Допрос с пристрастием спиритус‑Залесского * …только боженька у них живой * От стрикулиста ко Второму Грехопадению * На горе, на горочке * По дубу прямой наводкой – пли!
На часах начало второго. Игорь уже в пальто, моя роль подходит к концу.
Сыграла.
Господи, неужели я еще жива?
Получается, жива. Роль отыграна, гость прощается, сейчас останусь одна…
Нет!
Внезапно понимаю – не смогу. Кинусь на стену, рвану предохранитель браунинга, сойду с ума – или брошусь в черноту ночи искать этих мерзавцев…
Улыбаюсь.
В десятитысячный раз за проклятый вечер.
– Игорь! У меня несколько дурацкое предложение. Сегодня весь день торчала на работе, голова – как у Страшилы Премудрого, иголки лезут. К тому же коньяк… Давно не пила, признаться. Давайте прогуляемся – полчасика, не больше! Погода прямо новогодняя!
Он не удивляется. То есть, конечно, удивляется, но виду не подает.
– С удовольствием! Я т‑тоже знаете, сегодня слегка переработался. Очки разб‑бил…
В очках я его еще не видела. Наверное, минус, но небольшой. Бедняжка сероглазый!
– Очки? Вы, Игорь, что, с кентавром встретились?
– Уг‑гадали! И б‑был сей китоврас зело страховиден и зраком м‑мерзок…
Пальто, шапка, сапоги. Диктофон – в карман пальто. И еще: выкатку фотографии, ту, что сделала утром.
Пистолет? Нет, не надо.
Понадобится – руками на части разорву.
Мы идем по улице – тихой, совершенно пустой, покрытой свежим чистым снегом. Давно заметила: в этом городе улицы пустеют с темнотой, особенно зимой. Каким‑то образом Игорь берет меня под руку, и мне становится легче. Он что‑то рассказывает, я отвечаю – не слыша себя. Это нетрудно, этому учат. Кажется, я смеюсь. Какая все‑таки у него красивая улыбка!
Теперь налево. Похожая улица, только чуть поуже. Направо, пересекаем проспект. Поздний «Мерседес» освещает нас фарами. Направо… Здесь!
Возле знакомого подъезда – пусто. На белом, искрящемся в свете фонарей, снегу – одинокая цепочка следов. Мужских. Зато чуть дальше, прямо посреди улицы…
Кентавры! Двое, один – гнедой, со знакомой бородищей. И я впервые жалею, что не взяла оружие.
Теперь – стоп. Хлопок по лбу… Нет, это лишнее, достаточно удивленного взгляда на подъезд. Мотивация внезапной остановки – этому тоже учили. Итак: удивление, внезапное озарение (надо же, совсем забыла, нужно передать… или забрать, не важно)…
Игорь слушает весь этот бред, улыбается, кивает.
– К‑конечно, Ирина! Если не в‑возражаете, я тут п‑подожду, к‑кентаврами полюбуюсь…
Свинство оставлять приезжего человека на ночной улице наедине с кентами, но брать Игоря с собой невозможно. А если встретят выстрелами в упор?
– Я быстро. Десять минут – не больше!
Ныряю в темноту подъезда… Все! Дурацкую улыбку – прочь! Первого – кто откроет. Если, конечно, это не будет гражданка Бах‑Целевская. Сучонку – по шее. А еще лучше – за шею, за яблочко, и пусть зовет своего сладенького Алика!
Знакомая дверь – уже с новым замком и новыми петлями. Зато звонок старый. Теперь встать слева, если что – не попадут.
Шаги!
Я ждала вопроса, дурацкого «Кто там?», но открыли сразу. Точнее, открыл. Гражданин Залесский – в тапочках, в спортивных штанах, старых, вздутых на коленях, в грязной майке.
– Вы?!
Можно не отвечать – вопрос риторический. Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? Я улыбаюсь, отступаю на шаг. Способ старый – для дурачков. Писатель‑алкаш переступает порог…
Левый тапочек летит в сторону. Гражданин Залесский покорно сгибается в поклоне, шипя от боли. А как не согнуться, когда его кисть – за спиной, вывернута пальцами к затылку, стоит мне двинуть рукой…
– Ни звука! Дернешься – больно будет! Понял? Если понял – кивни!
Он медлит, и я слегка додавливаю. Теперь гражданин Залесский не шипит – стонет. Я же предупреждала!
– Ну что, сладкий мой, понял? Или руку сломать?
Кивок. Вот и хорошо!
– Теперь – вниз! Медленно!
Он подчиняется без звука – то ли перепуган до смерти, то ли о кентах у подъезда вспомнил. Но и я помню о них. Не помогут тебе кенты, писатель!
Руку не отпускаю, хотя бежать ему некуда. Пусть почувствует, ощутит каждую ступеньку. Выход! Уже? Да, уже.
– Стой! Налево, в подвал!
Подвал я приметила еще в первый свой визит. Дверь сорвана в незапамятные времена, ступеньки сбиты. Наверно, здешние пацаны подружек затаскивают – тискаться. Вот и мы этим делом займемся!
