Петр Камчатка (смурной он был) еще винца ему подлил.
– Жуй! – сказал. – А сам себя ты не повесишь?
– На што мне себя вешать? Зеркало – это вот хорошо повесить. Кады на осударя погляжу, кады и на себя гляну!
Петр Камчатка стал Ваньку Каина обнимать:
– Устал я от жития воровского. Жену хочу заиметь, чтобы детишки округ меня бегали. Сколь еще мне под мостами ночевать? А ведь у меня, – признался Камчатка, – имя божие есть: я, Смирнов Петр, сын солдата полка Бутырского, ко флоту матросом причислен. Я и паруса шить способен! Честным трудом могу себя содержать…
– Брось, есаул, – отвечал ему Каин. – Жизни не начнешь новой, пока деньгами не разживешься. Давай не грусти, а лучше махнем к Макарию, где ярманка богатуща: награбим вволю…
– Пошли, есаул! Веди нас, – загалдели тут воры, а девы банные, от которых вениками пахло, обнимали их, сильно пьяные.
– Есть на Волге капитан Редькин, который брата нашего в пучки вяжет… Не! – отказался Камчатка. – Я, может, и схожу до ярманки ради гуляния. Но в есаулы пора уже Ваньку Каина брать…
И, лошадей по весне закупив, шайка потянулась на Волгу; когда входили в леса Муромские, леса заветные, Ванька Каин кушак подтянул, чистым голосом завел свою любимую:
Ой, да не шуми ты, мати – зеленая дубравушка,
Не мешай ты мне, добру молодцу, думу думати…
Попалась им за лесом деревенька убогая. Жуляй с Колькой Жаровым пошли посередь улицы, приплясывая:
Мы не воры, мы не плуты, не разбойнички,
Государевы мы люди – рыболовнички.
Хо-хо! О-хо-хо!
Как у тетки у Арины мы словили три перины,
А у кума у Степана увели горшок сметаны.
Хо-хо! О-хо-хо!
А на околице сидела древняя бабуся, глаза которой давно устали видеть свет божий, и вздыхала она горестно:
– О-хо-хо… И откель оне такие берутся? Креста на них не видать – одни востры ножики болтаются!
* * *
Макарьевская ярмарка прославила себя мошенничеством, и село Лысково, что раскинулось под сенью монастыря, прославилось тем же. С середины XVII века сюда воры московские, как на праздник, хаживали. Богатая жизнь цветет под шатрами купеческими, возле стен святой обители. Тут и перса увидишь с бородой красной, индусы приворотными камнями торгуют, ломятся от товара ларьки заезжих греков, подплывают к Макарьеву пышные баржи армян астраханских.
Первым делом попер Ванька Каин казну у одного армянина. Деньги краденые тут же на берегу в песок закопал, а над кладом воры шалашик соорудили. Замки повесили на продажу. Веники березовые. У входа положили полосу меди красной. Петр Камчатка вроде купца в шалаше уселся. Кому догадаться, что тут деньги закопаны?.. А попался Ванька на дворе Гостином: там его купцы сызранские безменами так отделали, что замертво лег и дышать перестал. Очнулся, а на шее уже «монастырские четки» привешены, иначе говоря – стул Ваньке на башку нацепили. От ноги же цепь тянется. Делать нечего. Либо погибать, либо… Заорал Ванька на всю ярмарку:
– Имею за собой слово и дело государево!
