В современном мире «пост-культуры» при отказе от определяющих идентичность традиционных факторов, таких как класс и гендер, критериями самоопределения начинают выступать раса, пол, поколение, институциональные положение, геополитическая ангажированность и сексуальная ориентация. То, что претендует на теоретическую новизну и политическую значимость, должно быть сфокусировано на культурных различиях.
Национализм в современном мире базируется ни сколько на общем, сколько на различиях и многообразии. Меньшинства находятся как бы «между», что стимулирует развитие мультикультурализма.
Движение вверх-вниз. Сообщество выкидывает индивида из структуры с традиционными представлениями, чтобы потом вернуть обратно переосмысленного.
Лестница как метафора перехода от одной идентичности к другой.
Язык нашего времени «пост» не означает «после» или «анти», оно оторвано от времени и пространства и означает некое преодоление и нечто неопределенное.
Понятие гомогенной национальной культуры переосмысляется. Происходит изобретение традиции. Радикальные проявления национализма требует расширение нации.
Национальная культура меняется под воздействием меньшинств. Появляются изменени в базе межнациональных отношений.
Приверженность теории
Мнение о том, что теория - удел элит, ошибочно. Мы сейчас живем в мире, где политическое противостоит теоретическому. Теория трансформировалась и приобрела форму «критической теории». Сфера «политического» распространяется и на те сферы, которые не зависят от гос институтов и экономики. Наиболее плодотворная почва для революции и мобилизации масс - оппозиция культурных практик.
Язык политической экономии отражает доминантное отношение первого мира к третьему. Развитые странны экономикой и обществом потребления связаны с рынками рабочей силы в странах, где не развито трудовое и экологическое законодательство.
Возможно, мы переживаем подъем англо-американского национализма и их новый расизм - «презрение», выражается в невмешательство в суверенитет и автономность народов третьего мира.
Даже площадки для демонстрации культуры стран третьего мира, не упускают возможности возвеличить запад в качестве культурного форума: как пространство для обсуждения и критики, как рынка. Индийский фильм, взявший приз в америке, получает шанс для проката в индии.
Признаком политической зрелости является признание того, что существует множество форм политического самовыражения, многогранность воздействий которого игнорируется, когда его разделяют на «теоретическое» и «активистское».
Процесс «идеологической интервенции» – так С. Холл, будучи спровоцированным на это британскими выборами 1987 г., описывает роль «воображения» или выражения интересов в политических практиках. Для Холла понятие гегемонии означает политику идентификации воображаемого. Она находится между позициями правых и левых. Это заставляет признать зависимость политики от теории.
Теоретическая политика. Теоретическое политическое высказывание должно обозначать социальное как цель деятельности.
Политическая рациональность требует противостояния и наличия разногласий, чтобы привить человеку чувство преодоления, прогрессивности (а не априорности).
Приоритет согласования над отрицанием позволят выразить историчность происходящего, создает гибридное пространство, где стирается грань между знаниями и объектами, между теорией и политическим действием.
Важность гибридности в политических изменениях состоит в том, что здесь трансформационная значимость изменения состоит в переупорядочивании или преобразовании элементов, которые не являются ни Одним (единый рабочий класс), ни Другим (политика гендера), но чем-то пре- восходящим и первое, и второе, оспаривающим терминологию и пространства обоих.
ДиссемиНация: время, нарратив и границы современной нации
Седьмой человек (Бергер) - эмигрант. Нация заполняет пустоту, образовавшуюся в результате разрушения родственно-общинных отношений и переводит эту утрату в режим метафоры. Эта метафора скорее имеет связь с темпоральностью, чем с историчностью. В этой главе я стремлюсь сформулировать комплекс стратегий культурной идентификации и дискурсивной обращенности, которые работали бы во имя «народа» или «нации» и формировали бы из них имманентных субъектов ряда социальных и литературных нарративов. Нация как единица измерения культурной модерности.
Действительно, только когда современность нации становится перед аль- тернативой выбора, когда знание зажато между политической рациональнос- тью и иррационализмом политики, между фрагментами (обрывками культур- ной сигнификации) и устремлениями националистической педагогики, – толь- ко тогда поднимается вопрос о нации как нарративе.
При производстве нации как нарратива возникает разрыв между последовательной аккумулятивной темпоральностью педагогического и непрерывно возобновляющейся стратегией перформативного. Именно посредством этого процесса раздвоения концептуальная амбивалентность современного общества становится пространством создания нации.