Ступеньки кончились. Вокруг темно, и я отпускаю его руку.
Отбрасываю гражданина Залесского к стене.
– Стоять! Дернешься – стреляю. У меня глушитель – не услышат!
Кажется, поверил. Дыхание стало чаще – страшно! А мне каково, ублюдок?
– Ну, добрый вечер, Олег Авраамович!
– Добрый… добрый вечер…
– Отвечать будете тихо и короткими фразами. Ясно?
– Ясно! Но Эра Игнатьевна, почему?!
Очнулся! Рано очнулся, самое интересное впереди!
Я прислушиваюсь – наверху тихо. Из квартиры никто не вышел, кенты колесят на улице. Вот и славно! Спросить о пленке? Нет, ведь есть еще и распечатка, значит, не вслепую работал!
– Вопрос первый. Какое вы имеете отношение к Эмме Александровне Шендер?
Молчит. Затем изумленное:
– К кому?
Ударить? Так, чтобы завыл, скорчился, упал прямо на грязный цемент?
– К Эмме Шендер. Там, где она живет, ее обычно называют Эми. Иногда – Эмма.
Молчит. Может, и вправду не знает? Дал ему гражданин Молитвин (или еще какой‑нибудь мерзавец) пленку, дал распечатку. Или не давал, сразу Петрову сунул?
Достаю диктофон. Палец скользит, никак не может найти переключатель.
Это вы убили его, мистер Мак‑Эванс!
Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка! Вот, капрал свидетель…
Выключаю. Молчит.
– Слушаю вас, Олег Авраамович!
– Это не ваше дело! Слышите! Не ваше!
Ого! Откуда только голос прорезался!
– Не шумите, Олег Авраамович! Итак, что вы знаете…
– Это… Это вас не касается!
Бью. В полную силу, до боли в запястьи. Пыльный мешок с отрубями грузно опускается к моим ногам.
– Можете… Можете забить меня до смерти… Не скажу… Это – не ваше дело!
До смерти! С удовольствием! И плевать на Первач‑псов вкупе со Святым Георгием!
– Это мое дело, Олег Авраамович! Эмма Шендер – моя дочь. Сейчас она живет в США, побережье Южной Каролины, Стрим‑Айленд…
…Прыг‑скок. Прыг‑скок. Прыг‑скок…
Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит назад…
Я сама нашла это место – самое тихое и далекое, какое только могла предложить Восьмая Программа. Уговорить свекровушку было непросто, ох, как непросто! Да и не свекровь она вовсе – Сашина тетка, старая, злая, как ведьма, меня на дух не переносит. Помогла жадность – в глухомани пособия гуще, а дальняя родня в Чикаго обещала присмотреть за девочкой, если старуху кондратий хватит. Но жива ведьма, здорова даже – видать, климат на этом Стрим‑Айленде способствует!
– Вы… Вы говорите правду?
В его голосе – удивление, и это решает все. Такое не сыграть. Не знал. Работал втемную.
Точнее, его работали.
– Зачем мне врать, Алик? Эмма живет там уже восемь лет, сейчас ей шестнадцать, у нее есть парень по имени Пол, он тоже из эмигрантов…
– Был.
Его голос дрогнул. Был?
Это вы убили его, мистер Мак‑Эванс!
Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка!..
– Извините, Эра Игнатьевна, но я вам не верю.
Я оглядываюсь – темно. Ни спичек, ни зажигалки. Черт, дьявол!..
– Поднимемся наверх. Только не вздумайте бежать!
На улицу выходить ни к чему, в подъезде горят лампочки. Темновато, но сойдет.
– Вот фотография! Смотрите!
Я достаю снимок – свежий, только что из принтера – и лишь тогда понимаю, какую делаю глупость. Он никогда не видел Эмму! Я сама – сама, дура! – показываю ему, как она выглядит…
– О Господи! Пашка!
Теперь настает время удивляться мне. Какой еще Пашка? Пол?
– Хорошо. Я вам верю.
Его голос становится тихим и каким‑то странным, словно этот мальчишка постарел сразу на много лет.
– Эми звонила мне несколько дней назад, чтобы сообщить о гибели моего отца и… и брата. Паши. Павла Авраамовича Залесского. Они живут… жили на Стрим‑Айленде последние годы – переселились из Милуоки по Восьмой Программе.
Не врет? Нет, не врет! Ну и родственничек у бедняги Пола! Но даже если так…
– Пленка. И распечатка. Откуда? Кто вам их передал?
Он качает головой, на губах – грустная усмешка.
– Никто. Все это… получено в пределах моей квартиры. Можете считать это научным опытом. Или спиритическим сеансом – как вам больше по душе.
Научным опытом? Неужели эти штукари способны?!. Но ведь сюда не зря прислали Игоря! Игорь! Его можно спросить! Или нельзя?
Во всяком случае, не сейчас.
– Вы, Эра Игнатьевна, прочитайте распечатку. Там понятнее, чем на пленке.