Разбежался народ при таком признании. Сняли «четки» с него, перевели в контору под запоры железные. Ну тут уж не зевай. Со «словом и делом» не шутят. Петр Камчатка явился во двор острога под видом купца богомольного, раздавал арестантам калачи и пряники, просил за него богу молиться. Ваньке Каину он тоже калачик сунул (еще теплый) и шепнул:
– Триока ела, стромык сверлюк трактирь…
А это значит: ключи от цепей в калач запекли. Ванька Каин часовому две гривны дал, взмолился душевно:
– Купи мне красного товару из Безумного ряду на дворе Гостином, где недавно был я знатным купчином…
Принес ему тот бутылку. Каин хлебнул для храбрости, остальное вино солдату отдал. Замки разомкнув, бежал он – и прямо к Волге, на перевоз. Средь народа затолкался. А на берегу, глядь, баня топится. Одежонку сбросил, голый между голых, закрутился он с веником… Из бани же, чисто помытый, он голым решил идти. Веником закрылся малость и явился прямо в сыскную контору. Нагишом пал в ноги Редькину и стал ему плакаться:
– Купец я московский, тятеньки-маменьки у меня стареньки. Вот послали меня к Макарию, а тока в баньку зашел попариться, как с меня сняли все, что было, и денежки увели… Прикажи, государь ласковый, мне бумагу на проживание выдать. Коли бумаги жаль, ты шлепни меня печатью казенной по заднице, чтобы все знали – купец я честный и хороший…
Но Редькина не проведешь: он и не таких орлов видывал! Велел он Ваньку на лавку класть по всем правилам – для сечения. Потом Редькин большую книгу раскрыл, в которой у него поденная опись велась – кого и когда обчистили на ярмарке. Читал он ее, говоря:
– А не ты ли, сын сукин, вчера келью святого старца Зефирия вычистил? Не ты… Ладно. Дайте ему парочку с прискоком. А вот суконщик Нагибин краденое дышло рази не от тебя принял?
От битья кнутом орал Ванька Каин:
– Ой, родненькие мои! Да не чистил я келью святого старца Зефирия… Нагибина-суконщика и знать не знаю. Ой, маменьки!..
Пришел черносхимник Зефир и слезно заявил, что вора по голосу узнает. Втащили потом суконщика Нагибина, до того на допросах разукрашенного, что он и родную мать признать бы уже не мог. И тот суконщик тоже подтверждал охотно:
– Он самый! Пымался. Дал мне дышло, а сам дале понесся…
Ванька Каин примолк на лавке, а за столом чин фискальный сидел, протоколы держал допросные. Ванька на всякий случай (более по привычке) ему подмигнул, а чин тоже – луп-луп! – глазом рыжим: своя своих опознаша.
– Два фунта тебе… с походом вешаю, – шепнул Ванька.
Миг-миг… луп-луп! – сошлись они на четырех фунтах, иначе – на четырех рублях выкупа. Но Редькин – душа чистая, неподкупная.
– Сейчас, – сказал, – я тебе все кости из мяса повынимаю…
И стал бить, отчего Ванька предал друга своего Камчатку.
– А шалаш у него лубяной, – показывал, – там замки повешены и полоса меди лежит. А есть вор Камчатка сын солдата бутырского, из матросов беглый… Вот он и Зефирия чистил, он и дышло краденое передал. А я сын купеческий, в чем свидетельски икону целую…
Камчатку арестовали, а шалаш лубяной разорили. Чин же лупоглазый взяток от воров даром не брал. Явил он в контору сыскную фальшивого купца с ярмарки. И была ставка очная.
– Ангел ты мой! – воскликнул «купец», Ваньку Каина в конторе обнимая. – Вот встреча… Чего это ты здесь сидишь?
И, в глаза Редькину глядя, лжесвидетель исправно показал, какой Ванька хороший купец, на Москве у него папеньки с маменьки без сынка шибко печалуются… Так-то вор на свободе оказался, и сразу кинулся Каин на берег, где шалаш стоял. Выгреб из песка казну армянскую и побежал в село Лысково, где его шайка поджидала. Загуляли они по фартинам, понакупили ружей себе, пороху, вина и табаку, рубахи понадевали новенькие, воровских разговоров послушали. В селе Лыскове тогда много шаек отдыхало, есаулы опытны были.