Пространство народа
Народ не является ни истоком, ни целью национального нарратива; он представляет собой тонкую грань между тотализирующей властью «социального» как гомогенного единогласного сообщества и социальными группами, выражающими индивидуальные, противоречащие большинству интересы и идентичности.
Народ — это итог развития нации, которая, устанавливая границы культурной идентичности, порождает обоюдоострый дискурс социальных территорий и темпоральностей.
Чуждость языков
Глухота чужих слов отсылает нас к истории европейской культуры, которая всегда «заставляла забывать». Начав эту главу с тезиса о потребности нации в метафоре, сейчас я хочу обратиться к вынужденному молчанию кочующих людей, к той «словесной пустоте», которая возникает тогда, когда турок отказывается от метафоры духовного национальной культуры. Но вместе с тем для турецкого иммигранта не существует возможности окончательной ассимиляции: «Это – предмет стремлений и молитв... однако никогда не будет так, как этого хочется. Окончательная ассимиляция невозможна».
Если стремление иммигранта «имитировать» язык создает пустоту социального пространства через неподвластность чуждого ему языка (его непереводимого остатка), то расистская фантазия амбивалентностью своего вожделения выстраивает собственную пустоту в пространстве современности. Молчание иммигрантов выявляет те расистские фантазии чистоты и наказания, которые всегда рождаются в изолированной метрополии под воздействием Извне. В процессе, посредством которого параноидальная позиция окончательно опустошает то место, откуда она вещает, мы начинаем замечать другую историю немецкого языка.
Пограничье западной цивилизации является верным признаком ее конечности: колониальное пространство исчерпало себя, а энергичный дискурс постколониальной иммиграции разрушил холизм истории. Постколониальное пространство остается «вторичным» по отношению к центру метрополии, оно занимает подчиненное положение, но уже не возвеличивает Запад, а перекраивает его границы посредством агрессивного полемического пограничья (культурного различия), которое никогда не бывает количественным приростом, но всегда выявляется как нечто иное по отношению к доминирующей нации и ее оппонентам.
Английская погода
Погода напоминает, что «корни» нации в меле и известняке; лоскутах пастбищ; вересковых пустошах, открытых ветру; тихих городках – и во всем том, что навсегда станет Англией. Но английская погода еще отсылает нас к жаре и пыли Индии, мрачной пустынности Африки – всему жесткому и не- управляемому тропическому хаосу, требовавшему цивилизирующей миссии. Однако эта ментальная география, когда-то создававшая страны и империи, сегодня радикально трансформируется. Те воображаемые сообщества, что не- когда выстраивали единые границы нации, сейчас поют на разные голоса. И поэтому я, начав со скитаний людей по другим странам, хочу закончить их сбором в городе. Диаспора возвращается, постколониальная диаспора.
Монополия государств на средства насилия: исследование современности через призму Холокоста
Арендт Х. Личная ответственность при диктатуре / Арендт Х. Ответственность и суждение. М., 2013. С. 47-82
Почему-то я была уверена, что все мы по-прежнему считаем, вслед за Сократом, что лучше страдать, чем совершать дурные поступки. Эта убежденность оказалась ошибочной. Повсеместно обнаружились совершенно иные убеждения: что никакому искушению противостоять невозможно, что, когда грянет гром, не только нельзя никому верить, но и в принципе невозможно считать кого бы то ни было заслуживающим доверия.
"Кто мы такие, чтобы судить?"
Насколько глубоко должна быть укоренена в нас боязнь выносить суждения, называть имена, конкретизировать обвинения - особенно, увы, в отношении сильных мира сего, как живых, так и умерших,- если нам приходится прибегать к столь отчаянной интеллектуальной эквилибристике.
Замечание об ошибочности поначалу примеренного к немецкому народу и его коллективному прошлому принципа коллективной вины, согласно которому вина лежит на всей Германии и всей немецкой истории от Лютера до Гитлера. (На практике это обернулось универсальным средством обеления тех, кто действительно был в чем-то замешан, поскольку там, где виноваты все, не виноват никто).
Хорошо и похвально, что грехи бездействия не преследуются никаким законом и не рассматриваются ни в одном человеческом суде. Однако не менее удачно и то, что все же существует один общественный институт, где избежать личной ответственности практически невозможно.
Мораль кардинально отличается от права, однако их сходство в том, что они предполагают способность суждения.