Теперь он говорит еле слышно, и я начинаю догадываться, что парню тоже нелегко. Тоже?! Отец погиб, брат погиб… В голове эхом сумасшествия отдается: …будут и там наших внуков рожать – и для кого‑то появится дом… дом, из которого…
– Олег Авраамович! Я вас ударила. Извините! И вообще, извините!
Он качает головой – на сей раз утвердительно.
– Да, конечно. Вы, наверное, решили, что наша банда собралась шантажировать работника прокуратуры? Это я, дурак, виноват: хотел вас, так сказать, озадачить. Знаете, что? Лучше вы меня извините. А сейчас… Можно, я пойду домой? Холодно!
Еще бы! Февраль, мороз, а он в спортивных штанах и майке. И в одном тапочке.
Правом.
Взгляд исподтишка…
Никогда бы не смогла нарисовать его лицо. Не личность – словесный портрет, забывающий бриться: нос прямой, чуть с горбинкой, брови тонкие, щеки слегка впалые – и вечно в щетине (фи!). Особая примета – без всяких особых примет. Тридцатилетний недоросль, любящий пялиться на женские ноги. И чего в нем нашла гражданка Бах‑Целевская, не пойму?
А еще у него странный голос – какой‑то водянистый, бессильный.
Или это я все от злости?
Таков ли он на самом деле, господин литератор?..
– Конечно, Олег Авраамович! Только… Если некоторые люди узнают о моей дочери… Об Эми… Плохо будет не одной мне, плохо будет ей. Ей шестнадцать лет, отца убили, когда девочке и шести не было…
– Не надо! – Алик морщится, гладит рукой бок. – За кого вы меня принимаете? За сентиментального агента 007?.. Ну и бьете же вы, Эра Гигантовна! Вас бы с Фимкой познакомить…
Пожалуй, надо улыбнуться, но я не могу.
Нет сил.
* * *
Мне казалось, прошла целая вечность, но взгляд на циферблат убедил в ином. Одиннадцать минут, на минуту больше, чем обещала. Игорь! Кенты! Как он там?!
Кентавры никуда не делись. Теперь их не двое – пятеро, и вся пятерка сгрудилась у подъезда. Маг по имени Истр стоит прямо перед ними – ровно, широко расправив плечи. Ни он, ни кенты не двигаются, но мне почему‑то чудится, будто сероглазый фольклорист не просто стоит на заснеженном асфальте. На миг вспыхивает: между ними стена – радужная, полупрозрачная, мерцает синеватыми огоньками.
Я помотала головой. Померещилось! Просто стоят.
Наверное, Игорю интересно с непривычки.
– От‑тдали д‑дискету?
Он улыбается, а я никак не могу сообразить, что за дискета, пока не догадываюсь: никакой дискеты нет, зато есть мотивация внезапной остановки.
Завралась, дура!
– Отдала. Сажали пить чай, но я героически отбивалась. Очень скучали?
Улыбка. Какая у него улыбка!
– Без вас – очень! А вообще‑то интересно, любовался к‑китоврасами…
Он вновь берет меня под руку; на миг я вся обмякаю, прижимаюсь к его крепкому плечу. Но сразу прихожу в себя. Нельзя – ничего нельзя. Нельзя заплакать, завыть, нельзя даже показать ему фотографию. У меня гость. Мы с ним гуляем, потом попрощаемся, я пожелаю сероглазому Магу спокойной ночи.
Выдержу?
Не сдохну?
Кто знает?
Срочное. Вне очереди!
Прошу сообщить, какие объекты на территории города и области связаны с фамилией Голицын или сходными с нею.
Стрела. Экстренный № 258.
Я нажала enter и полюбовалась делом рук своих. Хорошо, если сегодня дежурит Пятый! Экстренный в полседьмого утра – удачная закуска к кофе. Забегает, извилиной своей фуражечной зашевелит, Голицыных взыскуя. Это ему за «Воздух»!
Итак, запрос уже в паутине, чайник закипел, значит, можно брести на кухню и мыть посуду. Вчера на это сил не хватило. Удалось лишь снять – бросить на пол – пальто и добраться до комнаты, после чего я (как была, в платье) рухнула на кровать.
Мертвая.
Ожила я полчаса назад, с удивлением обнаружив, что каким‑то чудом умудрилась отдохнуть. Во всяком случае, в голове обнаруживались разумные мысли, а не только шум прибоя и крики чаек. Тогда и села за компьютер, решив совместить приятное с полезным – и начальство потревожить, и дело Капустняка вперед двинуть. Хотя с уверенностью утверждать, что доктора наук Крайцмана похитили железнодорожники, еще рано.
Пока рано.
