Памяти Вадима Папуры, юного комсомольца,
Действующие лица:
МАТЬ — женщина сорока с лишним лет, мать ВАДИМА.
ВАДИМ — сын, молодой человек восемнадцати лет.
Действие происходит в городской квартире. Одесса. 2014 год.
Поздний вечер. Комната. Сумерки. Стол. На столе горит настольная лампа.
За столом сидит, опустив голову на руки, женщина. Это МАТЬ. Она задремала.
Тихо звучит музыка. (В. Глюк. Мелодия Орфея из оперы «Орфей и Эвридика»).
На заднем плане сбоку медленно высвечивается молодой человек. Это ВАДИМ. Он некоторое время глядит на спящую женщину. Делает к ней шаг. Затем второй. Третий. Мелодия затихает.
Женщина поднимает голову и с удивлением смотрит на ВАДИМА. Тот прикладывает палец к губам и осторожно крутит головой из стороны в сторону, призывая к молчанию.
ВАДИМ. Тс-с-с! Тише. Пожалуйста, тише!
МАТЬ (удивлённо). Сынок!
ВАДИМ подбегает к МАТЕРИ, припадает на одно колено, берёт её руки, целует и прижимает к своей груди.
ВАДИМ. Мамочка, ты только не волнуйся! Я не на долго. Мне уже скоро возвращаться назад. Я очень сильно хотел повидать тебя и меня отпустили. На время.
МАТЬ (обнимает). Господи! (Со слезами.) Вадик, ну почему не на долго?
ВАДИМ. Мамочка, прошу, только, пожалуйста, тише. Не разбуди отца и бабушку. Я не хочу поднимать переполох. И мне тяжело встречаться с отцом. Я виноват перед ним.
МАТЬ. Господи! Чем же ты виноват?!
ВАДИМ. Я решил, что повидаюсь только с тобой. Потому что ты поймёшь и простишь.
МАТЬ. За что же простить? Вадик! Ты ни в чём не виноват перед нами. Ни перед отцом, ни перед бабушкой. Ни передо мной. Это мы виноваты перед тобой. Очень виноваты!
ВАДИМ. Мама, ну перестань, пожалуйста! Давай больше не будем виниться друг перед другом. Ничего уже изменить нельзя. Так сложились обстоятельства. И нет ничьёй вины в том, что произошло.
МАТЬ (отпускает сына и мотает головой). Нет. Нет. Вадик! Я не должна была тебя отпускать.
ВАДИМ (вставая с колена и отходя в сторону). Ты не смогла бы меня удержать. Я взрослый и самостоятельный человек. Я сам принял решение, и я его выполнил.
МАТЬ. Ну, почему ты не послушался меня?
ВАДИМ (улыбаясь). Мама, время быстро бежит. А мне хочется поговорить с тобой. Как раньше. Просто поглядеть на тебя, послушать твой голос.
МАТЬ. Садись. Посиди. Давай поговорим. Сколько у нас времени?
ВАДИМ. Наверно полчаса. Может, чуть больше. Я точно не знаю. Старший сказал, что отпускает меня всего на один час. Больше нельзя. Там всё очень строго. Десять минут я потратил на дорогу домой. Столько же назад. Значит сорок минут у нас есть.
МАТЬ. Ты не позвонил в дверь. Вошёл так тихо, что я и не слышала. Дверь была не заперта?
ВАДИМ. Нет. Я открыл дверь своим ключом. (Показывает ключ.) Ты сама положила его мне в карман. Помнишь? Когда прощались. Ты незаметно, так, чтобы никто не видел, сунула его в левый карман моего пиджака. (Хлопает себя по левому боку.)
А когда мне разрешили побывать дома, я обнаружил его и вот, воспользовался им.
МАТЬ. Я положила тебе ключ в надежде, что ты вернёшься домой. Чтобы ты мог в любое время вернуться и не ждал бы под дверями, если никого не окажется дома. Вот ключ тебе и пригодился.
ВАДИМ. И очень хорошо! Я не знал, как я приду домой. Как увижу тебя. Волновался очень. А в последний момент засомневался. А вдруг ты разволнуешься?! Вдруг моё неожиданное возвращение напугает тебя?!