– Я вот, – один такой есаул рассказывал, – из Алатыря пришел, городок хороший. Брал его с пушками. Велел воеводе ключи на тарелке вынесть, а с горожан контрибуцку взял, как енералы с супостатом делают. Плохо, что ребятки мои запьянствовали, а то бы я и дальше пошел – до Саранска, где воевода Исайка Шафиров, говорят, слаб. Пушек боится. Инвалидов при нем всего семеро…
– Ша! – решил Ванька Каин. – Пойдем Саранск грабить. Нам и пушки не надобно. Воеводу с его инвалидами мы защекочем…
И пошли воры на Саранск, грабя деревни встречные. Редко мужик попадется на дороге. Разбойников завидя, телегу с лошадью кинет, а сам в лесу спасается. Но однажды встретили шайку большую, видать сколоченную из мужиков от барства беглых. Есаулом у них был солдат отставной, у которого ног подчистую не было. Его мужики-разбойнички на стуле таскали. Ватагу Каина приметив, он на стуле своем запрыгал, крича:
– Когда хас на мас, то и дульяс погас!
Теперь, коли слова эти прозвучали, не шевелись, иначе прирежут. Стали их трясти мужики. Посыпались наземь пятаки медные.
– Это деньги не дворянские, – угадал есаул мужицкий. – А кто христьянина грабит, тот враг заветам божиим… Эй, – скомандовал есаул, – всех сразу без мучительств повесить! А тебя, – сказал он Каину, – мы сожжем сейчас безо всякого мучительства…
И опомниться не успел, как его к дереву привязали. А вокруг него мужики лес товарищами Ваньки разукрасили – кого за глотку, кого за ногу, кого за руки. Зажгли потом бересту едучую, стали под Каина хворост пихать, чтобы горел он скорее (без мучительств).
– Постой, есаул ласковый! Не казни меня… Великую тайну тебе я открою. Вели только руки мне развязать.
– Развяжите руки ему, – разрешил есаул безногий.
Ванька Каин из-за пазухи колоду карт вынул.
– Ой, господи, – огляделся ловко. – Пенька-то нет поблизости, чтобы метнуть. Вижу один пенечек, да не дойти… Эх, люди добрые, ослобоните и мои ноженьки быстрые!
– Развяжите и ноги ему, – велел есаул.
Ванька Каин не побежал.
– Скажи, чтобы престол твой к пенечку отнесли. Да пусть сами отойдут далее, чтобы никто не слышал тайны моей великой…
Есаула с честью отнесли мужики на полянку.
– А и дурак же ты! – сказал ему Каин на этой полянке. – На что же ты наделся, козел безногий? Я ведь удеру от тебя сейчас.
– Э-э, нет, – заявил солдат. – Я тебя стрелять буду.
– Ну ладно, коли так, – согласился Каин, – открою тайну, и никто о том никогда не узнает. Короля бубнового видишь в руке у меня? А вот – рест! И скажи теперь, куда делся король?
– В рукав спрятал, – догадался есаул.
– Смотри в рукав мне. Трясу его… Где король?
– Не знаю… пропал.
– Верно! Так и я сейчас пропаду. Гляди – рест!
И ушел в лес. Есаул сунул руку за армяк, но пистоля за пазухой уже не было. Только карта лежала – король бубен.
– Ну и вор… всем ворам вор! – поразился солдат.
* * *
Не удалось им дойти до города Саранска… От этого города в один теплый день пролетело над лесами нечто. И было это нечто не птицей, не ковром-самолетом сказочным. Вроде бы человек летел и… пронесло его над бором сосновым. Не стало снова!
За дальностью Саранска от властей земных, кои за деяния народа ответственны, того полета чиновники пока не приметили. А то бы они летуна этого спросили со всей строгостью:
«От начальства дозволение летать имеется?..»
Глава восьмая
Солнце выше – и конница татарская за горизонт прячется, а на каре русское тучей летят мухи заразные, которые с навоза, прямо с падали разной, с лужи поносной на солдата садятся.
Солнце ниже – и мухи отлетают прочь, зато каре теперь облипают татары, во мраке слышен визг их, горят по увалам костры сигнальные, скачут в топоте, стрелы вокруг тысячами невидимо рассыпая.