Кофе обжигал, и я с сожалением – в очередной раз – подумала, что Господь ведает, как наказать грешную рабу Свою. Хоть в крупном, хоть по мелочам. Вчерашний вечер, например. Изображать любезную хозяйку было настоящей пыткой. Интересно, заметил ли Игорь? Кажется, я слишком много смеялась. И слишком часто – как дурочка‑лимитчица, первый раз попавшая в ресторан. Обидно, я ничего не помню из того, что он пел. Даже странно, разговор помню (учили запоминать, учили!), а вот песни – нет. Обидно! Не до песен было. Приходилось думать над каждым словом, каждым жестом, иначе бы не выдержала – сорвалась, завыла, а то и вовсе кинулась бы к нему, глупая старая баба, наговорила бы с три короба…
Ладно! Этот вечерок я еще припомню господину Залесскому! Пошаманить решил, духов из бездны повызывать! Проклятый городишко, скорей бы отсюда!..
На распечатку даже смотреть не стала. Потом! Эмма жива, здорова, остальное – потом. Лучше всего выволочь сюда самого господина бумагомарателя, сунуть ему под нос листочки – и пусть все объяснит. Сам! И про научный опыт, и про все хорошее.
Оставалась пленка – проклятая пленка, которую без промедлений нужно переправить в неведомую даль. Еще ночью, перед тем, как рухнуть на кровать, я решила стереть все, начиная с крика чаек. Моим шефам требуется разговор, а не голоса духов. Но сейчас, покрутив в руках диктофон, так и не решилась. Стереть – значит соврать, а за подобные вещи полагается визит чистильщика. Никакие псы Егория не защитят: шлепнет чистильщик рабу Божью Стрелу – и мигом на вертолет, подальше.
Рутина, стандартная процедура.
Ладно, отправлю, как есть. Пусть Пятый сам разбирается!
Голова слегка гудела, и я не стала пить вторую чашку кофе. Уцелевшую булочку спалила пред ликом Анны Кашинской, которая в это утро выглядела особенно кисло. Точь‑в‑точь мое отображение в зеркале.
…Вы, гражданин начальник, меня на пушку не берите! Видели меня там, не видели, а все одно – мокруху не пришьете! Я на мокрое в жизнь не пойду. Западло это! Мы тут, в городе, даже стволы не носим, разве не знаете, начальник? А почему не носим? А потому как работа наша горячая, не сдержишься – и вот уже Первач‑суки за загривком…
Магнитофон крутился, дуб дымил сигаретой (первый раз его с сигаретой увидела!), а на столе остывал чай. Не вечно же коньяк с ликером на работе хлестать!
Пленку добыл лично господин Изюмский, за что я сразу воздала ему хвалу. Мысленно, понятно, чтоб не зазнавался. А приплыла пленочка прямиком из городской уголовки, где не первый месяц благополучно висят два мокрых дела. Очень похожие на наши: продырявленный пулями труп – и никаких Первач‑сук. Месяц назад кто‑то из стукачков вывел оперативников на одного из железнодорожников. Того видели в ночь убийства совсем рядом с местом происшествия. Крутые парни из угро как следует тряхнули субчика – и вот результат. Запел.
…Так что не гоните чернуху, начальник! Не там роете! Вы среди ганфайтеров пошустрите! Слыхали? Хлопцы Капустняка… Бывшие, понятно, Капустняк‑то – аминь, вечная память! Вот его хлопцы как раз со стволами ходили. Почему? А потому, что им боженька разрешил, ясно?..
Я нажала на stop, чтобы записать самое важное в протокол. Итак, хлопцы Капустняка. Видимо, личная охрана или спецгруппа, вроде внутренней полиции. У братвы такое встречается.
– Вот, блин, словечко выдумали! – недовольно скривился дуб. – Ганфайтеры, мать их!
– Язык оторву! – вздохнула я. – Не им – вам, господин Изюмский. За мать, чтоб неповадно было.
– Да ну, блин!.. – смутился племянничек, но я была неумолима.
– И без блин! А ганфайтер – это по‑английски. Точнее, по‑американски, так на Диком Западе стрелков называли. Вестерны смотрели?
По виду дуба стало ясно, что слово вестерн тоже нуждается в переводе.
– Ладно, слушаем…
…Только боженька у них живой. Понятливый бог. Он им и разрешает. Как чего? Мокруху, бля, разрешает, со стволами ходить разрешает. А вот как, это уж вы сами, гражданин начальник, выясняйте. Может, жертвы особые, а, может, просто боженька в законе. Да не знаю, какие жертвы! Не знаю! Кровь, говорят, нужна. Кровью этой их бог Первач‑псам глаза вроде как замазывает. А не знаю, кто; говорят, и все. И чья кровь, не знаю! Все, гражданин начальник, чего ведал, все как на духу! А мочить – западло, так что не я это, и кошка не моя!.. и вообще: по сторонам хранители мои, избавители от всяких властей и их мудростей, от всяких чинов и их подчинов, от всех мундиров и их командиров…
– Дальше неинтересно, Эра Игнатьевна, – не став слушать заговор на ментовские козни, известный всякому блатному, дуб выключил магнитофон. Отхлебнул чай, вновь скривился. – И как вы такое пьете, блин!..
– Зажигалку! – потребовала я и, получив требуемое, щелкнула кремнем. – А теперь – язык. Вытягивайте, вытягивайте!