"Неусвоенное прошлое". Сегодня, по прошествии стольких лет, "усвоение" немецкого прошлого остается проблематичным для значительной части цивилизованного мира.
Известия о зверском поведении штурмовиков в концентрационных лагерях и о пыточных подвалах тайной полиции вызвали у нас шок, но не моральное возмущение,-действительно, странно было бы приходить в моральное негодование от речей нацистских главарей, чьи взгляды были давным-давно известны. Новый режим представлялся нам не более чем сложной политической проблемой, одним из аспектов которой было вторжение преступности в публичное пространство.
Единственное, в связи с чем встали моральные вопросы,-это феномен "подстраивания", т. е. не лицемерие, вызванное страхом, а всплывшее уже в самом начале стремление людей не отстать от веяний Времени, например, то, как почти моментально сменило свои взгляды большинство публичных деятелей.
Иначе говоря, нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей, тех, кто сам никоим образом не способствовал складыванию этой ситуации.
Рассмотрим проблему законного наказания. Его необходимость обычно оправдывается следующими соображениями: потребность общества в защите от преступности, исправление преступника, показательный пример, сдерживающий потенциальных преступников, и, наконец, справедливое возмездие. В вопросе военных преступников мы оказываемся перед противоречием: с одной стороны, наше чувство справедливости требует наказания, с другой - это же чувство говорит нам, что существующая концепция наказания и его оправдания здесь бессильна.
Личная ответственность. Этот термин следует понимать как противоположный политической ответственности, которую каждое правительство несет за все решения своих предшественников, а каждый народ -за свершения и прегрешения прошлого.
Мы лишь в метафорическом смысле можем сказать, что чувствуем вину за грехи своих отцов, своего народа или человечества в целом, -короче, за деяния, которых мы не совершали. С точки зрения морали чувствовать вину, не совершив ничего конкретного, столь же неправильно, как и не чувствовать вины за действительно содеянное.
Нет такого явления, как коллективная вина или коллективная невиновность; вина и невиновность имеют смысл только в отношении отдельной личности.
Если в обычном правительстве можно все-таки найти небольшое число людей, "принимающих решения", то во всякой диктатуре, не говоря уже о тоталитарной, все такие люди замещаются фигурой Одного, в то время как все институты и инстанции, опосредующие и утверждающие политические решения, исчезают.
По теории винтиков, оправдание военных преступников «если бы я этого не сделал, это сделал бы кто-нибудь другой». Но разве это означает, что они не могут нести личной ответственности?
Услышав ответ: "Это сделал не я, а система, в которой я был лишь винтиком", суд немедленно задаст следующий вопрос: "А почему, с вашего позволения, вы стали этим винтиком или продолжили им быть при таких обстоятельствах?»
Однако хотя судопроизводство и вопрос о личной ответственности при диктатуре не допускают перекладывания ответственности с человека на систему, последнюю все же никак нельзя выносить за рамки рассмотрения. Она является особым обстоятельством - как с правовой, так и с моральной точки зрения - примерно так же, как тяжелые условия жизни неимущих рассматриваются как смягчающее обстоятельство, но не оправдание для совершенных ими преступлений.
Суды на всех послевоенных процессах требуют от ответчиков именно доказательства непричастности к легализованным режимом преступлениям, и эта непричастность, рассматриваемая как правовой критерий отличия "правильного" от "неправильного", ставит перед нами значительные проблемы именно в связи с вопросом об ответственности. Ведь правда заключается в том, что избежать причастности к преступлениям, т. е. правовой и моральной ответственности, смогли лишь те, кто полностью устранился от публичной жизни, кто отказался от любой политической ответственности.
С точки зрения политики слабость аргумента всегда заключалась в том, что те, кто выбирают меньшее зло, очень быстро забывают, что они выбрали зло.
В ходе процессов над военными преступниками и обсуждения проблемы личной ответственности ответчики и их адвокаты апеллировали либо к тому, что эти преступления были "актами государственной власти" (acts of state), либо к тому, что они выполняли "приказы сверху».
Эти два случая не следует смешивать. Приказы сверху подлежат юрисдикции, даже если обвиняемый мог находиться в классическом "сложном положении" солдата, которого, "если он не подчинится приказу, расстреляет военно-полевой суд, а если подчинится,-повесит суд присяжных" (как выразился Дайси в своей работе "Конституционное право"). Акты государственной власти, однако, находятся всецело за пределами правового поля; они считаются суверенными актами, над которыми ни один суд не имеет юрисдикции.