МАТЬ. Ну что ты такое говоришь? Разве я могу напугаться твоего возвращения? Я немного разволновалась, это правда…
Конечно, ты появился так неожиданно. Но я всё-таки ждала твоего возвращения. Надеялась. Ни на минуту не сомневалась, что ты вернёшься. Только не знала, когда?!
ВАДИМ (оглядываясь по сторонам). Мама! Как хорошо дома! Я только сейчас осознал, что значит дом, семья, родители!
МАТЬ. Ты всегда любил свой дом. Всегда уважал нас. Ты очень рано повзрослел. Я даже не заметила, когда ты перестал быть мальчишкой и стал взрослым мужчиной.
ВАДИМ. Я перестал чувствовать себя ребёнком очень рано. В шесть лет. Помнишь? А в шестнадцать я уже чувствовал себя совсем взрослым.
МАТЬ. Когда ты вступил в комсомол, я очень гордилась этим. Ты поступил так же, как и мы в своё время. Только тогда были другая эпоха и другая страна. И тогда, в советское время, почти все юноши и девушки вступали в комсомол. Это было почётно и престижно. А сейчас — это опасно!
Но ты не побоялся. Ты вступил в комсомол, когда вокруг уже бесновались эти упыри. Я очень гордилась тобой, когда ты с красным знаменем шёл в колонне по улицам нашего города! Ты настоящий мужчина. Смелый и отважный!
ВАДИМ. Настоящим мужчиной я себя ещё не почувствовал. Наверно потому, что не успел по-настоящему влюбиться! (Улыбается.)
МАТЬ. Неужели?! А как же Оксанка? Ты ведь дружил с ней? Она такая симпатичная девочка. У неё такая красивая пшеничная коса! Она же бывала у нас в доме. Разве она не нравилась тебе?
ВАДИМ отворачивается и хватается за голову.
ВАДИМ. Мама, не надо!
МАТЬ. Я сказала что-то не то? Но ведь её фотография лежала у тебя в столе. Ты стеснялся повесить на видное место, но я замечала, что ты часто её рассматривал.
И потом, когда Оксана приходила к нам в гости, я видела, как ты глядел на неё. Это был взгляд влюблённого юноши. Ну, ведь правда же? Она же нравилась тебе?
ВАДИМ (поворачивается к матери, его лицо искажено). Мама, я прошу тебя! Я прошу тебя не упоминай больше про Оксану! Забудь про неё!
МАТЬ. Прости, Вадик! Прости. Вы поссорились? Поругались? Она перестала приходить к нам. Вы перестали дружить? Я не знала. Прости, пожалуйста.
Но она казалась мне такой хорошей девушкой. Мне казалось, что она была подходящей тебе парой. И у вас могла сложиться любовь.
ВАДИМ. Не могла! Не сложилась!
МАТЬ. Может, ты был не прав? Мужчины бывают иногда самонадеянными и ненароком обижают тех, кто им нравится. Такое случается, когда появляется первая любовь.
ВАДИМ. Ты хочешь знать? Ты хочешь знать, что случилось на самом деле? И почему мы перестали дружить?
МАТЬ. Я очень переживала за тебя. Но…
ВАДИМ. Я расскажу тебе, мама, всю правду. Чтобы ты знала, что именно тогда, в тот момент, зародилась беда. (Пауза.)
Эта девочка, Оксана, из хорошей украинской семьи. И её с детства учили ненавидеть всё русское! Иногда в классе она высказывала такие вещи, что было очень стыдно и за неё, и за тех негодяев, которые поддерживали её и громко гоготали над всякой гадкой шуткой про москалей.
МАТЬ. Она казалась такой скромной, такой воспитанной.
ВАДИМ. Вот именно. Казалась!..
Однажды я заступился за неё: отогнал пьяных хулиганов, которые приставали к ней во дворе. И тогда она обратила на меня внимание, как на парня, как на человека.
После этого мы начали дружить. И она немного изменилась. Она прекратила говорить гадости о русских, стала интересоваться моими делами и даже несколько раз сходила вместе со мной на собрание нашей молодёжной коммунистической организации.
МАТЬ. Вот видишь?! Ты смог на неё хорошо повлиять. Она бы изменилась. Ведь тебя все ребята так уважали, прислушивались к тебе.
ВАДИМ. Она ходила на собрания, и со мной дружила только потому, что ей поручили следить за мной и вызнавать все мои дела.