Господин Изюмский покосился на лиловый огонек и на всякий случай отодвинулся подальше. Я встала, взяла охломона за ухо:
– Еще раз услышу – точно язык спалю. Или отрежу – по вашему выбору. Если не воспринимаете меня как женщину, воспринимайте как старшего по должности.
Ухо дрогнуло, и я еле удержалась от продолжения экзекуции.
– Уже и сказать нельзя! – пробурчал Изюмский. – Женщину… А вы меня, б… То есть, вы меня разве, как мужчину, воспринимаете?
От такой наглости я настолько оторопела, что даже не стала отвечать. Мужчина Изюмский!
Я пододвинула к себе магнитофон, но дуб покачал головой:
– Говорю ведь, нет там больше ни… ничего! Там дальше про собак каких‑то. Не Святого Георгия, обычных…
Собак! Кровь, говорят, нужна. Кровью этой их бог Первач‑псам глаза вроде как замазывает… И чья кровь, не знаю!
Не знает?!
…Ну, подтверждаю. Так точно, двенадцать собак. И двор мой, и клетки мои, и собаки. Да только вы мне, гражданин начальник, ничего не пришьете! Собаки бродячие, так что отловил я их даже с пользой. А то бегают, народ зазря кусают! А на кой они мне, это, извините, мой личный интерес! Одну продам, другую подарю…
То‑то в городе собаку не встретишь! Один дюжину поймал, другой – две. Собаки… А люди? Бомжи с вокзала?
– Володя, где сейчас этот тип?
– Этот? – дуб потер ухо, обиженно вздохнул. – Как по делу, так сразу Володя! Помер он. В камере на помочах повесился. Я так, Эра Игнатьевна, смекаю: ребята из угро его прижали, вот он и решил на Капустняка свалить. Капустняка ведь мертвым считали! А не вышло!
Не вышло. Услышали – и помогли приспособить помочи. То ли сам Панченко, то ли кто‑то из его ганфайтеров.
– Я, Эра Игнатьевна, эту, ну, версию придумал.
Я чуть было не переспросила по поводу глагола, но сдержалась. А вдруг и вправду придумал? Великое чудо Маниту – мыслящее древо.
Quercus sapiens.
– Панченко, который Капустняк, он все эти годы не светился особо. Мы‑то знали, но доказать ни черта не могли. А месяцев восемь назад… вот…
Дуб порылся в папке и вынул ксерокопию статьи. Бог мой, на английском!
– Его это… ФБР засекло. Один пи… то есть тип согласился дать показания. Короче, в Штаты ему путь заказали, и в Израиль тоже, и во Францию. А потом и у нас на него материал появился. Говорят, тамбовцы подкинули…
– …И Панченко решил инсценировать собственную гибель, – кивнула я. – Логично, если бы не два «но». Его смерть подтвердил Интерпол, а с этой конторой даже железнодорожникам не сладить. И второе: почему он здесь, а не где‑нибудь в Белизе?
Дуб задумался – крепко, до скрипа извилины.
– А дела у него тут! Деньги, гад, припрятал, или чего еще. А Трищенко, бармен который, болтать стал или пуганулся, к нам решил прийти. Вот Капустняк Очковую и натравил!
Версия вполне годилась. В нее вписывались даже сгинувшие собаки и таинственный боженька. Кто знает, чего могли эти штукари выдумать?
– Гражданин Крайцман – биохимик, – проговорила я вслух. – Биохимик, собачки, кровь, новая работа…
Дуб удивленно моргнул. Пришлось пояснять с самого начала; естественно, без упоминаний остальных участников молитвинской эпопеи. Господин Изюмский долго чесал затылок, затем вновь скрипнул извилиной:
– Вот, блин!.. То есть, надо же! Крайцман! Так ведь я ейной… в смысле, евойной мамаше зачет сдавал! Она на этой, как его, кафедре! Начальник!
– Какой зачет? – поразилась я, почему‑то сразу подумав о военной подготовке. Побатальонно! В колонну по три!.. Противогазы надеть!
– По скобарю зачет! – дуб вздохнул. – В академии. Ну, крута! Заочников только что не убивает! С пятого раза сдал, потом две недели хромать пришлось.
Вспомнился лязгающий, словно танковые гусеницы, голос в телефонной трубке; и я невольно пожалела племянничка. Само собой представилось: стальная рука берет Вована за шкирку, кидает на татами (или на что там сейчас кидают?), стальная нога бьет в промежность…
– Значит, теперь закрепляете навыки на подследственных?
Дуб вновь вздохнул и зачем‑то оглянулся – не иначе грозный призрак мадам Крайцман встал за спиной.
– И сынка ейного… евойного видел. С виду пуздрыч носатый, я его в шутку позвал побуцкаться – а у него черный пояс оказался… если б еще понять, на чем он меня прихватил!..
Ай да семейка! Видать, архарам тараканьего полковника пришлось туго!
