– А какой самый главный прибор в кораблевождении?
– Голова, – отвечали педагоги…
Вот и вечер. Зажглись окна в землянках радистов, а в роте рулевых затопили печи. Потекли над лесом вкусные дымки.
Большая человеческая жизнь каждого юнги только начиналась. Именно в ноябре, когда русские солдаты начали уничтожение армии Паулюса под Сталинградом, когда врага сбросили с предгорий Кавказа, юнг привели к присяге.
Было в этот день как-то необычно тихо над озерами и лесами древних российских островов. Неслышно падал мягкий снежок. Даже не хотелось верить, что за тысячи миль отсюда грохочет, звеня гусеницами танков, великая битва…
Еще с побудки юнги ощутили некоторую торжественность. По случаю праздника стол в кубрике был застелен красной материей. С плакатов взирали на юнг – из славного былого – Ушаков и Сенявин, Нахимов и Макаров. На камбузе было особенно чисто и нарядно. Вместо чая – какао. Обратно до своих рот шли с песнями о морской гвардии:
Где враг ни появится – только б
Найти нам его поскорей!
Форсунки – на полный, и в топках
Бушуют потоки огней.
Врывайтесь, торпеды, в глубины,
Лети за снарядом, снаряд…
От тамбура дневальный оповестил кубрик:
– У боцманов уже приняли присягу… Сюда идут!
Классы Колесника и Росомахи выстроились по «бортам» кубриков. С улицы внесли связки заснеженных карабинов. Флотского образца, укороченные с дула, они в уюте тепла хранили строгий нежилой холодок. Вороненая чернь стволов невольно настраивала на суровость, Савка подумал об отце: «Только одно письмо, а в Сталинграде уже наступают… Неужели письмо было последним?»
– Смирно! – вытянулись старшины.
В кубрик рулевых шагнули контр-адмирал Броневский, офицеры политотдела гарнизона, Аграмов со Щедровским. За ними ловкий писарь базы нес под локтем папку с текстом присяги. Юнг поздравили, потом стали выкликать по алфавиту.
|
|
Первым шагнул к столу Федя Артюхов. Волнение свое он выдал только тем, что читал присягу повышенно громким голосом… Он ее принял!
– Распишись вот здесь, – сказал ему писарь.
Звонко и радостно дал присягу Джек Баранов, второй по алфавиту. Савка терпеливо ждал своей очереди.
– Огурцов! – позвали наконец от стола.
Оружие еще не отогрелось в кубрике – студило руку.
– …клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, – произносил Савка. – Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу…
Уже подступали в конце мрачноватые, но необходимые в клятве слова, и Савка прочел их, невольно приглушив голос:
– Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона… всеобщая ненависть… презрение трудящихся!
После чего неторопливо расписался. Заняв место в строю, не мог удержаться, чтобы не оглядеть полученное оружие. Это был настоящий боевой карабин, уже без глупой дырки. Вот бы такой ему тогда, ночью, когда он стоял в карауле, страдая от своей беспомощности!
* * *
Итак, с этого дня начиналась новая жизнь.
Теперь юнги наступали на своего командира роты:
– А когда ленточки на бескозырки? Раньше говорили, что нельзя без присяги. Но ведь присягу-то мы дали!
Кравцов в ответ ослеплял юнг белозубыми улыбками:
|
|
– Вы не матросы, а юнги! А начальство еще не решило, что начертать на ваших ленточках… Подумайте сами – что?
Юнги изощряли фантазию. Коля Поскочин повершил всех:
– Пусть напишут нам золотом: «Не тронь меня!»