МАТЬ. Не может этого быть!
ВАДИМ. Может, мама! Может. Я слишком поздно понял, что наш мир сильно изменился. Картина окружающего мира осталась, вроде бы, прежней, а вот содержание его поменялось до неузнаваемости.
МАТЬ. Мир стал меняться после распада Советского Союза. Это стало страшным ударом для всех. И для меня тоже.
ВАДИМ. Нет, мама, четверть века наш мир ещё сохранял по инерции дух советского времени. Но дух постепенно улетучивался, и наш мир медленно подползал к опасному краю. А потом вдруг вскочил на дыбы и резко всё изменил, в одночасье!
МАТЬ. Для меня мир изменился в январе девяносто второго года, когда я поняла, что живу уже не в СССР, а в отдельном государстве — очень странном и недружелюбном.
ВАДИМ. А для меня мир изменился, когда я увидел Оксану в отряде бандеровцев!
Это произошло случайно. Мои соратники, молодые коммунисты, позвали меня на митинг в честь ветеранов Великой Отечественной войны. Мы должны были их поприветствовать и подарить цветы.
И вот, когда мы вместе с ветеранами шли большой колонной к памятнику советским воинам, чтобы возложить венки, навстречу неожиданно вышел большой отряд молодых людей. Они шли под украинскими жёлто-голубыми и красно-чёрными бандеровскими флагами, несли штандарты с трезубцем. Некоторые из них были одеты в форму ОУН. Били барабаны. Эти ребята вскидывали правые руки в нацистском приветствии и кричали: «Слава Украине!» А в ответ, из толпы, стоявшей вдоль улицы, раздавался рёв: «Героям слава!»
Мы сблизились. Эти молодые украинские нацисты намеревались сорвать наше шествие и затеяли драку. Они накинулись на нас с палками и цепями. Но мы не растерялись. И нас было больше. Мы стали их одолевать и оттеснять назад, и они стали разбегаться. И тут…
Я увидел Оксану… На ней была жёлто-голубая косынка и она кричала истошным голосом: «Бей москалей! Бей москалей!»
Её лицо было таким свирепым, таким страшным, что я не сразу и узнал её. Но это была она.
(Здесь возможно звучание украинского гимна «Ще не вмерла Украина»).
МАТЬ. Господи! Ведь вы учились в одном классе почти шесть лет.
ВАДИМ. Да, мама, и на выпускном мы танцевали вместе с ней вальс.
МАТЬ. Я это помню.
ВАДИМ. И она нравилась мне.
МАТЬ. Что было дальше? Она увидала тебя?
ВАДИМ. Да, увидала…
Я сбил с ног одного придурка, ударившего старика, ветерана войны. Я никогда не бил лежачих, но в тот момент я сильно разозлился и замахнулся, чтобы ударить негодяя ещё раз в его свиную бандеровскую рожу! (Замахнулся кулаком.)
И тут с диким визгом подскочила девушка, оттолкнула меня, потом ударила по лицу, затем пыталась укусить… (Пауза.)
Я увидел, что это… Оксана.
«Стой! — крикнул я. — Остановись!»
Но она визжала и пыталась вцепится ногтями мне в лицо. Она была страшна как фурия!
«Оксана, опомнись!» — Я схватил её за руки и начал трясти, чтобы она пришла в себя. Но она глядела на меня безумными глазами и в ответ несколько раз выкрикнула: «Ненавижу! Ненавижу! Москаль! Кацап! Сволочь! Предатель! Я убью тебя!»
Мне на минуту стало страшно. Не за себя. Мне стало страшно от того, что я увидел перед собой чудовище, которое раньше имело человеческий облик. Которое когда-то было красивой девушкой с нежным голосом и чудной походкой, с пшеничной косой и васильковыми глазами…
А в те мгновения она превратилась в настоящее исчадие ада — в безумного и свирепого зомби!
Вот от этого мне стало страшно.
МАТЬ. Что ты сделал потом?
ВАДИМ. Я её оттолкнул! Сильно! И она упала. Но мне было уже всё равно. Оксана перестала для меня существовать. А это визжащее чудовище мне стало безразлично!
Я взял под руку ветерана и повёл его в переулок, чтобы увести подальше от этого безобразия.