– Так, выходит, Эра Игнатьевна, у них где‑то кубло есть? Не в городе? Эх, знать бы, где искать, враз бы накрыли!
Я‑то знала. Объект «Психи Голицыны». Эй, психи, ау!
А еще есть такая беда – совещание называется. И наш Никанор Семенович – великий дока по части убивания времени, толчения воды в ступе и всего, этому социально близкого. Вот и сегодня… Суббота же, блин, как выразился бы господин Изюмский. И действительно – блин! Два часа отсидели, глазами прохлопали – и что узнали? Что двух кентов мертвых нашли? Так это я с самого утра слыхала. Упились самогонкой с дихлофосом – и коньки отбросили, а нам отдуваться, потому как меж кентавров по просторам Дальней Срани слушок прошел, будто товарищей их жорики забили до смерти, а экспертиза липу подмахнула. Похоже, Никанору Семеновичу крупно за этих кентов в мэрии влетело, вот он за нас и взялся. И что теперь делать? Беседы проводить о культурном потреблении дихлофоса?
Впрочем, кенты были, так сказать, на первое. А вот на второе нам подали такое, что я мигом забыла и о дихлофосе, и о привычных наших дрязгах. Никанор Семенович вызвал дядьку в зеленом ватнике – дежурного Тех‑ника, – тот поколдовал около дверей и возле окна, щедро посыпая паркет мукой, после чего включил мигающий разноцветными лампочками ящичек. Система была знакомая: последняя новинка против подслушивания. Никанор Семенович подождал, пока за Тех‑ником закроется дверь, а затем вздохнул и достал из красной папки несколько листков бумаги с привычным грифом «Совершенно секретно. Экземпляр №…»
Документ прислали прямиком из генеральной прокуратуры. Такие мы уже получали, и речь там, как правило, шла о старых знакомцах‑железнодорожниках, совершивших очередной подвиг. Но на этот раз речь зашла не о пропавшей нефти, не о сгинувшей неведомым образом электроэнергии и даже не об украденном ноу‑хау.
Вначале я ушам своим не поверила, настолько все услышанное походило на дурной боевик. Три дня назад некто, говоривший с узнаваемым славянским акцентом, позвонил прямиком в Пентагон, предложив за сходную цену приобрести несколько файлов, извлеченных непосредственно из главного компьютера командования ракетных войск стратегического назначения.
Не американских РВСН – наших.
Такого еще не было. Железнодорожники и прочая братва, как черт ладана, избегали политики. Но сразу вспомнился рассказ излишне откровенного парня, поспешившего поверить в смерть Панченко‑Капустняка. Если боженька в законе, то почему бы не расколоть компьютер РВСН?
Но неведомый штукарь, к скорби его великой, просчитался. В Пентагоне не обрадовались – там пришли в ужас. Если уж начали пробивать такую защиту!..
Через час об этом знали у нас в столице. Министр обороны бегом побежал к Президенту. Пресса еще не успела пронюхать, но в любой момент история может всплыть, и тогда!..
Что будет тогда, Никанор Семенович не стал уточнять. Хватило и того, что пухлые щечки сменили цвет, превратившись из розовых в салатные.
Стало ясно – будет лажа. Этого городу не простят. Даже если компьютер хакнули не железнодорожники, а какие‑то другие умельцы. Слишком велика наша слава. Велика – и вполне однозначна.
В кабинет я вернулась злая, мечтая лишь об одном – убежать, да побыстрее. Но не тут‑то было. Прямо в моем кресле обнаружился некий чернявый субъект в куцей курточке и совершенно наглого вида. Мерзкий такой субъект. Стрикулист.
– Эра Игнатьевна? – на прыщавом лице блуждала улыбочка, левый глаз странно дергался – словно вот‑вот собирался подмигнуть. – Заждался я вас, заждался…
Первая мысль, вслух не высказанная, была проста: «Пшел вон!» Вторая, тоже про себя: в мой кабинет просто так не пускают. Значит?
– Удостоверение предъявите! – как можно спокойнее предложила я, уже догадываясь, что увижу.
Этого делать стрикулисту явно не хотелось. Он помялся, подвигал ножкой:
– Ну зачем так сразу – удостоверение! Я же, можно сказать, неофициально. Просто так зашел.
Я ждала – молча, не говоря ни слова. Стрикулист вздохнул, полез куда‑то во внутренний карман.
Бордовая книжечка, щит с перуном. Так и знала! Фамилию прочитать не дали – развернули только на миг.
– Я, знаете, на минутку. Сказать. Точнее, посоветовать. Закрывайте вы это дело, Эра Игнатьевна! И убийца у вас есть, и оружие. Чего еще вам нужно?
Это дело. Даже переспрашивать не надо – и так ясно.
– А мы вас не забудем! Организация у нас уважаемая, солидная, наша помощь всегда пригодится.
Если б не его наглая улыбочка, я, скорее всего, вступила бы в переговоры. Всегда полезно узнать что‑то новое. Но уж больно нагл, стрикулист! Привык корочками козырять, сволочь! Как их Саша ненавидел!
