Когда в Москве, на Кропоткинской улице, в музее Пушкина в день смерти поэта, 10 февраля (29 января по старому стилю), в 2 часа 45 минут пополудни объявляется минута молчания, а потом исполняется распев Рахманинова, концерт Бортнянского, «Утро» Чайковского, исполняются и стихи Лермонтова на музыку Рубинштейна. Лермонтова поют Пушкину; стихи младшего поэта звучат в память о старшем.
Хор поёт тихо, в тихом многолюдном зале; поёт издалека в далёкое, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящее.
В этот же день, в этот же час и в эти же минуты в Петербурге, на Мойке, в квартире Пушкина, тоже после минуты молчания капелла имени Глинки исполняет Рахманинова, Чайковского, Бортнянского.
Редактор Андрей Александрович Краевский, напечатавший некролог в газете «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», получил строгий выговор от министра народного просвещения графа Уварова: «Что это за чёрная рамка вокруг известия о кончине человека, не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?.. Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?!»
Он не государственный муж, граф Уваров, он Солнце!
Вы утверждаете, что «писать стишки не значит ещё великое поприще». Значит, граф Уваров, значит. И сейчас мы упоминаем вас, министра народного просвещения и даже президента Академии наук и, как вам казалось, государственного мужа, упоминаем только в силу того, что вы чиновно-небрежно назвали дорогое для нас имя. Только, Уваров! Хотя вы «арзамасец» и даже явились «бледный и сам не свой в Конюшенную церковь на отпевании Пушкина», но все пушкинские друзья вас уже сторонились.
Ваш современник лицеист Алексей Илличевский написал, что лучи славы Пушкина будут отсвечивать и в его товарищах. А правнучка поэта Наталья Сергеевна Шепелева добавила, что лучи славы Пушкина осветили не только друзей, но и недругов.
Пушкин умирал, «истаивал».
Летел снег мимо окон его квартиры, мимо его жены, мимо его детей, летел мимо времени. Полицейский врач написал донесение: «Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему Его Превосходительством г-ном лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни».
Пушкину назначены холодные со льдом примочки, холодительное питьё. Холод сейчас облегчает поэту страдания. Одно из пособий, которое могли предложить врачи того времени раненному в живот Пушкину. Истаивают силы, истаивает сердце, меркнут желания. Затих, молчит камин. Затихла, молчит подо льдом Мойка. Холод на окнах, холод за окнами. Холод на Мойке.
Неслышными шагами, легче света, легче времени вышла на Мойку печальная пушкинская муза: Пушкин простился с ней последней. Никто этого не знал, только он и она. Зима. Лёд. Холод. Снег. И одиноко удаляющаяся одинокая пушкинская муза. «Богиня тихих песнопений».
Хор поёт в Москве, на Кропоткинской улице, в доме № 12, хор поёт в Петербурге, на Мойке, в доме № 12. Поёт из этой зимы в ту зиму, из этого дня в тот день. Из Москвы в Петербург, из Петербурга в Москву. Из дома № 12 в дом № 12. Поёт тихо, возвышенно, памятно. Вечно.
…Певческий мост… Певческий мост…
Лермонтов на Мойке. Ещё не узнанный Россией. Но через два зимних дня он будет узнан. Огненная душа. Нежное сердце.
Сейчас он стоит на том месте на Мойке, где будет построен новый Певческий мост – большой, широкий. Чугунные решётки, на них – листья папоротника. Сквозь снег и зиму мост от одного поэта к другому. «Я был ещё болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина.
Пушкин для Лермонтова «дивный гений», «наша слава».
Александра Смирнова – Россет, которая «как дитя была добра», написала об отношении Лермонтова к Пушкину, что это единственный человек, которого он так сильно любил и смерть которого была большим горем для него.
К Пушкину не пускали: толпа в передней и в зале. У Пушкина не было сил. Он говорил, что ему было бы приятно видеть всех, но у него уже нет сил. Нет сил… Смерть стремительно приближалась…
Но если бы он знал, что пришёл и стоит возле его дома Михаил Юрьевич Лермонтов… Если бы об этом знали Жуковский, Вяземский, Данзас, Виельгорский, с которым познакомится потом и Лермонтов. Если бы знал друг Пушкина врач Владимир Даль или знала бы «княгиня-лебёдушка» Вера Фёдоровна Вяземская, – может быть, все последние силы Пушкина они отдали бы Лермонтову! Ему одному.