Мы шли с ним по улочкам, а сзади доносились крики и шум потасовки. Наши побили бандеровцев и разогнали прочь. Но праздник был уже омрачён. И мне стало стыдно перед этим старым солдатом за то, что ему довелось в наше время увидать такое.
МАТЬ. Мой дед тоже воевал.
ВАДИМ. Я всегда любил и уважал своего героического прадеда. Хотя почти и не помню его. Он рано ушёл из жизни.
МАТЬ. Когда тебе было всего три годика. Но он успел понянчиться с тобой.
ВАДИМ. Память о моём прадедушке никогда не позволяла мне допустить, чтобы все эти выродки, все эти укронацисты, бандеровцы, могли бы безнаказанно глумиться над теми, кто большими жертвами завоевал нам победу.
МАТЬ. А тот ветеран? Ты проводил его до дома?
ВАДИМ. Конечно. Мама, ты же знаешь, что я никого не бросаю в беде!
Я довёл того старика-ветерана до самого дома. Мы всю дорогу молчали. Но я видел, как сильно потрясён этот старый воин, как тяжело он переживал случившееся.
А возле самого подъезда он сказал мне: «Спасибо, сынок! Ты настоящий советский человек!» И расплакался. Горько-горько. Потом махнул рукой и пошёл к себе домой.
Весь день тогда я не находил себе места. Очень сильно переживал из-за этой звериной выходки молодых укронацистов. И за наших ветеранов переживал. И, особенно, из-за Оксаны…
Всё-таки, она мне нравилась…
Пауза. Нарастает звук тикающих часов.
МАТЬ. Я помню. В тот день ты вернулся очень поздно. Но ты как-то преобразился. Повзрослел что ли. Я тогда обратила внимание, что у тебя очень мужественное и решительное лицо. Как у твоего отца.
ВАДИМ. Правда?!
МАТЬ. Да. Ты стал очень сильно походить на него.
ВАДИМ. Я всегда хотел походить на своего отца! Но все говорили, что я больше похож на тебя, мама.
МАТЬ. Нет. Нет, Вадик. Ты похож на папу. А на меня только чуть-чуть.
Звук часов становится громче.
ВАДИМ. Мама! Время истекает. Мне скоро надо уже возвращаться.
МАТЬ. Господи! Вадик! Ну побудь ещё немного. Не спеши. Пожалуйста!
ВАДИМ. Это не зависит от меня. Мне дали всего один час. И я не могу опаздать. Не могу подвести того, кто позволил мне отлучиться домой.
МАТЬ. Ты ещё придёшь? Когда?
ВАДИМ. Не знаю, мама. Не знаю. Но ключ я оставлю себе. На всякий случай.
МАТЬ встаёт, подходит к ВАДИМУ и берёт его руки. Разглядывает их.
МАТЬ. Твои руки не изменились. Они снова целые. Раны зарубцевались и их почти не видно.
ВАДИМ. Раны зажили. Совсем исчезли. У меня сейчас уже ничего не болит. А раньше болело.
МАТЬ. Вадик. Сыночек! Тебе было очень больно тогда?
ВАДИМ. Сначала нет. А потом стало больно. Очень. Очень больно!
МАТЬ трогает лицо сына.
МАТЬ. А лицо? Тогда на нём не было живого места. Сильные ожоги. Как ты перенёс их?
ВАДИМ. Перенёс. Сильно болело. Сильно жгло. Потом прошло.
МАТЬ. А сейчас нет ни царапинки. Всё зажило?
ВАДИМ. Можно и так сказать.
МАТЬ (срываясь на крик). Вадик, что они с тобой сделали? Изверги! Они же покалечили тебя!
ВАДИМ. Покалечили.
МАТЬ. Они же погубили тебя!
ВАДИМ. Погубили.
МАТЬ. Я не отпущу тебя!
ВАДИМ. Я не могу остаться.
МАТЬ. Я не отпущу тебя! Сынок!
ВАДИМ. Мамочка! Я не могу остаться. Ты же знаешь?! Не могу!
МАТЬ (плачет). Вадик, я всё готова отдать. Всё! Только чтобы ты остался дома, вместе с нами! Ты же не можешь бросить нас. Ты не можешь уйти от нас! С кем мы тогда останемся?!