– Закрывать дело не считаю возможным. Все?
Усмешка стала шире, желтые зубы – клыки! – оскалились:
– Не считаете, значит?
Отвечать я не стала. Уверена, со слухом у него все в порядке.
– Видите ли, Эра Игнатьевна, я привык добиваться своего. А методы бывают различные!
Улыбка растянулась до ушей, затем исчезла:
– Мы ведь о вас все знаем! Бытовое пьянство, сувенирчики от подследственных… Я ведь вас, Эра Игнатьевна, можно сказать, пожалел. Сунул бы сейчас вам в стол конверт с долларами – и все. Времена нынче сложные, сами знаете. В колониях таких, как вы, не любят! Хорошо, если одних вертухаев обслуживать придется!..
Говорят, самый страшный гнев – гнев бессилия. Саша, когда говорил о таких, бледнел, терял голос…
– Убирайтесь!
Прыщавая рожа скривилась. Стрикулист вздохнул:
– Скоро сами все поймете, Эра Игнатьевна, да только поздно будет. Я ведь с вами неофициально, по душам, так сказать…
– Неофициально? Просто взяли и зашли?
Мысль мне понравилась. Старший следователь прокуратуры входит в свой кабинет и обнаруживает…
От первого удара он присел. Второй бросил его на пол.
– Сука! Пожалеешь!
Я достала из его кармана удостоверение со щитом и перуном, открыла форточку – и бордовые корочки сизым голубем упорхнули прямиком с четвертого этажа.
– А это тебе за суку! Ползи, пока кенты не подобрали!
Выйти из кабинета стрикулисту оказалось затруднительно, но я помогла.
В три пинка.
Руки дрожали – даже дома, даже после рюмки коньяка. Ненавижу! Эти – хуже всех, хуже жориков, хуже прокуратуры, будь она трижды!.. Наглые, уверенные в себе, в своей скотской безнаказанности. Сашу забирали трижды, целый год держали в психушке. Страны рушатся, Армагеддон в разгаре – а этим хоть бы хны! Случись Потоп, к Ною, когда он пристанет к горам Араратским, тут же подойдет такой, с корочками, и начнет душевный разговор.
Хорошо, что я работаю не на них. По крайней мере, это знаю точно. А в целом – плохо. Плохо, сотрудник Стрела! Сорвалась, причем не в первый раз. Но сегодня – случай особый. С этими срываться нельзя – вцепятся, не отцепить! Прав Девятый, пора лечиться!
Да, плохо. Считай, испортила себе субботний вечер. Неделю назад тоже работала допоздна, пришлось заниматься алкашом‑Молитвиным, свидетелей опрашивать; и вот снова субботний вечер, настроение – самое паскудное…
Я включила компьютер, но почты не было. С Голицыными явно вышла неувязка. Я представила себе, как Пятый рычит на перепуганных клерков, как лично берет энциклопедию на букву Г, и почувствовала себя немного легче. Совсем немного.
Впрочем, рецепт хорошего настроения я знала: горячая ванна, две рюмки коньяка – и пластом на кровать. Закрыть глаза, руки вдоль тела. Полчаса – и все пройдет. То есть проходит.
Иногда.
Я расстегнула мундир, вспомнила об обязательной свечке Николе Мокрому (дабы вода была теплее), с тоской поглядела на уже привычные разводы на потолке…
Звонок – громкий, протяжный.
В дверь.
Первая мысль, естественно, самая скверная. Стрикулист и его начальники оказались чересчур обидчивыми, доллары уже лежат в почтовом ящике, Никанор Семенович подмахнул ордер…
Стоп!
Я застегнула мундир. Прошла в комнату, открыла ящик стола, где притаился браунинг. Взять? Нет, сначала спросим.
К двери пришлось подходить так же, как днем раньше к жилищу алкаша Залесского – по стеночке. Вдруг эти идиоты решили разыграть сопротивление при аресте? Кто знает, может, у них свой боженька имеется – который Первач‑псов отводит?
– Кто?
Если телеграмма или газовый надзор – тогда по схеме. Тоже стандартная процедура, но на свой лад. Пятерых положу – не меньше.
– Это я, Ирина! В‑волков. Если вы заняты…
О Господи!
Почему‑то в первый миг я испугалась. Даже больше, чем если бы стали ломиться в дверь. Но затем испуг сгинул, и я поняла: никаких лекарств от плохого настроения уже не требуется. Игорь! Как хорошо!
– Я не занята! Сейчас!
В руке Маг по имени Истр держал букет лиловых хризантем, в другой – большой пакет, за спиной – гитара в знакомом зеленом чехле.
– В‑вам!
Не выдержала – ткнулась лицом в цветы. Боже мой, как хорошо!
– Спасибо, Игорь! Но так нельзя, вы меня совсем избаловали… Проходите, проходите!
И только тогда, когда он переступил порог, я сообразила. То есть я ничего не сообразила, просто поймала его взгляд.
Форма!
