строчку вслух - так ему легче уловить неверный звук,
небрежность, неточность. Но не всем и не всегда этот способ помогает.
Думается, важней на время
написанное отложить.
Слишком часто мы работаем в
спешке, впопыхах - откуда его взять, это время? А все-таки надо! Даже
самую спешную газетную заметку “в номер” и ту полезно отложить хоть на полчаса,
как-то отвлечься от нее - и потом перечитать словно бы сторонним глазом. А
от статейки побольше хорошо бы отрешиться и на три дня, на неделю, от большой,
серьезной работы - и на месяц и на два, если возможно. Тогда, перечитывая,
непременно заметишь такое, что раньше не бросалось в глаза.
“Нет в мире
совершенства!” - вздыхает мудрый Лис. А подобраться поближе к совершенству
всем нам очень хочется. Вертишь строчку на все лады... К иному заколдованному
месту возвращаешься опять и опять, маешься с ним, меняешь, черкаешь - нет,
все не то... Такой “саморедактор” может замучить до полусмерти. Зато какое же
счастье, когда наконец раскрутишь, распутаешь этот узел и найдешь настоящее,
верное слово, тот самый ключик, который непременно подойдет к сердцу и разуму
читателя.
SOS!
В этой книжке приведено
немало словесных ляпсусов, вывихов и уродств. Как ни печально, львиная доля
процитированного не застряла в рукописях, а “благополучно” миновала
редакционные плотины и просочилась в печать. И немало было такого, что веселило
читателя не меньше, чем иная страница “Крокодила”.
А ведь эти анекдоты совсем не
забавны. Все это должно бы вызывать у нас горечь и тревогу, как у
хлебороба - поле, заросшее сорняком. Горечь и тревогу за судьбы языка и,
как говорится, злость к работе. Взяться бы всем дружно, засучив рукава, и
выполоть всю эту нечисть с корнями... Но с какого края приниматься?
Думаю, примеры в этой книжке
довольно наглядно показывают, что словесная лебеда и чертополох, овсюг и пырей
пышно разрастаются и в речи нашей, и в литературе - художественной и не
художественной, переводной и отечественной.
Все мы знаем: немалыми
тиражами (а, скажем, в “Роман-газете” миллионными) издавались подчас
произведения, мягко говоря, сырые, не шибко грамотные. Почему же их принимали и
печатали?
Может быть, кому-то показалось,
что автор - будущий гений и надо его поддержать. Или, может быть,
автор - заслуженный, именитый, а вот на сей раз малость “не дотянул”. Или
столь важна тема, что в издательстве сквозь пальцы посмотрели на исполнение.
Так бывает, об этом пишут
критики, но, увы, обычно уже тогда, когда потрачены труд, бумага, время и
читатель получил книгу среднюю, серую, а то и просто брак. И все это весьма
прискорбно.
Ну, а в переводе?
Иной раз книга зарубежного
автора так интересна или так злободневна, что издательство спешит взять любой
перевод. Сколько их печатается, переводов, сделанных на самом убогом, постыдном
уровне! Не только в газете, не только небольшие рассказы, но и повести и романы
в журналах, солидные сборники и толстые тома в издательствах выходят в серых,
бесталанных, зачастую малограмотных переводах.
Я пыталась показать корни
всевозможных словесных сорняков. Так вот, прошу поверить: почти все самые
красочные образчики этого гербария в той его части, которая взята из литературы
переводной, самые многочисленные и притом самые кромешные, чудовищные,
устрашающие взлелеяны людьми в нашей профессии случайными.
Бывают, конечно, горестные
случаи, когда человек глух от природы, не способен овладеть ни чужим, ни -
что еще важнее - родным языком, и тогда честнее не браться не за свое
дело.
Хуже, куда опаснее и куда
чаще бывает, что человек относится к переводу как к некоему отхожему промыслу.
Такой “переводчик”, как правило, не только душевно глух и эстетически
малограмотен, но еще и самоуверен, ленив и нелюбопытен. Такой не вдумывается
в то, что пишет. Не видит, что выходит из-под его пера, не слышит
и не чувствует слова.