В этой теории подобный акт государственной власти неявно уподобляется "преступлению", которое человек совершает в целях самообороны, то есть к поступку, который также не предполагает наказания ввиду чрезвычайных обстоятельств, когда под угрозу поставлено само существование действующего лица. Однако к преступлениям, совершенным тоталитарными правительствами и их слугами, этот аргумент неприменим, причем не только потому, что эти преступления не были обусловлены какой бы то ни было необходимостью; наоборот, можно с известной долей уверенности утверждать, что, например, нацистское правительство вполне могло выжить и даже выиграть войну, если бы не совершило своих широко известных преступлений.
Эти люди действовали в условиях, когда всякий моральный поступок был незаконен, а всякое законное действие было преступлением.
Легкость, с которой притуплялась совесть, была прямым следствием как раз того факта, что дозволено было как раз не все.
Наконец, следует понимать, что хотя эти массовые убийцы и действовали в соответствии с расистской, антисемитской или, по крайней мере, демографической идеологией, сами они, как и их прямые пособники, чаще всего не верили в эти идеологические обоснования. Для них было достаточно того, что все происходило по "воле фюрера", которая была государственным правом, и в соответствии со "словами фюрера", которые имели силу закона.
Я потому столь подробно остановилась на всей этой ситуации, что никакое обсуждение личной ответственности не будет иметь особого смысла в отсутствие достаточно точного представления о стоящих за ней фактах.
Те, кто не пошел на соучастие, кого большинство назвало безответственными, были единственными, кто осмелился судить самостоятельно, и они оказались способны на это не потому, что располагали лучшей системой ценностей, и не потому, что старые представления о правильном и неправильном по-прежнему твердо сидели в их уме и совести. Напротив, весь наш опыт свидетельствует о том, что именно члены добропорядочной части общества, не затронутые интеллектуальным и моральным переворотом первых лет нацизма, были первыми, кто ему подчинился.
Те, кто не просто содействовал, так сказать, волей-неволей, но считал своим долгом выполнять все, что потребуют. Повиновение -первоочередная политическая добродетель, без него не мог бы существовать ни один политический организм. Ничем не стесненной свободы совести не существует, ведь это было бы приговором для всякой организованной общности.
Согласно такому пониманию, те, кто при диктатуре устранился от публичной жизни, отказали ей в своей поддержке, избегая тех "ответственных" областей, где этой поддержки требовали под именем повиновения. Достаточно лишь на секунду представить себе, что бы случилось с любой из этих форм правления, если бы достаточное число людей поступило "безответственно" и отказалось поддерживать режим, пусть даже не восставая и не сопротивляясь открыто, чтобы понять, каким это могло бы быть могучим оружием.
Поэтому вопросом, обращенным к тем, кто участвовал и подчинялся приказам, должен быть не вопрос "Почему вы подчинялись?", а вопрос "Почему вы поддерживали?»
Андерсон Б. Перепись, карта, музей / Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М, 2001. С. 180-204.
«В политике «строительства нации», проводимой новыми государствами, очень часто можно увидеть как подлинный, массовый националистический энтузиазм, так и систематичное, даже по-макиавеллиански циничное впрыскивание националистической идеологии через средства массовой информации, систему образования, административные предписания и т. д.»
Три института власти, которые, хотя и были изобретены еще до середины XIX в., изменили по мере вступления колонизированных зон в эпоху механического воспроизводства свою форму и функцию. Этими институтами были перепись населения, карта и музей: все три глубоко повлияли на то, как колониальное государство со- зерцало в воображении свой доминион — природу людей, которыми оно правило, географию своих владений и легитимность своего происхождения.
Анализ характера этой связи на примере Юго-Восточной Азии. В Юго-Восточной Азии особые преимущества, ибо она включает территории, колонизированные почти всеми «белыми» имперскими державами — Британией, Францией, Испанией, Португалией, Нидерландами и Соединенными Штатами, — а также неколонизированный Сиам.
ПЕРЕПИСЬ
1. Пока продолжался колониальный период, категории переписей стано- вились все более зримо и исключающе расовыми3. Религиозная идентичность, в свою очередь, посте- пенно утрачивала роль первоочередной учетной классификации.
2. В целом после обретения независимости крупные расовые категории сохранились и даже обогатились, однако теперь были по-новому опре- делены и классифицированы как «малайзийцы», «китайцы», «индийцы» и «другие».