Ты же в форме, дура! В синей прокурорской форме, с погонами, с Фемидой в петлицах. Еще бы браунинг взяла! В зубы.
Прокол. Провал. Все!
– Вас форма удивляет?
Удивляет? Сэр, а не странно ли вам, что этот джентльмен зачем‑то встал на табурет и намыливает петлю? Ничуть, сэр, я тоже чистоплотен!
– П‑почему удивляет? – Игорь вновь улыбается, и у меня отпускает сердце. – Где вы работаете, я, т‑так сказать, в курсе… а форма вам, между прочим, очень идет. Как сказал бы один отрицательный исторический п‑персонаж, чегтовски! Или даже архичегтовски!
Заступница‑Троеручица, ну конечно! Не полные же идиоты те, кто его готовил! Пятый, конечно, идиот, но есть еще Девятый…
– Я вам, Ирина, с‑слегка завидую. Быть п‑прокурором в этакой фольклорно‑мифологической реальности! За г‑год, уверен, можно набрать материала на д‑докторскую, минимум.
Остается согласиться, улыбнуться и направиться за вазой. Хразантемы, Господи! Никогда в жизни мне не дарили хризантем!
Между тем Игорь нерешительно топчется в передней, явно не зная, куда девать пакет. Наконец осторожно ставит его в угол.
– Пицца, – сообщает он, уловив мой удивленный взгляд. – Вчера вы угощали м‑меня анчоусной, а я купил с осетриной. Н‑надеюсь, не помялась. Хризантемы это, так сказать, обряд, а вот п‑пицца – основа делового ужина, поскольку я потревожил вас исключительно по делу.
Спорить не стала. По делу, так по делу. С осетриной, так со осетриной.
Впрочем, о деле за ужином Игорь не сказал ни слова, и я мысленно поблагодарила его за подобную чуткость. Мой кивок в сторону коньячной бутылки был проигнорирован, и я (опять мысленно!) устыдилась. Того и гляди, решит, что я пытаюсь его споить!
Наконец на столе появился кофе (спасибо Сурожанину, и на этот раз не оплошал!), Маг откинулся на спинку кресла, осторожно отхлебнул черный дымящийся напиток.
– От‑тменно! – констатировал он, и я возгордилась. – Кофе у вас, Ирина, б‑божественный, и это не просто похвала, а тонкий намек на то, о чем я хотел с в‑вами поговорить.
– О Боге? – удивилась я.
Почему‑то вспомнилось: …боженька у них живой. Понятливый бог…
– Скорее, о богах.
В его руках появились четки – темные круглые бусины на прочном шнуре. Пальцы привычно заработали: бусинка, еще бусинка, еще…
– Знаете, п‑побродил по городу и немного очумел. Ну, к‑колоды с иконками, инструкции, так сказать, к к‑камланию, наклейки качества – эт‑то я и раньше видел, у нас их уже целая коллекция. Но вот к‑канализационные, извиняюсь, люки…
– Как? – поразилась я.
– Обычные, чугунные. Т‑то есть это у вокзала они обычные, и на окраинах. А в центре что н‑ни люк, то со значком. И н‑непростым значком! Прямо, к‑карты Таро! То есть, конечно, это не Т‑таро, знаки другие, но хотел бы я взглянуть на п‑план города и прикинуть к‑комбинации!
У Мага оказался острый глаз. Столько лет ходила по этим люкам! А хорошо бы с планом города поработать, жаль, времени мало!
– А церкви сосчитали? – улыбнулась я. – Говорят, их у нас больше, чем в Риме.
Игорь кивнул – серьезно, без улыбки.
– М‑много… Знаете, в XII веке халиф М‑мансур как‑то обмолвился, что обилие мечетей – это свидетельство б‑близости Судного Дня. Так вот, об этом самом Судном Д‑дне. Вчера вы д‑дали мне журнал. П‑признаться, не спал полночи, штудировал. В немецком не силен, пришлось звать д‑демона, то есть искать словарь в Интернете…
В этот миг я ощутила себя господином Изюмским – мои извилины дружно издали жалобный скрип. Журнал? Словарь? Но тут, видать, сам пророк Наум снизошел и наставил – на ум. «Шпигель»! Я подарила ему «Шпигель» с письмом гражданина Егорова!
– В‑вы сами читали, Ирина?
– Что? – очнулась я. – Увы, не успела. У меня тоже с немецким слабовато.
– Т‑там, как мне кажется, не очень удачный перевод, н‑некоторые мысли, так сказать, смазаны, но главное понять можно. Знаете, б‑батюшка оказался гораздо умнее, чем думалось. Вы действительно не читали?
Внезапно я уловила его взгляд – и замерла.
Серые глаза смотрели без тени улыбки, холодно, сурово.
– Нет! – я даже подалась вперед, словно чем‑то провинилась перед сероглазым Магом. – Но если надо…
Он улыбнулся, ямочка на подбородке стала глубже, и я облегченно вздохнула. Почудилось!
– К‑конечно! Я т‑только сниму ксерокс, еще не успел. Да, <