Эпилог второй
(Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
Глубокой осенью, в самое предзимье, Ледовитый океан страшен – он высоко бросает эсминцы. Мрак долгой ночи уже нависает над волнами. Радисты мучаются на вахтах, ибо радиопосылки штабов разрушаются треском разрядов полярного сияния. В одну из таких ночей – в мороз и ветер – миноносцы вышли из Ваенги, чтобы отконвоировать в Киркенес три корабля. Это были транспорты, трюмы которых забиты подарками норвежцам из Советского Союза: хлеб, медикаменты, строительный лес и прочее. На скорости эсминцы своими скулами гулко выбивали из волн каскады брызг, и брызги смерзались на лету, словно пулями осыпая стекла рубок.
Один из транспортов в составе эскорта показался мне знакомым по силуэту, и я спросил сигнальщика:
– А кто это нарезает по правому от нас траверзу?
– Это «Волхов»… госпитальный.
Старый знакомый – на этом судне я плыл из Соломбалы на Соловки.
Между тем обстановка в океане была тревожной. Фашисты резко увеличили в Заполярье количество подводных лодок. Под конец войны их подлодки были значительно усовершенствованы, покрыты слоем изоляционных пенопластиков, чтобы затруднить их обнаружение в воде. Они имели дыхательные хоботы – «шнорхели» – и широко применяли акустические торпеды, целившие в машину или под винты кораблей.
К утру я почувствовал себя скверно. Разламывалась голова. Раз, наверное, пятнадцать за ночь меня срочно вызывали на мостик, чтобы снять с навигационной оптики пленку льда. Из духоты кубриков – на мороз, обратно в люки валишься мокрый, хоть выжимай, зуб на зуб не попадает. Заболели многие, особенно наружная команда. Но своих постов, конечно, никто не покинул. Вот и день настал – серый; в сером тумане качались серые тени кораблей. Я прилег на рундук, как вдруг раздался взрыв и тут же проиграли тревогу. Подлодка противника торпедировала «Волхов», от которого мгновенно не осталось и следа, только где-то очень далеко прыгали на волнах головы людей, будто в море кто-то побросал мячи. Пока миноносцы вели гидропоиск, бомбами загоняя противника на критическую для него глубину, наш эсминец пробежал над местом гибели корабля. Люди с «Волхова» еще плавали, ибо их держали на волнах спасательные жилеты, надутые воздухом. Но все они, пробыв в море не больше пяти минут, были уже мертвы. В Баренцевом море разрыв сердца от резкого охлаждения почти неминуем. Кое-кого удалось подхватить из воды. Их складывали на цементный пол душевой. Мимо меня матросы пронесли женщину в кителе и юбке – женской форме флотского офицера. Волосы ее висели длинными ледяными сосульками, вмиг закостенев на морозе. Женщина была врачом.
|
|
Это был тяжелый поход, полный жертв. Волной смыло с эрликонов двух автоматчиков. Спасти их было никак невозможно, и эсминцы прошли мимо…
Когда пришли в Киркенес, очень многие в командах грипповали и с трудом несли вахту. Миноносцы развернулись и, набрав побольше оборотов, давали до дому узлов восемнадцать. На скорости пена полетела еще выше, и меня опять звали на мостик. Помню, я уже плохо соображал, чуть не бредил. Можно бы сбегать в лазарет, но я не такой уж дурак, чтобы бежать в корму за аспиринчиком. Пробежки по обледенелой палубе обычно скверно кончаются. Короче говоря, когда мы пришли в Ваенгу, на пирсе уже поджидали санитарные машины, и заболевших повезли в госпиталь. Ехать было недалеко – до губы Грязной, где средь голых сопок стоял пятиэтажный корпус госпиталя. Тут я даже обалдел. После двух лет жизни на корабле, среди люков, горловин и трапов, так странно было видеть обыкновенные двери и окна, стоять не на железе, а на деревянных половицах.