ВАДИМ. Мама, я сделал свой выбор. Тогда, в тот день — 2 мая 2014 года.
МАТЬ. Ну почему? Ну почему ты не остался дома? Почему ты пошёл туда, на Куликово поле, на эту площадь к Дому профсоюзов? Почему? Зачем?!
ВАДИМ. Ты ведь знаешь, что я не мог поступить иначе!
Там, на Куликовом поле, собрались мои товарищи. Мои друзья. Там было много моих соратников, комсомольцев. Да и просто там были честные и отважные люди, которым было важно показать, что мы не боимся этой бандеровской сволочи, приехавшей в наш славный город сеять заразу нацизма. Мы должны были дать отпор.
МАТЬ. Но вас было слишком мало!
ВАДИМ. Нет, мама, нас было очень много!
МАТЬ. Но тогда почему они одолели вас? Почему они разгромили ваш палаточный лагерь на Куликовом поле?
ВАДИМ. Мы недооценили силы врагов. И переоценили свои силы!
Этих укронацистов несколько дней подряд завозили автобусами и поездами. Их везли из Галиции и из Днепропетровска. Из Ивано-Франковска и из Житомира. Собрали повсюду эту фашистскую нечисть и на деньги олигарха Коломойского привезли в Одессу.
Они специально готовили эту акцию устрашения, чтобы сломать волю людей, чтобы запугать одесситов, чтобы убить дух свободы в наших сердцах.
Они всё тщательно спланировали. А мы оказались не подготовленными. Мы не ожидали таких страшных и жестоких действий с их стороны. Мы до конца не верили в то, что из людей можно сотворить таких лютых зверей.
МАТЬ. Но ведь ты мог убежать с площади. Ты же мог спастись?! Многие же убежали, завидев огромную разъярённую толпу этих нелюдей.
ВАДИМ. Я не мог убежать, мама! Я не мог бросить своих товарищей и оставить их в беде. Ведь я же комсомолец, я молодой коммунист. И я, всё-таки, русский человек! Я русский воин!
МАТЬ. Ты ещё совсем мальчик! Тебе нет и восемнадцати!
ВАДИМ. А ты помнишь, что рассказывал мой прадедушка, твой дед? Он рассказывал папе, а тот уже пересказывал мне.
Ты ведь знаешь, что прадеду в сорок первом было всего семнадцать лет, и он только закончил школу. Но он ушёл на фронт, приписав себе год. А потом был его первый бой, и он сильно боялся. Но не врагов! Он боялся струсить и смалодушничать перед товарищами, которые стояли в строю рядом с ним, плечом к плечу. И он бежал в атаку с кличем «Ура! За Родину! За Сталина!»
А потом почти все из его отряда погибли, упали сражённые пулями. Прадеда подкинуло взрывом мины и засыпало землёй. Его с трудом откопали, но он остался живым. И потом воевал ещё два года, пока ему не покалечило ноги и его не демобилизовали.
Ты ведь помнишь, как больно ему было ходить? Но он никогда не пользовался тросточкой. Он не подавал виду, что у него болят старые фронтовые раны. Мой прадед был мужественным человеком! И я преклоняюсь перед ним!
МАТЬ (плачет). Дедушка редко рассказывал мне про войну. Он считал, что девочке не нужно знать про ужасы того военного времени. Он всё рассказывал моему мужу, твоему папе. Он просил, чтобы мы воспитали тебя мужественным и храбрым человеком. И ты стал таким. Твой прадед гордился бы тобой.
ВАДИМ. В семнадцать лет мой прадед встал на защиту Родины от фашистских оккупантов. Почему же я должен был струсить перед новыми фашистами? Ради чего он воевал и проливал свою кровь? Чтобы мы, моё поколение, были трусливыми, жалкими и беспринципными? Нет, мы должны быть такими же храбрыми, как и наши прадеды!
Я не мог смалодушничать! Ради памяти моего прадеда! И я не мог, слышишь, мама?
МАТЬ (кивает головой). Слышу, сынок. Слышу!
ВАДИМ. Не мог. Мама, я не мог предать память своего прадеда. Я не мог предать память воинов, защитников Отечества. Я не мог предать того ветерана, которого пытались избить озверевшие украинские нацисты. Я не мог простить им слёзы этого старика!