Можно заметить страсть изготовителей переписи к завершенности и однозначности. Отсюда их нетерпимость к множественным, политически «трансвеститным», неясным и изменчивым идентификациям. Отсюда же и сопровождающая каждую расовую группу подкатегория «другие» — которых, однако, ни при каких обстоятельствах не следует путать с другими «другими».
Замысел переписи состоит в том, чтобы каждый в нее попал и имел в ней одно — и только одно — абсолютно ясное место. И никаких дробей.
Реальным нововведением производителей переписей 1870-х годов было, следовательно, не конструирование этно-расовых классификаций, а скорее их систематическая квантификация.
Нередко предпринимались попытки силой добиться лучшего совмещения переписи с религиозными сообществами путем максимально возможного политического и юридического переопределения последних как этнических.
Ни одной из этих мер не было достаточно для того, чтобы помешать интенсификации контактов мусульман Ост-Индии с широким внешним исламским миром, и особенно для того, чтобы поставить заслон на пути новых интеллектуальных влияний, идущих из Каира.
КАРТА
Тем временем Каир и Мекка постепенно начинали визуализироваться странным новым способом. Теперь это были не просто места сакральной мусульманской географии, но и точки на листах бумаги, где наряду с ними присутствовали другие точки, обозначавшие Париж, Москву, Манилу и Каракас, а плоскостная связь между этими точками — не важно, профанными или сакральными, — не определялась более ничем, что выходило бы за рамки математически рассчитанного времени полета птицы.
Карта Меркатора, завезенная европейскими колонизаторами, постепенно начинала — через печать — структурировать воображение жителей Юго-Восточной Азии.
До восшествия на престол в 1851 г. интелли- гентного Рамы IV (Монкута из книги «Король и я ») в Сиаме существовали две разновидности карты,
и обе изготавливались вручную
1. «космография»: строгое по форме символическое представление «трех миров» традиционной буддийской космологии. Космография была организована не горизонтально, как наши карты; скорее, несколько надземных небесных сводов и подземных адов вклинивались в видимый мир вдоль единой вертикальной оси. Она была бесполезна для любых путешествий, кроме поисков заслуг и спасения.
2. Посюсторонние, содержали в себе схематичные ориентиры для военных кампаний и прибрежного мореплавания. Хотя они разбивались на квадранты, все-таки главными их элементами были вписанные от руки примечания, касавшиеся продолжительности сухопутного и морского пути; они были необходимы ввиду того, что у картографов не было представления о масштабе. Охватывая исключительно земное, профанное пространство, они обычно рисовались в причудливо смещенной перспективе или в смеси нескольких перспектив. Эти путеводные карты, имевшие неизменно локальный характер, никогда не соотносились с более широким, стабильным географическим контекстом и что условность взгляда с высоты птичьего полета, принятая в современных картах, была им совершенно чужда.
На обеих разновидностях карт границы не помечались.
В Сиаме пограничные камни и иные подобные маркеры существовали вдоль западных окраин государства и даже численно множились по мере
того, как британцы пытались продвинуться в глубь его территории из Нижней Бирмы. Но эти камни устанавливались не везде, а только около стратегически важных горных перевалов и фордов и часто
были отделены значительными расстояниями от соответствующих камней, установленных противником.
Как и переписи, карты европейского стиля базировались на тотализирующей классификации и подталкивали их бюрократических производителей и потребителей к проведению политики, имевшей революционные последствия.
Точка пересечения карты и переписи.
Новая карта надежно выполняла задачу разграничения бесконечных рядов «хакка», «нетамильских шриланкийцев» и «яванцев», вызываемых в воображении формальным аппаратом переписи, устанавливая территориальные пределы этих рядов там, где, с политической точки зрения, они заканчивались. В свою очередь, перепись посредством своего рода «демографической триангуляции» наполняла формальную топографию карты политическим содержанием.
Появление, особенно под конец XIX в., «исторических карт», призванных демонстрировать в новом картографическом дискурсе древность особых, плотно упакованных территориальных единиц.
Карта-как-логотип. Источник у нее был вполне невинный: привычка имперских государств окрашивать свои колонии на карте в имперский цвет.
Мгновенно узнаваемый и повсюду замечаемый логотип карты глубоко внедрялся в массовое воображение, формируя могущественный символ для зарождающихся антиколониальных национализмов.
МУЗЕЙ
Музеи и музеизирующее воображение в глубине своей политичны.