На первых порах меня поместили в палату для умирающих. Молодость не хочет думать, что любая жизнь имеет скорбный финал, а потому я с любопытством вступил в страшный мир мучительных стонов и хрипов, свиста кислорода, рвущегося из баллонов в омертвелые легкие, в запах предсмертного пота. Сейчас я понимаю, что был тогда безнадежно глуп, и, помню, радовался, что попал в компанию умирающих, потому что в этой палате не надо было делать по утрам физзарядку. Возле меня лежал молодой парень, летчик, ничем не примечательный. Когда его накрыли простыней и вынесли, в палату вошел плачущий полковник флотской авиации и вынул из-под подушки летчика Звезду Героя Советского Союза. Так я познавал жизнь…
Возле окна лежал молоденький солдатик и все время порывался что-то спросить у меня. Мы с ним встретились после войны. Это был Ленька Тепляков из квартиры на Малодетскосельском проспекте, где жила моя бабушка. В детстве мы с ним играли на Обводном канале. Странно, но так оно и было: лежа в одной палате, мы не узнали друг друга – вот как изменяет людей война!
Скоро главный врач госпиталя отправил меня в команду выздоравливающих, куда я прибыл, получил отметку об этом в документах и… тут же сбежал на эсминец. Снова меня закачало на волне. А когда война окончилась, я обратился к командованию с просьбой перевести меня на Балтику – поближе к Ленинграду, где жила моя бабушка, единственный оставшийся в живых человек из всей моей родни. Просьбу мою уважили, и летом тысяча девятьсот сорок пятого года на попутной машине я уехал из Ваенги на мурманский вокзал.
РЕКЛАМА|SEGMENTO
Разговор третий
Этот разговор начал я:
– А понимали тогда юнги, что Родина вправе потребовать от них больших жертв, может, даже и жизни?
– Хотя и были мальчишками, но отлично сознавали, на что идем. Именно к войне нас и готовили! Вообще-то, – призадумался Огурцов, – на флоте многое не так, как на земле. Существует особое флотское равенство перед смертью, непохожее на солдатское. Команда корабля, как правило, или в с я побеждает, или в с я погибает. Таким образом, на флоте как нигде уместен этот славный призыв: «Смерть или победа!»
– Простите за такой вопрос: а много юнг погибло?
– К чему извиняться? Вопрос не праздный. Война с фашизмом была очень жестокой, и если гибли подростки в партизанских отрядах, то почему судьба должна была щадить нас? Из юнг вышло немало подлинных героев. Вспомните хотя бы Сашу Ковалева, которому уже поставлен памятник. Я знал Сашу плохо: он учился на моториста не в Савватьеве, а в кремле. Когда его торпедный катер в Варангер-фиорде пошел в атаку, осколок пробил радиатор мотора. Саша грудью закрыл пробоину, из которой бил горящий бензин. Это все равно что закрыть собой амбразуру дота. Саша погиб… Вот вам и мальчик! Саша был в Школе юнг скромным и тихим, а когда понадобилось – проявился большой человек. Обычно у нас пишут: каждый на его месте поступил бы точно так же. Но в том-то и дело, что каждый так поступить бы не смог. Потому-то мы и называем героями тех, кто способен поступать так, как не способен поступить каждый из нас…
Огурцов задумался, а потом продолжал:
– Вообще-то мне чертовски повезло! Смолоду рядом со мной находились старшие товарищи. Это очень хорошо, когда рядом с юнцом есть зрелый человек. Такой человек попался мне на Соловках, а потом встретился и на эсминце. После войны я тоже отыскал себе друга в два раза старше себя. Сначала дружил с его сыном, моим одногодком. Мы с ним больше обормотничали. Но потом я понял, что отец интереснее и умнее сына… Было бы идеально, – сказал Огурцов, – если бы наше юношество соприкасалось не только с ровесниками, а имело бы друзей, по возрасту годящихся в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от ненужных поступков. Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще и подтолкнет на какую-нибудь глупость, припахивающую протоколом… Ну, всего!
В пролете лестницы меня нагнал голос Огурцова.
– Советую вам, – крикнул он на прощание, – назвать третью часть «Истинный меридиан»!