Маркитанты за паршивый окорочишко уже по шести рублей драли. Потом и маркитанты отстали от армии: опасно было. Миних, дабы войско воодушевить, велел бочки с вином открывать для угощения. Но вино лишь на миг веселило, а потом еще хуже бывало от зноя, и тогда фельдмаршал приказал:
– Всем в рот – пулю!
Бочки с вином откатили в арьергард каре и там давали его пить для «ободрения» лишь тем, кто изнемог и упал. Остальные же сосали пули свинцовые, меж зубов их перекатывая, как леденец, сухими языками, – верно! – жажда от свинца вроде приглохла.
Хлеб армия искала в заброшенных деревнях татарских. Был он или обгорелый, не дожженный врагом, или в земле укрыт, червями жирными пронизан. Колодцы же брали солдаты с бою, словно крепости… Возьмут его, а там уже свалена скотина битая – разило из глубин земли скверной. Татарину – тому хорошо: он кобылу свою опрокинет наземь, носом в шерсть ей на брюхе зароется, насосется всласть молока кобыльего – ему и воды не надобно…
– Иде же этот рай, о коем нам сказывали?
К вечеру, когда тебя уже ноги не держат, на ручных жерновах, будь любезен, зерна для себя намолоть. А дровишек в Крыму не достать. Солдаты теста сырого поедят, а утром пошли дальше… От самого Перекопа в глубину земли Крымской протянулся след нехороший: начался в войске русском понос кровавый.
И настал день, когда Миних созвал офицеров:
– Рацион отныне таков: каждому офицеру по шляпе зерна насыплем, и делите на всех! Кто виноват в голоде армии? Не я, не я, – отрекся фельдмаршал. – Провиантмейстеры на Украйне уже все по тюрьмам рассажены. А князь Трубецкий, видать, нужд наших не ведает.
– Лесли-то обоз с хлебом тащит? – спросил Аракчеев.
– И притащит, ежели от татар отобьется.
– Обозу-то? От татар? Да никогда обозу от татар не отбиться…
15 июня армия подошла к городу Гёзлову, который солдаты русские окрестили на свой лад – Козловом; Миних велел всем молиться:
– Козлов этот – святыня ваша: здесь крестились князья киевские, отсюда христианство на Русь вышло… [8]
Город уже горел, подпаленный турками, из дыма едва виднелись минареты большой мечети Джума-Джами. А далеко в море уплывали паруса кораблей – это, увозя рабов и богатых евреев, турецкий гарнизон спешил в Константинополь. Из города горящего выходили люди почтенные. Несли они к русским хлеб-соль на золотом блюде. Это гёзловские армяне-изгои, издавна верившие в Россию и неизменно ей преданные в любом изгнании. Миних передал хлеб-соль Манштейну, а золотую тарелку, украшенную дивным узором, скопидомно в свой шатер забросил. Максим Бобриков, радуясь случаю, уже вел беседу с армянами – по-армянски.
– Вступайте смело в город, – говорили ему армяне. – Турки зажгли дома только христианские. А в Гёзлове вы сыщете еще очень много золота и серебра, посуды медной, хлеба разного, материй шелковых, свинец остался от султана и даже пушки… Даже пушки!
Нашли и жемчуг и парчу. А хлеба оказалось в городе столь много, что надолго армии хватит. Но это был – увы! – хлеб не ржаной, а белый. Не берегли его солдаты, считая за лакомство господское, которое насытить неспособно. И щедро сыпали пшеницу верблюдам. Давали зерна лошадям, сколько съесть могут, отчего в Гёзлове от перекорма немало пало русской кавалерии.
А на окраинах соленой грязью пузырилось Сасык-Темешское озеро. Генеральный штаб-доктор армии, Павел Захарович Кондоиди, увещевал всех, что in sale salus (здоровье в соли). Ученый грек и сам полез и других затащил в тузлук соленый. Сидели там, пыхтя и потея, в грязи по уши, фельдмаршал Миних со всем своим генералитетом. Кондоиди напрасно призывал солдат:
– Кто любострастною хворью болен, сюда… сюда идите!