Как бы я мог жить дальше, если бы струсил? Если бы смалодушничал и убежал с поля боя?
Там, на Куликовом поле, в Доме профсоюзов, случилась моя война. Там проходила моя линия фронта!
Громкий звук часов.
МАТЬ. Что это?!
ВАДИМ. Это напоминание. Мне уже пора в обратный путь.
МАТЬ. Погоди ещё немного!
ВАДИМ. Я уже чувствую, как время струится вокруг меня, как оно истекает и растворяется. Осталось всего несколько минут.
МАТЬ. Вадик, скажи, сынок. Там, в Доме профсоюзов, там могло всё случиться иначе? Могли прийти к вам на помощь? Ведь вся Одесса видела по телевидению репортаж с площади. Почему же Одесса, почему же все люди тогда не прибежали к вам на выручку?
ВАДИМ. Я сейчас уже точно знаю, что всё произошедшее было хорошо спланированной акцией устрашения. Все были подготовлены: и милиция, которая ничего не делала; и пожарные, которые не ехали тушить пожар, и спецслужбы, которые поощряли распоясавшихся бандитов.
Все знали, что должно было произойти, и все тщательно готовились к этому. Только народ не знал. И это всех нас застало врасплох!
МАТЬ. Почему никто из одесситов не пришёл к вам на помощь?
ВАДИМ. Мама, у меня нет ответа на этот вопрос! Я не знаю. Что-то очень страшное произошло за последние двадцать лет. Люди сильно изменились. Не все. Но многие.
И мир сильно изменился. В нём стало больше зла! И это зло марширует по улицам наших городов под жёлто-голубыми флагами, под красно-чёрными бандеровскими штандартами. Это зло кричит: «Москаляку на гиляку!» и «Москалей н а ножи!»
И ведь многие боятся этой многоголовой твари, многие просто трусят и оправдывают свою постыдную трусость клеветой на Россию и на русский народ.
МАТЬ. Почему вы все забежали в Дом профсоюзов? Вы же могли просто уйти улицами подальше с площади?
ВАДИМ. Дом профсоюзов оказался ловушкой. Нас туда заманили специально.
Я не помню, кто первый закричал, что надо укрыться в этом здании. Но крикнуло сразу несколько человек. И мы пошли за ними.
Мы рассчитывали, что в Доме профсоюзов сумеем забаррикадироваться и отбить нападение. Но там нас уже ждали. Там прятались украинские нацисты — те, кто потом начали поджигать здание и разливать кислоту, от которой очень многие получили ожоги и задохнулись.
А я с товарищами находился на третьем этаже. Там было много женщин, и они были сильно напуганы. Никто ведь не думал, что всё закончится так плохо.
МАТЬ. Сколько всего людей там было?
ВАДИМ. Много, мама. Очень много. Несколько сотен. И погибло более двухсот человек. Это только тех, кого я потом видел. А тела многих, уже после, вывозили тайком.
Они и сейчас скрывают правду — сколько на самом деле погибло людей в Доме профсоюзов в тот злополучный день 2 мая!
МАТЬ. Ты видел, кто начал поджог?
ВАДИМ. Да, видел. Начали поджигать те бандеровцы, которые прятались внутри здания, в подвале. А уже потом и те, кто бесновались снаружи. (Звуки тревожной музыки.)
Когда в здании из-за едкого дыма стало нечем дышать, то мы попытались найти спасение у открытых настежь окон, но в них с улицы стали бросать бутылки с зажигательной смесью. Они разбивались: горючая жидкость растекалась по стенам, по полу и мгновенно вспыхивала. Горящие брызги попадали на тело, на кожу, на лицо — люди страшно кричали!
Рядом со мной стояла девушка и у неё загорелись волосы. Мы накинули ей на голову куртку и кое как сбили пламя. Но она сильно обгорела и её лицо покрылось кровавыми волдырями.
МАТЬ. Боже мой!