– Какое странное название.
– Назовите именно так. По содержанию читатель и сам поймет, что такое истинный меридиан.
– Вы думаете?
– Я знаю! – донеслось сверху, и дверь захлопнулась.
Так закончился третий разговор.
РЕКЛАМА|SEGMENTO
Часть третья
Истинный меридиан
Великие шлюзы, ведущие в мир чудес, сразу раскрылись настежь…
Г. Мелвилл. «Моби Дик»
Соловки уже надели на себя теплую зимнюю шубу, день был ясный и чистый, казалось, ничем не примечательный, когда юнги собрались на митинг. Вся школа, по ротам, по специальностям, выстроилась с соблюдением ранжира, и капитан первого ранга Аграмов закончил речь словами:
– …кто будет плохо учиться, тот приготовит себе незавидную судьбу. Флот в лишнем балласте не нуждается. А потому у вас не уроки, а боевая подготовка. Не экзамен, а – бой, который надо выиграть. Помните, – сказал он с ударением, – отличники боевой и политической подготовки получат право выбора любого флота страны и любого класса кораблей!
Шеренги юнг слабо дрогнули, возник шепоток:
– Ты слышал? Любой флот. Любой корабль.
Это была новость обнадеживающая и радостная, и юнги долго кричали «ура». После чего открылись классы.
* * *
Раз в месяц для юнг наступала сладкая жизнь – не в переносном, а в буквальном смысле. Юнги получали сахарный паек. Дня выдачи они ждали с таким же нетерпением, с каким штурман ждет в облачную погоду появления Полярной звезды. Сахар! Кажется, ерунда. А что может быть слаще? Недавно выйдя из детства, юнги оставались грешниками-сладкоежками, хотя в классе боцманов некоторые уже серьезно нуждались в услугах бритвы. Даже философ Коля Поскочин, познавший строгую диалектику вещей, и тот невыносимо страдал в конце каждого месяца.
– Как подумаю о варенье, так мне даже худо становится.
Сахар выдавался в канцелярской землянке роты. Там возле весов с гирями стояла бой-девка в матросской форме, про которую юнги знали одно – зовут ее Танькой. А еще знали то, что знать им было не положено: Росомаха безнадежно влюблен в эту Таньку, но после каждого свидания с нею возвращается злее черта! За неимением другой тары юнги принимали сахарный песок с весов прямо в бескозырки и бережно несли до дому. По дороге беседовали:
– Ох и стерва же эта Танька! Так обвешивает…
– Что делать, если женщины, как и мы, обожают сладкое.
– Ладно. Не судиться же нам с нею. Пускай по три ложки на стакан себе сыплет. Может, добрее к нашему старшине станет.
Сладкая жизнь продолжалась краткие мгновения. Иные по дороге до кубрика успевали слизать половину бескозырки. Сидя на лавках, юнги ели сахар ложками, как едят кашу.
Не проходило и часу, как отовсюду слышались стыдливые признания:
– Кажется, я свое кончаю. А ты?
– У меня немножко. Вытрясу бескозырку и оставлю чуток.
– Зачем оставишь?
– Завтра утром чаек себе подслащу.
Бережливость в этом вопросе строго осуждалась.
– Придумаешь же ты! Как будто чай и так нельзя выдуть.
Сомневающийся быстро соглашался с таким железным доводом.
– Это верно, – говорил он. – Чего тут тянуть?
К отбою бескозырки бывали уже чистыми. А на следующий день если кто и сластил свой чай, то делал это робко, с виноватой оглядкой по сторонам. Один только Финикин ухитрялся растянуть пайку на целый месяц. Мало того, этот премудрый пескарь для сбережения сахара сшил себе кисет, а не таскал его в бескозырке, как другие. Злые языки говорили, что Финикин даже спит с кисетом на груди. Он не стеснялся весь месяц подряд пить чай с сахаром.