В грязь озера солдаты не полезли, а говорили так:
– Гляди-ка, все генералы наши, видать, нехорошо болящи…
Бездна сверкающей духоты копилась над лиманами. И пахло близ моря необычно – не по-русски. Небо казалось низким – хоть руками его доставай. Миних в азарте вскрывал могильники древние. Мучил солдат землекопством и сам измучился; древнее царство Керкинита, отшумевшее когда-то в этих краях, не давало ему покоя. Успокоился, когда нашел монету редчайшую: с одной стороны ее – имя царя Скимура, а с реверса изображен был скиф с боевым топориком.
Неожиданно прорвался в Крым большой обоз с конвоем. Привел его отважный генерал Юрий Федорович Лесли, – в крови была, от крови потемнев, его шпага! Солнце раскалило на старике панцирь. Полмесяца не вылезал обоз из схваток рукопашных, идя через степи от магазинов украинских. Ведь это было чудо, что они прорвались. При генерале адъютантом состоял сын его (тоже Юрий); Лесли побаивались иноземцы: за отцом и сыном водилась слава, будто по ночам они убивали католиков и лютеран. Возможно, что и так: у них в роду с религией не все в порядке было, – оттого-то предок их и удрал в Москву; древнее рыцарство Шотландии осело потом в лесах Смоленщины, переварилось тут, перебродило, и получилась острая закваска. Лесли были истинными патриотами России… [9]
– Лесли, – сказал Миних генералу, – ты спас мне армию. Когда еще обоз прибудет к нам с Украйны?
– Об этом знает княгиня Анна Даниловна…
Из Гёзлова стал Миних распускать по Крыму слухи ложные, будто совсем плохи его дела, пора ему спасаться к Перекопу. Татары, до которых этот слух дошел, предали разорению все пути, что русскую армию из Крыма выводили. Каплан-Гирей всей мощью ханства своего стал на подходах к Перекопу, путь отступления заграждая.
Того только и надо было Миниху:
– Теперь вперед… идем в Бахчисарай!
* * *
Бахчисарай – «дворец садов». Леса крымские, по сути дела, и есть сады. Только заброшенные. Шумят на склонах гор вечнозеленые памятники первым труженикам Крыма – генуэзцам и финикийцам, давно отмершим в веках. А когда пришли в Крым татары, они не пожелали продолжать труд, начатый раньше их, и потому сады одичали. Сады превратились в леса, и цвели в лесах-садах одичавшие груши, виноград, шелковица, маслины и померанцы. Нюхал русский солдат и не понимал, что нюхает он лавры и оливки, каперсы и шафран…
Столица ханства Крымского была тогда велика, хороший всадник на добром скакуне объезжал Бахчисарай за день. Золото и мрамор наполняли дворцы и бани, мечети и мавзолеи, в прохладных бассейнах гаремов купались разнокожие рабыни, откормленные в лени. Но не добычи жаждали воины русские – отмщения! Только святого отмщения… По дороге на Бахчисарай ничто татарами тронуто не было. Войска неожиданно вступили в царство полного изобилия и довольства всякого. Мешали только горы, через сумятицу которых было никак не пропихнуть тяжелое каре. Кругом ущелья и овраги. По горным кручам тащили пушки. Трудно было. Много провианту бросили по дороге. Смерти продолжались, и могилы русские тут же обнимала буйная ароматная зелень…
Принц Гессен-Гомбургский опять стал заговоры делать.
– Связать надо Миниха, – убеждал он офицеров, – а армию домой отвести. Я спасу вас от гибели…
Истомленная адским зноем, армия в конце июля вышла к столице ханства. Бахчисарай столь искусно был спрятан в теснине Чурук-Су, что можно мимо пройти и не догадаться, что здесь укрыт город. Люди уже вповалку лежали на земле, а все окрестные высоты обложили турки с татарами, постреливая издалека.