Пушкину дают холодительное питьё, капли опиума. Стоит у изголовья миска со льдом. Пушкин берёт слабеющими пальцами обломочки льда, трёт ими виски, роняет лёд, и он падает с тихим, безнадёжным звоном обратно в миску. Лицо покрыл жар. Тоска и боль. Общая слабость брала верх. Пульс упадал.
Остаются немногие часы жизни: огнестрельная проникающая рана в живот. «Плохо, брат…» – это было сказано Далю.
«В первый раз сказал он мне «ты», – вспоминает Владимир Даль, – я отвечал ему так же и побратался с ним уже не для здешнего мира».
Владимир Даль принёс Пушкину врачебное успокоение, врачебную гуманность: дышу – надеюсь, – хотя сам Даль ни на что не надеялся.
«Плохо, брат…» Вы слышали, Лермонтов, слова умирающего Пушкина? Вы должны были их услышать. Слова были сказаны, обращены не только к Владимиру Далю, но и к вам. И вы их услышали. Мы знаем это. Слова будут потом кричать в вашем сердце, переполняя его горечью и злостью. Они помогут вашим стихам, сразу написанным. Сразу! Вы услышали: «Плохо, брат…» – и вы сделали, что смогли.
Убит поэт! Убит! Убит!
Вы, лейб-гвардии корнет, в нетерпении «ломая один за другим» карандаши, написали и главные шестнадцать строк – равные пуле. Чем вы могли помочь? Чем вы могли отомстить? Стихом! Таким яростным, что не выдерживали карандаши! Вы переломали их «с полдюжины». Вы готовы были к строчкам, равным выстрелу. Пуля за пулю!
Поэт нуждался в защите. И его защитил поэт. Защитил всей силой свое таланта, всей силой своей судьбы. Стихи Лермонтова на смерть Пушкина разнеслись по С.-Петербургу и двинулись по России. И теперь по России будут числиться оба – и Пушкин, и Лермонтов.
Стихи называли «прекрасными», «достойными», «энергическими», «дышащими силою», «дышащими божественным величием духа», а кто был испуган – «чересчур вольнодумными», «раздражением нервов», «тёмными», «непозволительными». Жандармам они напомнили «декабристские воззвания к восстанию».
А бедная бабушка волновалась за МишЫньку пыталась стихи «исхитить… из обращения в публике». Из кондитерской Вольфа и Беранже, на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, где их в читальном зале переписывали.
Неслышным шагом, легче снега, легче времени войдёт сюда пушкинская муза, возьмёт листок со стихами и так же, легче снега, легче времени, уйдёт. Её никто больше никогда не увидит: она ждала этот лермонтовский листок, чтобы отнести его Пушкину уже не в здешний мир.
Певческий мост… Певческий мост… Он – начало поэтической судьбы младшего поэта. Он и его первая царская опала, и высылка из столицы.
В Петербурге быстро, по-зимнему, стемнело. Лейб-гвардии корнет стоял на Мойке. Смотрел на пушкинскую квартиру. Стояло множество людей. Молчали. Было холодно, в особенности к вечеру. Сани, кареты, возки, кибитки. Дыхание лошадей дымилось белыми факелами. Верхами – жандармы: они здесь, конечно, по приказу Бенкендорфа, неизменного «политического наблюдателя и за поведением поэта». И подумать только, через год в стенах бывшей квартиры Пушкина будет праздноваться свадьба дочери Бенкендорфа! А сам Бенкендорф станет неизменным политическим наблюдателем и за поведение Лермонтова, этого гусарского офицера с «вольнодумством более чем преступным».
Вновь и вновь приезжала и отъезжала карета лейб-медика Николая Фёдоровича Арендта. И даже Арендт, «который видел много смертей на веку своём и на полях сражений, и на болезненных одрах, – как писал Вяземский, – отходил со слезами на глазах от постели Пушкина и говорил, что он никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях».
Два скорбных дня.
В морозных окнах пушкинской квартиры блестели морозные звёзды свечей, но всё чаще их перекрывала возрастающая в квартире густота людских взволнованных теней.
Корнет Лермонтов видел сквозь январскую ночь одинокий, затухающий в январском снегу огонёк – пушкинскую звезду. Из далека в далёко, из настоящего в прошлое, из прошлого в настоящего.
Вот она, самая большая звезда, «Драгоценность России».