– Я ведь не украл, – говорил он, глядя в глаза товарищам.
Джек Баранов не раз просил у него в шутку:
– Может, сыпанешь малость в мою кружку?
– А ты мне много насыпал, когда свою пайку ложкой наворачивал? Дано на месяц – так и тянись все тридцать дней.
Поскочин смотрел на Финикина поверх пустой кружки.
– Неужели тебе самому не противно экономить? Это же сущая меркантильность.
На что Финикин, упорствуя, отвечал:
– Не лезь ко мне с иностранными словами…
Савка по ранжиру класса стоял возле Финикина, а когда строй поворачивался и превращался в колонну, ему самой судьбой было предназначено шагать Финикину в затылок. Честно говоря, он этого рыжего недолюбливал. Железный зуб его раздражал своим фальшивым блеском. Ногинский граммофонщик, как прозвали юнги Финикина, жил особнячком, не вмешиваясь в споры, но чуялось, что он себе на уме. Особенно был он непригляден в обстановке камбуза. Финикин резал свой хлеб на маленькие квадратики – так бабушка Савки колола сахар, дабы пить чай вприкуску. Хлеб надо откусывать, а не мельчить ломоть, чтобы потом жевать всю дорогу с камбуза, будто корова. Савке нравилось, как ест Федя Артюхов: раз откусил, два откусил – порядок.
– Я-то кушаю, – говорил Финикин, – а вы как с голодного острова сорвались и принимаете пищу, словно горючее в бензобаки.
– Говорить про себя, что ты кушаешь, – заметил ему Поскочин, – это слишком уважительно к собственной персоне и выдает твою бескультурность. Подумай об этом на досуге.
Громадные чайники, фыркая паром, гуляли между рядами юнг и наконец, сдвинутые в концы столов, остывали, пустые. С камбуза уходили с песнями.
Их сегодня ждал учебный корпус, где так уютно от протопленных за ночь печей. Уже не повернется язык назвать «тюрягой» это светлое здание, пахнущее свежей краской и насыщенное техникой. Одного только не могли исправить юнги – не уничтожили глазки для надзирания за бандитами в камерах.
Расписание занятий поражало обилием тем. Для рулевых: морпрактика, сигнальное дело, устройство корабля, навигация и штурманское дело, карты и лоции, рули и поворотливость корабля, метеорология, вождение шлюпки, мореходные приборы и электронавигационные инструменты, – как много предстоит знать!
Маленький Поскочин, волнуясь, загибал пальцы:
– Смотри! Еще стрельба, гранатометание, лыжи, рукопашный бой, плавание и ныряние, походы летом под парусами…
Прозвенел звонок, как в школе. Первый урок в классе Росомахи – дело сигнальное. Нужное дело, без которого корабли плывут слепые и глухие. Преподаватель электронавигационных инструментов еще не прибыл, и Росомаха даже обрадовался.
– Вот и ладно! В свободные часы вместо этих самых инструментов я вас увлеку романтикой строевой подготовки. Шаг на месте, ать-два, ать-два! Что может быть занимательнее?
* * *
В класс вошел старшина Фокин, и юнги встали. Сигнальщик с подводной лодки «М-172» не был педагогом, но командование смело доверило ему преподавательскую работу. Запас учебных пособий Фокина скромен – два флажка, скрученные в кокон. Под мышкой он принес набор сигнальных флагов, пошитых из особой материи, называемой «флагдух».
– Без флажков трудно представить себе сигнальщика, – начал Фокин. – Так вот, давайте сегодня побеседуем о флагах вообще. Начнем со старины. Какой флаг был в старом русском флоте?
– Андреевский! – резво поднялся Огурцов. – Это такое большое белое поле, пересеченное по диагоналям синим крестом.
– А кто мне скажет, почему эти же самые расцветки присущи и советскому военно-морскому флагу?
Никто не знал. Даже Савка помалкивал.