– Генералу Шпигелю, – наказал Миних, – больных снести в обоз. Вагенбурги обложить рогатинами. А со мною пойдут одни здоровые…
Пробили зорю вечернюю, и войска, воспрянув от земли, тронулись. В порядке идеальном, в тишине полнейшей. Таясь в ущельях, армия обошла врага стороной и на рассвете выросла под самым Бахчисараем. Уже и город был виден, как кинулись на них янычары. Владимирский полк сильно помяли, стали пушки отбирать, рубят прислугу на стволах орудий.
– Лесли! – позвал Миних. – Вот вам повод отличиться…
Старый генерал пошел на янычар, его солдаты катили пушки. Ядра чугунные, разбрызгивая песок, крушили деревья, плотно спросшиеся. Янычары бежали от штыков русских. В предместье города уже возник коптящий язык пламени. Бахчисарай – словно заколдованный замок: как армию в него ввести, если нет дорог, а лишь тропинки и тропинки! Вьются они по отрогам горным, средь садов и кладбищ…
– О, проклятье! – ругался Миних. – Есть ли такая столица в мире, в которую не ведет ни одна дорога?.. Эге! – обрадовался он, опуская трубу подзорную. – Я вижу, там, со стороны нордической, кажется, можно въехать в город по-людски, а не по-татарски…
С опаскою в Бахчисарае появились русские солдаты. Повсюду лежали, брошены средь улиц, мертвецы. В канавы скатывались, как арбузы, отрезанные головы женщин. Валялись тут же младенцы с распоротыми брюшинами. Греки… армяне… русские… поляки! Все христиане были вырезаны. Не тронули татары лишь миссию иезуитскую в Бахчисарае, и монахи ордена Игнатия Лойоллы отступили вслед за янычарами. Миних распорядился:
– Библиотеку «Езуса Сладчайшего» не трогать…
Но монахи поступили варварски: перед бегством своим свалили библиотеку в подвал миссии, а в подвал выпустили все вино из бочек. Казаки загуляли. Иные с хохотом в монашеском вине даже купались. И плавали солдаты в погребах, средь книг учености невнятной, и книги утопали быстро, в вине намокнув. Миних въехал в Бахчисарай на пегой кобыле, через мост каменный вступил фельдмаршал во дворец ханский. Увы, он был уже не первым здесь – не триумфатор! Во дворе ханском, между банями и конюшнями, суетливо метались солдаты. Глаза разбегались от обилия добра и блеска мишуры восточной. Но брать не брали ничего – глазели больше… Ведь каждый повидать хотел это зловредное жилище ханов, откуда столько страданий Русь претерпела! Исполнилась мечта, еще дедовская: вот он – очаг несчастий многовечных…
– Гнать всех вон! – велел Миних. – Я стану тут обедать.
Манштейн его сопровождал, внимательный и быстрый.
– Запоминай все, – сказал ему фельдмаршал. – Императрице сочини дворца описание подробное, и с первым курьером отправим…
Бассейны из белого мрамора. Повсюду чистые циновки. Все стены сложены из разноцветного фаянса. Прошли в сераль, над коим возвышалась башенка, откуда евнухи за женами хана надзирали. Здесь был рассыпан в суматохе бегства бисер яркий для вышивания. На пороге лежала нитка жемчуга. Миних ботфортом, шпорою звенящим, поддел курильницу для ароматных благовоний. Шпагою разнес фельдмаршал вдребезги кувшин шербетный из желтого стекла.
– Пусть погибает! Нам все равно не вывезти отсюда…
Манштейн увлек его в Посольский зал, где еще пахло кофе, свет лился щедро через двойные окна. Здесь, в этих комнатах, униженно страдала честь государства Русского. От этих вот дверей послы московские должны были ползти до ханского седалища и не имели права взор поднять на хана татарского…
– Вот тут и расположимся для насыщенья брюха, – решил Миних, распуская широкий пояс на громадном животе. – К столу зовите генералитет мой. И офицеры пусть заходят.
В разгар обеда Миних раздул ноздри, принюхиваясь:
– Никак горим? Ого! Нас уже подпалили…
Огонь трещал в покоях соседних. Генералы вставали от стола, дожевывая куски мяса, дохлебывая вино из бокалов, – поспешали спасать себя. Бахчисарай сгорал быстро, как куча хвороста.