ВАДИМ. Я выглянул в окно, чтобы вдохнуть хоть немного воздуха…
С улицы раздались выстрелы — кто-то стрелял снизу. Стреляли в нас! Рядом упал Славка, мой товарищ, — пуля попала ему в голову, и он умер сразу. Не мучился. А потом…
Потом я увидел там, внизу, под окнами. Я увидел её. Оксану…
У неё на плечах был жёлто-голубой шарф. Она с компанией других девчонок разливала из канистры по бутылкам зажигательную смесь. Они смеялись… Им было весело. Они вставляли тряпичные фитили и отдавали бутылки парням. А те поджигали фитили и закидывали бутылки в окна здания, которое уже почти всё было охвачено огнём…
В какой-то момент она подняла взгляд вверх. И увидала меня! Наши взгляды встретились. На этот раз взгляд её был вполне осмысленным. Мы, какое-то время, смотрели друг на друга.
МАТЬ. Она узнала тебя?
ВАДИМ. Да. Она сразу же узнала меня. И несколько мгновений что-то боролось в её душе.
Я видел, что она смутилась и опустила голову. Но через несколько секунд снова подняла лицо и посмотрела на меня в упор. И это был уже нечеловеческий взгляд!
Мама, если бы ты видела эти глаза! Вот когда мне стало по-настоящему страшно! Я увидел перед собой уже не человека. Я увидел исчадие ада.
Даже тогда, на площади, когда они пытались избить ветеранов, её лицо ещё не утратило человеческих признаков. Оно было яростным, злым, жестоким, безумным, но ещё человеческим. А здесь — уже совсем не было никаких человеческих признаков! Передо мной стояло двуногое животное. Без души, без совести, без жалости и без сострадания…
И в этот момент я почувствовал, что умер. (Пауза.)
МАТЬ (берёт руки ВАДИМА). Руки. Такие тёплые. Я сначала боялась к ним прикоснуться. А потом решилась. Они живые и тёплые.
ВАДИМ. Сначала я не испытывал боли. Я даже не понял, что произошло. Не помню, как оказался внизу, под окнами, на асфальте. Мне совсем не было больно.
МАТЬ. В тот день телевизор был постоянно включён и регулярно передавали репортажи о событиях на улицах Одессы. Было очень тревожно.
В репортажах показывали о столкновениях, о начавшихся драках. Когда начали стрелять на Греческой, мы с твоим отцом стали звонить в милицию. Но нам ничего вразумительного не ответили. Потом, когда уже загорелся Дом профсоюзов, мы кинулись на твои поиски. Когда мы приехали туда, то нас не пускали к зданию. Оцепление из милиции. Все стояли и смотрели как полыхал, охваченный огнём, Дом профсоюзов. Как кричали и задыхались возле окон несчастные люди. Как многие из них в отчаянии выпрыгивали и падали вниз разбиваясь, и никто не спешил к ним на помощь…
А потом мы увидели, как милиция выводила нескольких людей из горящего здания и к ним кинулась озверевшая толпа этих бандеровских нелюдей. Я видела, как забили на смерть молоденького парнишку. Потом растерзали пожилую женщину. И никто не пытался их спасти. Бурлила возбуждённая толпа и визгливо кричала, подначивая беснующихся нацистов.
Я ходила и спрашивала у незнакомых людей: «Вы не видели моего сына, Вадика?»
И твой отец шёл рядом и тоже спрашивал: «Вы не видели моего сына, Вадика?»
И люди затихали. Они не могли смотреть на нас и отворачивались. Они только растерянно отвечали: «Нет, мы не видели вашего сына!»
А мы всё ходили и ходили сквозь эту страшную толпу, и спрашивали почти у каждого (Вскрикивает.): «Вы не видели моего сына, Вадика?»
И тут… Я увидела возле стены лежащие тела. Сюда стащили вместе всех, кто выпал из окон. Мы подошли ближе… И я… увидела знакомые спортивные штаны. Это… (Закрыла лицо руками.)
ВАДИМ. А я видел тебя. Я сразу вас заметил. Ты вместе с отцом ходила сквозь эту разъярённую толпу. И у вас были такие неживые лица.
Мне хотелось крикнуть: «Папа, мама, я здесь!» Но не мог крикнуть. Не было сил. Я уже не чувствовал своего дыхания, не ощущал своего сердца. Я просто наблюдал за вами и очень жалел вас.
МАТЬ. Когда потом я пришла в морг на опознание. То, несмотря на то, что у тебя было сильно обожжено лицо, ты был как живой. Как будто просто заснул. Я трогала твои руки, они все были в ожогах и ранах, и пыталась тебя разбудить. Я не могла поверить… (Заплакала.)