За нынешним ростом числа музеев по всей Юго-Восточной Азии угадывается некоторый общий процесс политического наследования. И чтобы понять этот процесс, нам необходимо рас- смотреть новую колониальную археологию XIX в., сделавшую такие музеи возможными.
Колониальные археологические службы стали влиятельными и престижными институтами; на работу в них привлекали исключительно талантливых ученых-чиновников.
Престиж колониального государства был теперь тесно связан с престижем его заморского господина. Достойно внимания, сколь интенсивно сосредоточились археологические усилия на восстановлении впечатляющих памятников (и как эти памятники стали наноситься на карты, предназначенные для массового тиражирования и наставления: это была своего рода некрологическая перепись).
ТРИ причины:
1. Археологический бум совпал по времени с началом политической борьбы вокруг стратегии государства в сфере образования.
2. Официальная идеологическая программа реконструкций всегда располагала строителей памятников и колониальных туземцев в некоторого рода иерархию.
3. Со временем откровенно жестоких речей о праве завоевывать становилось все меньше и меньше, и все больше усилий направлялось на создание альтернативных легитимностей. Множилось число европейцев, родившихся в Юго-Восточной Азии и склонных считать ее своей родиной. Монументальная археология, все больше связываясь с туризмом, позволяла государству предстать в роли защитника обобщенной, но то же время местной Традиции. Старые священные места должны были быть инкорпорированы в карту колонии, а их древний престиж должен был быть перенесен на картографов.
Памятники эти следовало держать безлюдными; попасть в них могли только проезжие туристы (и, по мере возможности, там не должно было быть никаких религиозных церемоний или паломничеств). Превращенные таким образом в музеи, они вернулись к жизни в новом качестве — как регалии светского колониального государства.
Повсюду можно вывести своего рода прогрессию:
1. Увесистые, технически изощренные археологические отчеты, набитые десятками фотографий, в которых фиксируется процесс воссоздания конкретных, особых руин;
2. Роскошные книги для массового потребления со множеством вклеенных иллюстраций, на которых изображаются все основные достопримечательности, реконструированные в пределах колонии;
3. О бщая логотипизация, ставшая возможной благодаря описанным выше процессам профанирования. Примером этой стадии являются почтовые марки.
Хотя такой тип археологии, достигший зрелости в эпоху механического воспроизведения, был в основе своей политическим, он был политическим на столь глубоком уровне, что почти никто, включая персонал колониального государства этого даже не осознал.
Таким образом, перепись, карта и музей, тесно взаимно связанные друг с другом, высвечивают особый стиль осознания позднеколониальным государством своих владений.
«Основой» этого стиля была тотализирующая классификационная решетка, которую можно было с бесконечной гиб- костью применять ко всему, что попадало под реальный или предполагаемый контроль государства: народам, регионам, религиям, языкам, продуктам, памятникам и т. д. Следствием этой решетки была способность всегда про все что угодно сказать, что вот это именно это, а не то, и что место этому именно здесь, а не там.
Итак, карта и перепись сформировали грамматику, которая должна была при надлежащих условиях сделать возможными «Бирму» и «бирманцев», «Индонезию» и «индонезийцев». Однако конкретные воплощения этих возможностей, которые и сегодня, спустя много лет после исчезновения колониального государства, живут полноценной жизнью, были очень многим обязаны тому, как представляло себе колониальное государство историю и власть.
Майлз Р., Браун М. Институциональный расизм // Майлз Р., Браун М. Расизм. М., 2004. С. 84-91
Доводы в пользу сохранения понятия институционального расизма:
Расизм всегда институционален, так как является плодом социального, а не индивидуального творчества. Индивиды не могут быть расистами. Расисткой может быть идеология.
Но, когда:
1. исключающие практики возникают благодаря расистскому дискурса, но уже не оправдываются им;
2. откровенно расистский дискурс модифицируется таким образом, что расистское содержание исчезает, но другие слова употребляются в первоначальном значении.
Институциональный расизм относится не к самим исключающим практикам, а к тому, что расистский дискурс уже отсутсвует.
Идеология расизма воплощается в определенных практиках. Чтобы опрделить наличие институциального расизма, нужно оценивать не последствия исключающих практик, а историю дискурса, его тип и момент институциализации.
Понятие институционального расизма относится к такой ситуации, когда расизм воплощается в исключающих практиках или в формально нерасизировьнном дискурсе.
Но в обоих случаях необходимо доказать детерминирующее влияние расизма. Нельзя предполагать, что исключающие практики обязательно полностью или частично продиктованы расизмом.