Тут бы на страже стоять
издательствам, тут редактор - первый контролер брака, и задача его -
не замазывать трещины, не латать дыры, а решительно давать бездарности и
халтуре от ворот поворот.
В идеале редактор -
первый страж чистоты языка. А в жизни?
Приходит в редакцию человек,
который к переводу - во всяком случае, к переводу художественному -
никакого отношения не имеет. Пусть он знает (а подчас и преподает)
иностранный язык, пусть побывал за границей, но ведь этого мало! Зато он -
владелец книги, хорошей книги. А он воображает, будто переводческая
работа - это пустяки, это всякий может, это легкий хлеб и легкая слава.
От хорошей книги издательству
отказаться жаль. Добывать ее помимо самозваного “переводчика” и поручить
переводчику хорошему, профессионалу? Зачастую это журналу, издательству вполне
под силу, но... все-таки хлопотно.
И перевод поручают хозяину
книги. И он ее переводит - чаще всего из рук вон плохо. Близорукая
практика эта в итоге обходится куда дороже и плоды приносит весьма неважные.
Сколько об этом писали,
говорили, били в набат еще в тридцатые годы. И не только в тридцатые. К
примеру, в 1959 году и снова в 1970-м об этом со справедливой тревогой и
возмущением писала в сборнике “Мастерство перевода” М.Ф.Лорие.
Быть может, кому-то
покажется: это не тема книги, это - для статьи в газете.
На памяти автора этих строк о
том же писали и говорили не раз - вот уж более полувека идут те же разговоры.
А практика эта остается. Страдает дело, книга, читатель. Вот почему об этом
надо говорить еще и еще - с любой трибуны. В том числе и со страниц
книги, обращенной прежде всего к тем, кто только начинает писать, переводить,
редактировать, ко всем, кому дороги наша речь и литература. Ибо это приносит
огромный вред всей литературе. Плохой перевод входит в привычку.
Притупляется слух редактора, его зоркость, все ниже и ниже уровень требований.
А там и иной переводчик дает
себе поблажку: дескать, примут и так. Редактор “почистит”, дотянет. И вот что
получается. Попробуйте себе представить человека, о котором рассказано так:
“Даже в самом его возрасте
было нечто, вызывавшее у меня серьезные сомнения.
Несомненно, он казался молодым... Но... бывали мгновения, когда без
малейшего труда я мог бы подумать, что ему уже сто лет. Однако самым
удивительным был внешний вид этого человека... Его конечности были необычайно
длинн ыми и исхудал ыми, лоб - низк им и широк им. В лице не было ни кровинки, рот был больш им и подвижн ым,
а зубы... столь неров ными, что никак не походили на человеческие,
которые мне когда-либо доводилось видеть. Его улыбка вопреки
всему нисколько не отталкивала, хотя никогда и не менялась. То была
улыбка... равномерной и непрестанной печали... Эти внешние особенности...сильно досаждали (герою - и он объяснял)... что физически
отнюдь не всегда был таким, что раньше он отличался более чем обычной
красотой и что лишь длинный ряд приступов невралгии довел его
до теперешнего состояния ”.
Да простят мне длинную
цитату, но уж очень она показательна.
Прежде всего бросается в
глаза обыкновенная небрежность. Перечитав все это повнимательней,
переводчик наверняка мог бы и сам заметить и устранить соседство сомнения -
несомненно и многочисленные был, было. Отчего бы не
сказать: Лоб - низк ий и широк ий. В лице ни кровинки. Рот
больш ой, подвижн ый - и т. п.
Далее - неточный
выбор слов. Уж наверно, печаль не равномерная, а, скажем ровная,
либо, что вернее по тону, неизменная и непреходящая; конечности
(а не лучше ли все же руки и ноги?) - скорее худые,
тощие: рассказчик только что повстречал героя и еще не знает, был ли тот
когда-то полным и затем исхудал, или он такой от роду. И, надо полагать, все
это не досаждало герою (досаждает обычно что-нибудь извне), а
скорее - угнетало, тяготило его.