ВАДИМ (берёт её за руки). Мамочка, милая, не плачь. Прошу тебя! Всё уже позади.
И ты, и отец, и бабушка, и я — уже всё пережили. Самое страшное осталось там, в прошлом.
Раны заживают. Все свыкаются с потерями. И как бы тебе ни было тяжело, мамочка, ты должна жить дальше. Вы, мои родные, должны жить дальше. Но уже без меня…
Мне пора.
Начинает стучать метроном.
МАТЬ. Вадик! Прошу тебя! Ещё хоть минуточку. Побудь со мной! Умоляю!
ВАДИМ. Мама, эти секунды уже ничего не изменят.
МАТЬ. Но я не могу тебя отпустить. Не могу!
ВАДИМ. Но ведь уже отпустила. Ты ведь уже осознала, что меня не будет рядом с тобой. И ты уже смирилась с этим!
МАТЬ. Нет, Вадик, я не смирилась. С этим невозможно смириться.
ВАДИМ. Мамочка, мне надо уходить!
МАТЬ. Но ведь ты придёшь ещё?!
ВАДИМ. Я так скучал по тебе там! Я чувствовал свою виной перед вами, перед тобой. И мои переживания услышал Тот, Кто милосерден к нам, Кто любит и жалеет нас. И Он разрешил мне прийти домой не на долго. Чтобы повидаться с тобой. Чтобы я мог попросить у тебя прощения.
МАТЬ. За что? Твоей вины нет ни в чём.
ВАДИМ. Я, всё-таки, очень виноват перед вами!
Я оставил вас одних в этом жестоком и страшном мире. А сам ушёл в мир иной, который несравненно лучше того, в котором я жил до недавней поры, и в котором вы останетесь жить ещё долгое время.
Прости меня, мамочка! Пожалуйста, прости!
МАТЬ (обнимает). Сыночек! Это ты прости. Прости, что не уберегла. Прости, что не нашла сил пережить свою боль. Прости, что унывала и не верила.
ВАДИМ. Бог всех нас простит.
МАТЬ. Скажи, а там, где ты сейчас… Там хорошо?
ВАДИМ. Там всё хорошо. Там нет ада, потому что ад здесь, на земле. И ад в душах злодеев!
За свою короткую жизнь я не успел сделать ничего злого, и я вместе с товарищами принял мученическую смерть. Поэтому мне всё простили и душа моя теперь спокойна.
Где-то здесь рядом мой героически прадед. И другие мои славные предки. И они гордятся мной. И я хочу, мамочка, чтобы и ты тоже гордилась мною.
МАТЬ. Я горжусь тобой, сынок. Я очень люблю тебя, Вадик.
Стук метронома стал очень громким.
ВАДИМ. Пора. Ухожу. Наверно, я уже никогда не вернусь вот так, как сейчас, во плоти.
Я останусь с тобой только в воспоминаниях.
Передай папе, что я его люблю, что я всегда гордился им, и что он был очень хорошим отцом. И бабушке передай — она замечательная. И я тоже её очень-очень люблю.
МАТЬ. Значит, я тебя больше не увижу?
ВАДИМ. Наверно, нет. Ведь и эта встреча — исключение из правил. Просто Он сжалился надо мной и над тобой. И дал возможность повидаться ещё раз. Как при жизни.
Я пришёл не бесплотным духом, не призраком, чтобы не напугать тебя, а пришёл в своём теле. В том, в котором явился, благодаря тебе, на белый свет.
МАТЬ. Вадик, сынок!
ВАДИМ (обнимает и целует). Ни о чём не жалей, мамочка! Гордись мной! И помни обо мне!
МАТЬ. Вадик, я до конца своих дней буду помнить о тебе.
ВАДИМ. Прощай, мамочка.
МАТЬ. Прощай, сыночек!
ВАДИМ уходит вглубь сцены, свет за ним постепенно гаснет.
Звучит музыка. (В. Глюк. Мелодия Орфея из оперы «Орфей и Эвридика»).
ВАДИМ (едва слышно). Прощай, мамочка!
МАТЬ. Прощай, Вадик! (Многократное эхо.)
Музыка звучит громче и на сцене медленно гаснет свет.
КОНЕЦ
11 февраля 2015 г.