– Великолепно! – загордился Миних. – Татарам мы оставим кучу головешек… Огня подбавьте, молодцы! И не жалейте ничего. Где генерал-поручик Измайлов? Прошу ко мне… Берите войско, зарядите пушки и следуйте на Ак-Мечеть, [10] где все предать разоренью тоже…
Под густой чинарой, верхушка которой уже горела, Миних засел за писание реляций к императрице:
...
«Мы полную викторию получили… наши люди в таком сердце были, что никак невозможно было их удержать, чтобы в Бакчисарае и в Ханских палатах огня не подложили… Об этих палатах Ханских и о городе на французском диалекте сделанное Капитаном Манштейном описание при сем прилагаю».
Бахчисарай догорал. Осталась от него только немецкая реляция Миниха да опись Манштейна на французском диалекте… Ну, так и надо!
* * *
А за всем этим опять начался страх. И был он велик. Миних без парика опустился на колени в шатре своем. Мартенс положил на плешь графскую ладонь душистую, и ладонь пастора дрожала. Фельдмаршал молился о спасении… Армию он завел далеко. Перекоп остался позади. Россия и магазины ее с арсеналами – за тридевять земель. А флот султана уже стоял у Кафы, сбегали на берег галдящие толпы янычар воинственных. Татары отступили в горы – их снова тьма («аки песок»). Каплан-Гирей, хан крымский, гонит свою конницу на выручку ханства. Уж не защелкнут ли замок в воротах Крыма?
– Мы, кажется, в капкане, милый друг, – сказал пастор и нежно погладил лысину Миниха. Потом он постучал по его черепу пальцем. – Здесь есть какие-нибудь планы? – спросил он вежливо. – Или молитвы лишь одни?
– Осталось уповать на бога, – ответил другу фельдмаршал…
Распахнулся шатер, и адъютанты швырнули к ногам Миниха янычара в пышных одеждах, на поясе его бренчали золотые ложка с вилкой. Это был перебежчик – из грузин родом, и Максим Бобриков имел счастие побеседовать теперь по-грузински. Слушая рассказ перебежчика, Миних стал воодушевляться. Парик надел. И шпагу пристегнул. И даже приосанился. От страха он перешел к надежде… Янычар сказал, что калга-султан ждет Миниха в Кафе, и по дороге от Бахчисарая до Кафы татары заранее истребляют все живое. Русские встретят голую пустыню.
– Даже собак убили всех! – переводил Бобриков. – Сады под корень рубят, чтобы нам ни единого яблочка не перепало…
Миних с улыбкою повернулся к Мартенсу:
– Сам бог послал мне янычара этого. Выходит, турки ждут меня у Кафы? Ха-ха… Отлично! Пойдем на Кафу… Как это здорово, что наши планы совпадают; они ждут меня у Кафы, а я собрался идти как раз на Кафу… Чудесно! Великолепно!
Он тут же разослал лазутчиков по Крыму:
– Пусть трезвонят всюду, будто мы идем на Кафу…
И армия пошла – прямо на Кафу. Половина войска уже тряслась на телегах, больная. Другие еле ноги волокли. Зной усиливался, бедствия людей были неимоверны. Но солдаты шли. И вдруг эта армия… пропала. Калга-султан был растерян:
– Саблей добытое, ханство саблей и защитится. Но я не могу рубить саблей то, что неосязаемо, как призрак ада…
Русская армия будто растаяла в степном безбрежии. В глубине своего железного каре она уводила из рабства толпы невольников. Небо застилалось от пыли и навозной трухи, взбаламученной многими тысячами босых ног. Шли домой украинцы, поляки, французы, немцы, литовцы, венецианцы… Русские тоже уходили домой, держа «дирекцию» прямо на север! Кафа их не дождется.