– Кто-нибудь из вас слышал о символике цветов?
– Позвольте мне. – Коля Поскочин отштамповал полный набор: – Белый цвет означает благородство и честь воинскую, красный – мужество и братство по крови, черный – мудрость и осторожность, синий – безупречность в верности долгу, а желтый – могущество, знатность и богатство рода.
– Таким образом, – подхватил Фокин, – в основу советского морского флага легли белизна, синева и красный цвет. Это означает: честь воинская, верность долгу и братство. Сейчас в нашем флоте появился новый флаг – гвардейский, на котором вьется черно-оранжевая лента. Эти цвета означают огонь и дым сражений, в которых кораблем завоевана особая честь…
Савка испытал некоторое беспокойство. Он уже настроил себя на первенство в учебе.
Слова Аграмова о праве отличников на выбор флота и корабля только подстегнули его самолюбие. Но в Поскочине он почуял опасного соперника.
– Военно-морской флаг, – продолжал Фокин, – носится кораблем на корме. Как только выбраны якоря, его переносят на гафель мачты. Флаг чаще всего и называют «кормовым». В носу же полощется гюйс, убираемый на время похода. Вымпел означает готовность корабля к походу и бою. Брейд-вымпел поднимается сразу, едва нога начальника соединения кораблей коснулась нашего борта… Когда всходите по трапу на корабль, вы обязаны приветствовать флаг. Неотдача чести флагу карается. Оскорблением корабля будет поднятие его флага «крыжом» – кверху ногами. В первом Морском уставе Петра сказано: «Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпелы и марсели под страхом лишения живота своего». Этот закон свят и поныне… А теперь, – сказал Фокин, – перейдем к флагам сигнальным. Но сначала, ребята, вам нужно изучить алфавит.
– Мы его знаем! – отозвался Финикин. – А, бэ, вэ…
– Такой алфавит для флота не подходит, – отвечал старшина. – На мостиках кораблей, во время боя или когда шумит ветер, сигнальщик не может крикнуть, что флагман поднял «Б», ибо ветер скомкает его возглас, и командиру может послышаться, что флагман поднял «П». Таким образом, командир из-за неверного восприятия исполнит приказ «к повороту вправо» вместо «прибавить ход». А это может привести к гибели корабля.
– Как же тогда выкрутиться? – заинтересовался Артюхов.
– Выкручиваться не надо. На вооружение флота принят церковно-славянский алфавит. «Б» и «П» читаются в этом алфавите как «буки» и «покой». Слова же не спутает никакой ветер. Итак, повторяйте за мною: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля, иже, како, люди, мыслете, наш…
Фокин стал показывать юнгам флаги двух сводов – Военно-морского Свода СССР и Свода Международного. Говорил он быстро:
– Аз! Флаг красный с косицами, в поле белый квадрат. Означает: «Нет. Не согласен. Не имею. Не разрешаю». А по Международному Своду флаг тоже с косицами, но у шкаторины белое поле, а косицы синие. Означает: «Произвожу испытание скорости». Буки! Белый конус с красным кружком. Означает: «Сняться с якоря. Больше ход. Дать ход (если машины корабля на стопе)». По Международному Своду это флаг красный с косицами, и он означает: «Занят погрузкой взрывчатых веществ»…
Тут юнги взвыли.
– Что с вами? – удивился Фокин.
– Где же это все запомнить!
– Тихо! – прикрикнул Фокин. – Я занятий с вами еще и не начинал. Я только познакомился с вами сегодня и вижу, что вас надо гонять и гонять. Чего испугались? Да вы и сами не заметите, как все эти сигналы застрянут в ваших головах так, что клещами обратно не вытащишь…
Он успокоился, сел за стол и кротко улыбнулся. Юнги стали просить, чтобы старшина рассказал какой-нибудь случай.