Невразумителен и синтаксис. У автора об улыбке сказано, что она не была отталкивающей, неприятной, как
можно было бы предполагать (или ожидать), затем не случайно - не просто
запятая, а точка с запятой, и потом отдельно - о том, что улыбка никогда не
менялась, была всегда одинаковая. Переводчик же начал с вопреки всему (и
даже без этому), слил два разных качества улыбки -
относительную привлекательность и неизменность - воедино, и получилось не
слишком понятно. Как будто отталкивать должна именно и только неизменная
улыбка!
А главное, фраза
невразумительна оттого, что вся она построена не по-русски, а
механически перенесена, скалькирована с подлинника.
Что это значит: без
малейшего труда я мог бы подумать? Очевидно - можно было
подумать либо легко могло показаться, но переводчик полностью
сохраняет английское I should have had little trouble. А о зубах? Спасибо еще,
что не взято буквально английское “в человеческой голове” (in a human head), но
отчего не сказать хотя бы: на редкость неровные, я таких прежде никогда ни у
кого не видел?
Отличался более чем
обычной красотой - опять калька,
по-русски естественней было бы: незаурядной, редкой красотой, был необыкновенно
красив, хорош собою.
Едва ли надо было сохранять и
слово физически, можно хотя бы: с виду он не всегда был таким; внешний
вид тоже не слишком удачен, верней бы наружность, тем вернее, что
автор - классик, рассказ написан полтора века назад. Не следовало
вставлять внешние особенности - вероятно, и самого героя смущал,
стеснял, тяготил его странный облик. А “внешние
особенности” - и казенно, и слишком современно. Путаное построение,
нагромождение родительных падежей (ряд приступов невралгии довел его до...
состояния!), лишние, скучные и бесцветные существительные... Все он же,
наш старый недобрый знакомый - канцелярит!
Когда перебираешь по
отдельности - мол, иностранные слова, отглагольные существительные,
родительные падежи, причастные и деепричастные обороты речь и литературу не
красят, - кто-то может и заспорить.
И напротив, когда перед вами
вот такие поистине страшные страницы, не всякий и не вдруг поймет, отчего они
до такой степени плохи и невразумительны. Отчего нет цельной картины, единого
впечатления, почему распался образ.
А между тем тут воочию
видишь, к чему ведут, во что обращают фразу и мысль преступления против языка,
когда они, как это всегда бывает у литераторов бесталанных, у переводчиков
неумелых или попросту небрежных, собраны воедино, в этакий пышный букет.
Как известно, проза требует
мыслей и мыслей. Перевод прозы - тоже. Тем более прозы классической,
сложной, где все непросто - и сюжет, и психология. У автора все пронизано
единым настроением, все связано и переплетено, до малейшей подробности портрета
или пейзажа. У переводчика до мысли не докопаешься, к чувству не пробьешься -
так невнятна и загромождена фраза, так приблизительны слова и запутан их
порядок.
Попробуйте увлечься
занимательным сюжетом, взволноваться ходом событий, попробуйте понять и
полюбить автора в таком переводе!
И вот редактор в поте лица
правит заведомый брак и халтуру. Работа окаянная, неблагодарная: всего не
исправишь, сколько ни бейся. Злосчастная книга изуродована, в кривом зеркале
показан автор, бессовестно обманут читатель.
Читателю нет дела до того,
какие приемы и теории, какие причины делают книгу плохой или хорошей. Одну он
читает легко, с увлечением, над другой зевает. Порою, чтоб докопаться до
смысла, надо перечитать страницу, да еще и не один раз. Кто перечитает, а кто и
отступится. Пороки плохого перевода сочтет пороками ни в чем не повинного
автора и, глядишь, вовсе от него отвернется.
А не отложит читатель дурным,
дрянным языком написанную или переведенную книгу - и она в свой черед
станет портить ему язык, заражать безвкусицей, безграмотностью, канцеляритом...
Каждому, кто работает в
печати, всякий раз надо проверить себя, хоть на миг задуматься: а не ввожу ли