Глава девятая
Обычно, когда начиналась война с русскими, послов России турки на цепь сажали, как зверей, в угрюмой башне Еди-Куль; послы там и сидели, замирения выжидая: в тюрьму же их отводили турки через Красные Ворота, которые для устрашенья «освежали» накануне свежей человеческой кровью. Но теперь… теперь Россия выросла: она опасна! Сам великий визирь в коляску усадил посла русского Вешнякова, с любезностями довез его до Адрианополя и отпустил до дому.
Босфор был густо заставлен кораблями, паруса их загодя просушены и как следует заштопаны; они готовы вывезти население турецкой столицы. Весть о том, что русские взяли Перекоп – поразила; взятие Гёзлова – ужаснуло, а падение Бахчисарая – потрясло всю империю Османов, которая ощутила издалека как бы подземный толчок. Теперь султан намерен бежать – в Каир или на Кипр… Возле него послы австрийский и французский, оба дают советы разумные, Вена и Версаль готовы быть посредниками к миру…
Кардинал Флери навестил Людовика XV в Версале:
– Ваше королевское величество, дым татарского Бахчисарая щиплет ноздри Франции, привыкшие вдыхать ароматы вечернего жасмина. Наш посол при султане, маркиз де Вильнев, уже предупрежден мною. Он убеждает этих скотов в шальварах, что выход из поражения есть. Но для этого не следует султану идти на поклон к Австрии: брать в посредники Габсбургов – как исповедаться у старой лисы.
Возросшее могущество России ошеломляло и короля Франции.
– Напротив, – отвечал он кардиналу. – Вы пока не мешайте туркам лезть в дружбу с Веной. И пусть Австрия на турецкой же шкуре распишется в фамильном коварстве Габсбургов… Флери, учитель мой, – спросил Людовик вдруг проникновенно, – неужели нашей великой и блестящей Франции предстоит в будущем считаться с большой и неумытой Россией?
Кардинал молча раскланялся. С улыбкой. Он был умен.
* * *
Римская империя простерлась широко, и на Балканах она – соперник Турции: вражда извечная за обладание славянскими народами… Сейчас же император Карл VI рассуждал:
– Пусть эти глупцы русские во главе с заурядмаршалом Минихом возятся с татарами в необозримых степях, где ветры раскаленные сушат кости их дедов, а дожди моют черепа прадедов их. Мы, австрийцы, захватим-ка под шумок Боснию, а потом что-либо придумаем в свое оправдание…
Рука старого императора погладила русые локоны Марии Терезии.
– Дитя мое, – сказал ей император, – учись обманывать, чтобы потом повелевать. Я скоро стану тленом, и великая империя Габсбургов останется пусть в женских, но зато надежных руках…
Мария Терезия почтительно поцеловала синеватую руку отца.
День как день. Скоро обед на восемьсот персон. Надо еще обдумать форму оконных карнизов в охотничьем дворце. И вдруг курьер:
– Русские взяли Бахчисарай, они идут стремительно на Кафу… Угроза есть, что русские штандарты появятся в Босфоре!
Обед отложен. Карнизы более не занимают воображения. Были званы лейб-медики, императору пустили кровь. Бахчисарай изменил политику Австрии: от ехидного посредничества к миру надо переходить к войне. Из друга турецкого надо быстро обернуться в противника Турции. Медлить нельзя: надо спасать от русских гирла Дуная…
– Учись, дочь моя, – сказал Карл VI, отправляя курьера в Петербург, к послу Остейну. – Нельзя, чтобы такой пирог сглодали русские. Пусть знает Анна Иоанновна: мы тоже ножик точим над Балканами, готовые всегда кусок отрезать пожирней для Австрии…
В один из дней Остейн сообщил Остерману, что Римская империя отныне находится в состоянии войны с Турцией.
– Не понял вас. На чьей стороне вы решили сражаться?
Остейн всплеснул руками.
– Бог мой! О чем вы спрашиваете? Мы же союзники!
Остерман довершил свою месть за прежнее поражение:
– Вена в союзе с нами способна выступать и против нас в союзе с турками. И никто бы даже не удивился этому…