– Когда лодка пробует балласт «на всплытие», первым на мостик выскакивает командир, а за ним сигнальщик. Только после них комендоры бегут к пушке. Из этого вы можете заключить, сколь ценится на флоте сигнальщик! Служба, правда, хлопотная и слякотная. Мы не просыхаем! Но зато много знаем. Мы присутствуем при сложных решениях командования, обеспечивая связь и наблюдение. Нет секрета, который укрылся бы от нашего глаза. Горизонт, воздух и вода – вот три сферы, в которых царит глаз и слух сигнальщика. В море нельзя упустить ничтожной мелочи. Иногда вдруг видишь топляк – бревно, которое плывет стоймя. Не стыдись доложить, что по правому борту, пеленг сорок – перископ подлодки! Пусть объявят лишний раз тревогу, но зато не возникнет трагической ошибки. Тем более что противник хитер и линзы своего перископа иногда маскирует как раз вот таким топляком…
– Ну а смешное в море бывает? – спросил Поскочин.
Фокин и на это ответил серьезно:
– Однажды я здорово хохотал, когда нам чемодан попался. Плывет себе и плывет. В открытом океане, где ни души. Из хорошей кожи чемодан. С ручкой. Честь по чести. Плывет в океане один-одинешенек по своим чемоданным делам. Докладываю командиру, что по пеленгу такому-то вижу чемодан, а сам стоять не могу от хохота… Однажды и Гитлера встретил. Как раз на мою вахту пришелся. Большой портрет фюрера, рама дубовая, вся в позолоте. Тоже стоймя плавал, не хуже топляка. И как всякий мусор, не тонул…
– И вы его не потопили?
– Ну вот еще… связываться.
Прозвенел звонок. Фокин встал, собрал свои флаги.
– Сигнальное дело простое – обходимся без логарифмов. Надо лишь иметь прилежание. Я еще посмотрю, как вы запоете, когда вам станут читать электронавигационные инструменты!
* * *
Перемена. Юнги повыскакивали на улицу, в воздухе замелькали снежки. Савке встретился Мазгут Назыпов.
– Ну, как у вас? А мы будто студенты: индукция, частоты, синусоиды…
– Нас тоже электротехникой пугают.
Здыбнев врезал в лицо Савке крепкий снежок.
– Больно? – спросил он, подходя. – Это не со зла. Ну как, баранку свою уже начали изучать? Как она у вас там крутится?
– До баранки еще не доехали. Так пока… по сигналам.
– А нам на первом занятии корабельный набор давали: киль, шпангоуты, бимсы, стрингеры, пиллерсы, отсеки, люки, горловины и лазы. Сейчас второе занятие будет: лаки, краски, эмали и кисти.
– В маляры готовят? – ухмыльнулся Мазгут.
– Кому-то надо и корабли красить, – не унывал Здыбнев. – А по боевому расписанию, я уже знаю, боцмана торпедных катеров сидят по самые уши в турели и кроют по врагу из спаренной установки… Кто на торпедных катерах погибает больше всего? Боцмана! Кто замещает командира, если его убило? Опять боцмана…
Звонок к уроку очистил двор, все кинулись по классам. Было приятно после возни в снегу раскрыть чистую тетрадку, обмакнуть новенькое перышко в чернильницу. Савка испытывал радость, что снова учится: блокада выбила его из школьной колеи, и год он пропустил. На тетради он аккуратно вывел: «НАВИГАЦИЯ. Курс лейтенанта Зайцева. Юнга С. Огурцов». Подумал и добавил: «Кто возьмет тетрадь без спросу, тот останется без носу».
Игорь Московский уже занял позицию возле дверей.
– Идет! – выглянул он в коридор. – Внимание… встать!
Вошел щеголеватый лейтенант Зайцев, шлепнул на крышку стола классный журнал. Московский отрапортовал ему, что все юнги к занятиям готовы.
– В чем я ни минуты не сомневаюсь, – ответил Зайцев.
Заполняя журнал, лейтенант беседовал сам с собой.
– Науки юношей питают, отраду старым подают… Как дальше? Ага, вспомнил: в счастливой жизни украшают, а в несчастьях от чего-то берегут… Итак, – сказал он, отодвинув журнал, – я буду читать вам навигацию, метеорологию и астрономию в тех пределах, что необходимы для служения на почетной ниве морского искусства.
За окнами класса – пустынная белизна озера.
Огненно-рыжая голова Финикина невольно привлекала к себе внимание, и Зайцев обратился к нему с вопросом:
– Вот скажи по совести – что такое метр?
– Метр – это когда… когда сто сантиметров.
– Слабо! – ответил Зайцев. – Юнга должен знать, что метр составляет одну сорокамиллионную часть Парижского меридиана. Навигация – древнейшая в мире наука о кораблевождении, и начинается она с познания земного шара. В широком понимании задача навигации – провести корабль безопасным путем, предположим, из точки А в точку Б. Навигатора в пути подстерегают опасности – течения, ураганы, мели, айсберги, рифы и… корабли противника! Современный штурман – это инженер, прокладывающий самый точный курс кораблю и умеющий в любой момент определить место корабля в море. Определить по видимым ориентирам. По глубинам. По звездам. Даже по цвету и солености воды! Рулевой же не только ведет корабль – он прямой помощник штурмана. И должен понимать ту работу, которую его начальник исполняет. Рулевой обязан знать лоции и карты, приборы управления и навигации. Должен уметь производить гидро– и метеонаблюдения. На нем лежит и почетная служба времени, точность и завод корабельных часов…
Юнги невольно глянули на эти часы, повешенные в классе. Привыкнуть к ним трудно. Циферблат разбит на двадцать четыре деления, а глаз юнги еще не отвык от берегового лада. Когда часовая стрелка смотрит строго вниз, кажется, что сейчас шесть часов вечера. На самом же деле наступил полдень.
Зайцев энергично разрисовал доску чертежами. Сначала все просто – широта, долгота, выведение координат, деление горизонта на градусы, минуты и секунды.
– Все понятно? – спрашивал лейтенант от доски.
– Все! – хором отвечали юнги.
Доска вытерта начисто. Она покрывается новой сеткой.
Началась голая арифметика, без всяких иксов и игреков – на радость юнгам.
– Морская миля, – рассуждал вслух Зайцев, – есть длина одной минуты дуги земного меридиана. В нашей стране она равняется тысяче восьмистам пятидесяти двум метрам. Точнее – с тридцатью сантиметрами. Такую же длину имеет и узел, служащий на флоте мерою движения корабля. Они равнозначны. Но миля означает расстояние, а узел – скорость. Нельзя сказать: «Мы шли со скоростью десять узлов в час». Эта фраза архибезграмотна, ибо само слово «узел» означает расстояние, пройденное кораблем за часовой отрезок времени. Моряки говорят: «Даем (или – делаем) десять узлов». Вот это правильно! Морская миля, в свою очередь, делится на кабельтовы. В миле их десять. В каждом по сто восемьдесят два метра. Плюс еще три сантиметрика, но эта ерунда редко учитывается…
Зайцев нравился юнгам. Он был хорош возле доски, на сложном фоне параллелей, обнимающих земной шар, и меридианов, бегущих к полюсам.
Земной шар с доски исчез. Вместо него распустился пышный цветок румбов.
– Завтра перейдем к курсам и пеленгованию. А пока зарисуйте в тетради вот эту румбовую картушку. Можете забыть свое имя, но названия всех тридцати двух румбов вы должны помнить даже ночью, если вас внезапно разбудят. Тут не надо быть большим мудрецом, а надо просто-напросто запомнить по ходу часовой стрелки: норд, норд-тень-ост, норд-норд-ост, норд-ост-тень-норд, норд-ост и так далее.
Сильнее всех пыхтел над румбами Финикин: