– Бей их! – закричали юнги, ломая строй.
Кто – за камень, кто – за палку. И – понеслись.
– Стой! – властно задержал их офицер, сопровождавший колонну. – Это мускусные крысы из Канады. Называются – ондатры. Для человека безобидны, а мех отличный, дорого ценится на международных пушных аукционах.
Побросали камни и палки. Вернулись в строй.
– Надо же! А я-то обрадовался… вот дурак.
Еще один поворот, и за лесом открылась сваленная из камней конюшня, в воротах которой устало фыркала одинокая лошадь. Там, где есть лошадь, должны быть и люди. Верно, вот и баня топится, тоже каменная, тоже древняя. Показался дом, совсем неподходящий для такой глуши, – в два этажа, с резными карнизами, а на крыше – башенка, вроде беседки, для обзора окрестностей. Перед домом был разбит сквер – с клумбами и березками. А за садиком возникла угрюмая постройка с черными глазницами окон, и на каждом окне – тюремная решетка. Возле этого здания, почти впритык к нему, красовалась церковь святой Одигитрии. Едва держась на последнем гвозде, висела над мрачным домом доска с непонятной надписью:
С. Л. О. Н.
– Стой! – скомандовали старшины. – Напра-во! Вольно.
День уже мерк, последние чайки отлетали на север, откуда пошумливало близкое море.
Перед строем появился флотский офицер политработник. С тремя нашивками, в том же звании, в каком ходил и Савкин отец. Осмотрев строй, он сказал:
– Поздравляю вас, товарищи юнги, с прибытием к месту вашей будущей службы. Именно здесь будет создана первая в нашей стране Школа юнг Военно-Морского Флота, и отсюда, товарищи, вы уйдете на боевые корабли.
Над лесом замерло эхо. От озерной осоки тянуло туманцем. В общей тишине прозвучал отчетливый хлопок по шее.
|
|
– Эй, чего ты спохватился?
– Да комар… вон их сколько!
– Товарищи, – продолжал офицер, – давайте познакомимся. Я в звании батальонного комиссара, зовут меня Щедровский, буду заместителем начальника школы. А место, где мы сейчас с вами находимся, зовется Савватьевым – по имени новгородца Савватия, одного из первых русских людей, который полтысячи лет назад высадился на Соловках с моря. Гора с маяком, мимо которой вы сейчас проходили, называется Секирной… Секирная, потому что в древности там кого-то здорово высекли, но кого – точно не извещен… У кого есть какие вопросы – прошу задавать.
Один юнга, видать, приготовил свой вопрос заранее:
– А в отпуск можно будет съездить?
– Разве ты успел утрудиться? – спросил его комиссар.
– А тогда можно, чтобы моя мама сюда приехала?
– Никаких мам и пап! – отрезал Щедровский. – Здесь вам не детский сад.
Попросил слова рыжий юнга по фамилии Финикин:
– А кормить будут? Или сегодня ужин зажмут?
– Что за выражение! – возмутился комиссар. – Ужина никто не «зажмет», он просто не состоится. На берегу озера только начали складывать печи, чтобы приготовить вам обеды. Пока предстоит кушать под открытым небом. Завтра утром получите горячий чай. Ну, хлеб, конечно. Ну, по кусочку масла. Со временем, когда все наладится, обед ваш будет по-флотски состоять из трех блюд. Еще вопросы?
Огурцов точно по уставу назвал себя, потом спросил:
– Скажите, что означает эта надпись: «С.Л.О.Н.»?
Щедровский обернулся к фасаду мрачного здания.
– Ах эта, – засмеялся он. – Она расшифровывается очень просто: «Соловецкий лагерь особого назначения». Здесь, товарищи, когда вас еще на свете не было, размещалась знаменитая тюрьма. В ней сидели бандиты-убийцы, взломщики-рецидивисты и мастера по ограблению банков. Их давно уже здесь нет, тюрьма в Савватьеве ликвидирована еще в двадцать восьмом году…
|
|
Как раз в этом двадцать восьмом году Савка появился на свет.
Щедровский велел старшинам разводить юнг ко сну.
Внутри бывшей тюрьмы – длинные коридоры, большие камеры. Лампочки едва светятся в пыли.
Старшины кричат:
– Прессуйся, молодняк! Запихивайся для ночлега.
– Да тут уже ступить некуда, – попискивали малыши.
– Ничего, утрясетесь. Или в лесу ночевать лучше?
Стены полуметровой толщины. Глазки, проделанные для надзора за бандитами, начинались в коридорах кружочками с монету, зато и камерах они расширялись в громадные кратеры в полметра радиусом, чтобы глаз надзирателя охватывал все пространство камеры. Кто-то из числа неунывающих уже бегал по коридору, вставлял губы в эти дырки, кричал радостно:
– Тю-тю, тю-тю! Вот мы и дома… зовите в гости маму!
Было холодно.
Синяков растолкал юнг послабее, широко разлегся на полу, положив мешок под голову. Мешок был тощий, подушки заменить не мог, и потому Витька голову свою положил на живот одного малыша, который не сопротивлялся.
– Ну, влипли! – посулил Витька всем. – Наобещали нам бочку арестантов, так и вышло. Всех за арестантскую решетку забодали… У-у черт бы побрал, до чего курить хочется…
Раздался тонкий вскрик. В углу юнги стали ругаться.
– Эй, чего там авралите? Спать надо… ша!
Кто-то чиркнул спичкой, и в потемках камеры она высветила на стене выскобленные гвоздем слова: «Здесь страдал по мокрому делу знаменитый от Риги до Сахалина московский налетчик Ванька Вырви Глаз. Боже, помоги убежать!» Спичка погасла.
|
|
* * *
«Здравствуй, дорогая бабушка!
Мечта моей жизни исполнилась – я стал моряком, а мама умерла на вокзале, так и не повидав папы, а сам папа ушел на фронт. Сейчас я пишу тебе перед построением и потому спешу. Вот мой номер полевой почты… А нахожусь я в таком чудесном месте, какое известно всем русским людям, только называть его не имею права. Ты поймешь, где я нахожусь, если я скажу, что тут или молились, или сидели за всякие делишки. Здесь очень красиво. Кормят нас хорошо, но мне все равно не хватает на воздухе. Один врач сказал, что при строгом военном режиме я поправляюсь после блокады скорее, чем на карточку иждивенца. Бабушка, я тебя очень люблю…»
Писание письма прервал сигнал на построение. Щедровский отобрал серебряную дудку у вахтенного юнги.
– Это тебе не свистулька! – заявил сердито. – А ты не дворник, который высунулся из подворотни и зовет милицию… Старшины, – наказал он, – впредь юнг ставить на дежурства, отработав с ними морские сигналы на дудке.
Утром пошел короткий, но крупный дождь. В мокрой листве зябко вздрогнул на дереве репродуктор, и Москва передала на Соловки последнюю сводку событий. Юнги молча слушали об ожесточенных боях и степи близ Котельникова, в районе Армавира на Кавказе; военно-морские силы союзников совместно с авиацией начали наступление в районе Соломоновых островов; в Индии большие волнения, англичане арестовали Ганди и Неру. Сталинград в сводке еще не упоминался…
Щедровский начал разговор неожиданно:
– Товарищи, кто из вас любит возить тачку?
Юнги подумали, что комиссар шутит, а Витька Синяков присел, чтобы его не заметили, и пропел залихватски:
Грязной тачкой
Руки пачкать?
Ха-ха!
Это дело перекурим как-нибудь!
– Перекурить не удастся, – сказал комиссар. – А эту песенку я на первый раз вам прощаю. Итак, деловой вопрос: кто согласен работать на тачках? Кто хочет копать землю? Или быть лесорубом?
Вот уж не ожидали юнги, что флот предложит им такие профессии. Строй не шелохнулся. Щедровский был явно огорчен.
– Товарищи, – заговорил он, – что-то я не совсем понимаю ваши настроения. Школа юнг сама собой не построится. Вас ведь никто за шиворот на флот не тянул. Вы пришли сами, по доброй воле, и это накладывает на всех юнг особые обязанности…
Перед строем появился мужик с плоской бородкой, держа за поясом остро отточенный топор. Это был местный прораб-трудяга, и нежелание юнг с радостью схватиться за тачку он расценил как злостное хулиганство. Прораб вмешался в речь комиссара.
– Да что вы этой шпане байки рассказываете, товарищ начальник? Они же сюда озоровать приехали. Сплошное жулье – по глазам видно. Пороть бы их всех по понедельникам, чтобы во вторник еще добавить…
Юнги грянули хохотом, а Щедровский посуровел.
– Если вам кажется, что флот станет кормить и одевать тунеядцев, то вы здорово ошиблись. Не такое сейчас время, чтобы с вами тут цацкались… Старшины, начинайте!
Старшины были новые: видать, они уже давненько прозябали в скуке Савватьева, ожидая прибытия юнг, и теперь рады были проявить служебное рвение. Нет, они не деликатничали:
– Вы в землекопы – отходи в сторону. Вторая группа, пойдете на валку леса. Третья – кру-хом! На дергание мха и сортировку пакли. Четвертая… Отставить! Что за вид у вас?
Открылась истина: Школы юнг как таковой вообще не существует. Имеется лишь вот эта бывшая тюрьма, приютившая юнг за своими решетками. В лесу домик санчасти. Бывшая гостиница для богомольцев, где разместилось начальство. И все. Школы же и жилья – н е т… Флот оборачивался другой стороной – не парадным шествием кораблей в кильватере, не шелестом вымпелов над головой. Флот предлагал лопату и тачку как пропуск в морской мир!
Савка попал в группу юнг, созданную для набивки матрасов водорослями. Подчинялись они старшине Росомахе – щеголю и скептику лет тридцати. Он завел юнг подальше в лес и там прочитал нудную лекцию о том, что за восемь лет службы он и не таких обламывал. После чего показал на Огурцова:
– Ты не кровь с молоком, вот и будь за старшего…
В просвете могучих сосен открылось море. Это была Сосновая губа, в устье которой виднелись домики рыболовецкого колхоза. Вдоль берега, обнимая старинные камни, обвешивая стволы прибрежных деревьев, квасились завалы морской капусты. Юнги пихали в матрасы водоросли посуше.
– Во спать-то лафа будет! Мягче сена.
– И пахнет… А чем пахнет?
– Йодом. Из такой капусты йод выжигают.
– А японцы едят ее. Может, и мне попробовать?
Кое-кто попробовал. Пожевав, выплевывали:
– Даром давай – не надо! Сосиски лучше…
Савка так и не понял, в чем заключались его обязанности старшего. Вместе со всеми он усердно тащил на загривке тяжелый матрасище, на котором предстояло спать кому-то другому. Однажды, когда он скинул ношу, чтобы передохнуть, возле него сбросил матрас еще один юнга.
Кажется, это был тот самый, что вчера спрашивал комиссара, не пора ли ему в отпуск.
– Давай тикать отсюда, – вполне серьезно предложил он Савке. – Все интересное нам уже показали, а дальше ничего веселого не ожидается. Видишь, вкалываем…
Савка бежать отказался наотрез.
– Разве тебе не хочется домой? – удивился юнга.
– У меня нет дома. Ты как хочешь, а для меня теперь флот – дом родной, он мне и папа, он мне и мама. И лучше не подначивай меня, а то я комиссару скажу.
– Если накапаешь, я ребят подговорю, устроят тебе темную.
Савка взвалил на себя громадный матрас, который был в два раза больше его самого. Попер его дальше на горбу, задевая ветви елок. Когда поздно вечером юнги свалили последние матрасы в Савватьеве, Росомаха пересчитал свою группу. Одного не хватало.
– Куда делся человек? – набросился он на Савку.
В группе не хватало как раз того самого юнги, что подговаривал Савку сбежать. Огурцов об этом промолчал.
– Как его фамилия? – не отставал Росомаха.
– Не знаю. Не спрашивал.
– Какой же ты к черту старший? – возмутился Росомаха. – На флоте ты кем рассчитываешь быть? Матросом или матрасом?
Этим каламбуром неприятности для Савки пока и закончились…
* * *
Выдали робу. Рабочая одежда боевого флота – штаны и голландка из парусины. Темно-синюю форму юнги теперь должны были надевать только по табельным дням – по праздникам страны или заступая на караул. Отныне ходить им в робе, и только в робе! Юнги поняли, что в иных книжках моряков рисуют неверно – нарядными, как на параде. Жесткая и прочная роба – не для того, чтобы франтить, а чтобы трудиться. Новенькая, она обдирает тело, словно наждачная бумага, но после нескольких стирок мягчает, и к ней скоро привыкаешь. Ботинки у юнг тоже отобрали, взамен они получили со склада здоровенные кирзовые бутсы. Идешь в них по лесу – звери прячутся…
Школа юнг строилась на голом месте и голыми руками.
Командование верно рассудило, что юнга должен уметь делать все, и потому слова «я не умею» не принимались во внимание. Если уж ты пришел на флот, так будь любезен делать, что тебе велено. Не хватало лопат и кирок, молотков и гвоздей, а топоры ценились на вес золота. Юнги пальцами соскребали в лесу подушку мха, и под ним обнажалась земля – сочная, перевитая корнями деревьев, унизанная прожилками червяков. Особая команда юнг наловчилась корчевать пни – без трактора и даже без рукавиц. На одном мальчишеском задоре вытягивались из земли корни, помнившие первых новгородцев. Учитывая особую тяжесть труда, корчеватели получали на камбузе по две миски каши. В землю, освобожденную от корней и камней, вонзались лопаты других юнг: копали глубокий котлован для будущего кубрика. Кубрики строились из расчета, что в них будет жить по пятьдесят человек. Увы, кубрики строились в виде землянок (как на фронте).
Постепенно в работе выяснялись наклонности юнг. Один был мастер-конопатчик, второй с тридцати ударов топора валил любую сосну, третий умел запрягать лошадь, четвертый перенял от дедушки печное ремесло, а пятый, склонный к ваянию, обожал месить глину и бывал сам не свой от радости, когда топтал ее босыми ногами в глубокой яме. Работа обрела смысл: не бывать тебе мокрым в море, пока не вспотеешь на берегу!
Уже образовалась комсомольская организация, и с комсомольцев требовали особенно строго. Многие еще не были готовы вступить в комсомол по возрасту. В число таких малолеток попал и Савка Огурцов.
Росомаха определил его в бригаду «разрушителей». Это была такая работенка, что по ночам кости стонали. Чтобы тюрьма перестала быть тюрьмой, нужно было привести ее в порядок, а для начала выдернуть из окон решетки.
Два силача сунули ломы между решеткой и карнизом окна, поднатужились, но решетка даже не крякнула.
– До чего же хорошо сделано! – огорчились юнги.
– В таком случае, – распорядился Росомаха, – нам предстоит как бы блатная работа: будем решетки эти самые пилить. Я, конечно, в тюрьме не сидел. Но читать приходилось, что решетки пилят.
Первая решетка рухнула, и в окно глянула красота уже ничем не обезображенная. Скоро пришлось Савке побыть в роли водопроводчика. Следовало привести в порядок гальюны на первом и втором этажах. Работа грязная и пахучая. После этого стелить полы считалось чистоплюйством. В труде не раз подтверждалась русская поговорка: глаза боятся, а руки делают. Это правда: только возьмись – работа закрутится и сам ты закрутишься в работе.
В один из вечеров перед юнгами выступил комиссар Щедровский.
– Товарищи! Хочу сообщить радостную весть: осталось выкопать четыре котлована, и можно закладывать кубрики в землю. Своими руками вы приближаете день, когда сможете сесть за учебу. Пока все идет хорошо, – сказал комиссар. – Просто замечательно идет! Однако, как это ни печально, и в нашей семье не без урода. Стыдно сказать, но завелся у нас дезертир…
Из штаба два матроса вывели юнгу, и Савка про себя ахнул: тот самый, что бросил матрас в лесу, а сам куда-то скрылся.
Щедровский выставил беглеца на всеобщее обозрение.
– Вот полюбуйтесь! Задержан катером морпогранохраны на шлюпке, в трех милях от берега. Недалеко ушел. Вообще-то перед вами стоит неуч! Чтобы плыть морем, нужно обладать знаниями. И дезертир еще должен сказать спасибо тем пограничникам, что его поймали. Ведь этот олух царя небесного поплыл на восток от Соловков, а там сильное течение уже понесло его в море. Так бы и выперло его через Горло[3] туда, откуда уже нет возврата. А шлюпку, – закончил комиссар, – он украл у колхозных рыбаков.
Беглец, понуря голову, вращал в руках бескозырку.
– Я больше не буду, – сказал он вдруг.
– А тебя никто и не спрашивает, будешь ты или не будешь. Товарищи, этот юнга присяги еще не принимал и суду военного трибунала не подлежит. Мы поступим с ним по долгу совести.
Беглецу велели снять форму. Поверх шинели он водрузил свою бескозырку – так осторожно, словно возлагал венок на собственную могилу. Дезертир остался в одних кальсонах.
Откуда-то притащили пиджачок, брючки, кепочку с шарфиком. Все это, с помощью конвоиров, быстро намотали на дезертира. Вот тогда-то он заревел – страшно, громко. Но ему вручили документы, и Щедровский сказал:
– А теперь проваливай, чтобы тебя здесь не видели…
Август кончился. Северное лето короткое, и на Соловки надвинулась осень. Зарядили дожди. Набухла почва. Кубрики строились верстах в двух от Савватьева – между озерами Банным, Утинкой и Заводным, в глухой чащобе леса, где порскали по соснам белки, а тетерева и куропатки лениво выбегали из-под ног. Савка попал на рытье последнего котлована. Там, в глубокой яме, залитой водою, он встретил Джека Баранова. Облокотившись на лопату, Джек о чем-то крепко задумался.
– О чем ты, Джек? – спросил его Савка.
Баранов с трудом отвлекся от мыслей.
– А ведь сегодня первое сентября. Будь я дома, пошел бы в школу. Ох и не любил же я ее! – признался он откровенно. – А вот сейчас стою здесь, жрать хочу, которые сутки просыпаюсь от холода и… Моя мечта, – закончил Джек, – служить на подводных лодках. Только на подлодках. Ради этого я здесь!
И со страшной злостью он всадил лопату в скользкую глину. Рядом с ним стал работать и Савка. Здесь тоже быть школе. Только не той, которая чинно выводит в институт, – эта выведет их прямо в море. Здесь они получат право сражаться наравне со взрослыми!
Именно в этот день, 1 сентября 1942 года, исполнилось три года с начала второй мировой войны. В этой грандиозной битве мы вели войну Великую, мы вели войну Отечественную…
К вечеру котлован сдали прорабу.
* * *
Хотя в юности хандрить и не принято, но иногда (чаще по воскресеньям) тоска все же одолевала. Печально шумел по вечерам черный осенний лес, затекший дождями, и ты казался себе маленьким, заброшенным на край света, всеми забытым… Остров! Географическое понятие суши, окруженной со всех сторон водою, иногда все же сказывается на психике. И очень редко, в исключительных случаях, начинал работать маяк на Секирной горе – яростные проблески света, отрывисто посланные в безлюдность осеннего моря, только усиливали одиночество.
Осень – но юнги еще обедали под открытым небом, сидя за столами на берегу озера, а старшины, всегда верные букве устава, командовали с присущей им безжалостностью:
– Головные уборы – снять! Отставить… Кто это там опоздал? Бескозырку надо в момент скидывать. Головные – снять! Вот теперь хорошо. Сесть! Отставить… Вот теперь плохо. Синяков, тебя команда не касается? Сесть! Можете принимать пищу.
У многих юнг из разодранной обуви вылезали пальцы, но во время войны вещевой аттестат был неумолим: ты в тылу, а не на фронте! Они глотали суп пополам с дождем. Они ели кашу, присыпанную снегом. Черные низкие облака проносило над их трапезой. Однажды прилетела с материка ворона, села на башню маяка и каркала весь день напропалую. Каркала до вечера, словно вещая беду, и чайки вдруг разом снялись с гнездовий и улетели вслед за облаками, в сторону океана. А с материка уже неслись к острову несметные тучи ворон, которые и заполнили архипелаг до самой весны.
Барак санчасти уже был забит простуженными, придавленными в лесу. От холода и грязи юнги покрывались фурункулами, у многих болели зубы. Всех лечили и возвращали в строй. Артель наемных плотников подновляла в лесу барак для клуба юнг; в глухомани между озерами создавался колоссальный камбуз, способный вмещать сразу по триста человек; на окраине Савватьева поставили в конюшне изношенный дизель с подводной лодки, он долго чихал в холодной ночи, потом его клапаны затрещали выстрелами, словно открыла огонь многоствольная митральеза, и электростанция Школы юнг дала первый ток. Жизнь как будто налаживалась, но конца работам еще не было видно.
Раньше они – за папами и мамами! – жили припеваючи, как за стенами крепости. А теперь, милый друг, ты обязан и себя обслужить. Бельишко свое, будь любезен, постирай-ка в озере, студя руки в ледяной воде, и тогда поймешь, сколь неблагодарен труд матерей и бабушек. Надо заготовить дровишки на зиму, и никто, кроме тебя, этого уже не сделает. Давай пили! Давай коли! Не кубометр и не два – сто и двести кубометров: ты не один, а твоя семья большая. Раньше ведь как? Гонят в баню, а ты не хочешь, и родители в конце концов отстанут. Теперь никто не спрашивает, есть у тебя настроение мыться или такового не наблюдается. «Выходи строиться с мылом!» – и шагаешь в баню, и моешься как миленький. В той самой бане, где, если верить преданиям, мылся сам император Петр Первый. Дома, бывало, поешь и тарелку на столе оставишь… Дальше тебя ничто не касается…
Дежурства по камбузу особенно лестны для юнг с развитым аппетитом. Савка же Огурцов не выносил этих круглосуточных бдений возле еды, которая и за одни сутки может стать ненавистной. Склонившись над гигантской лоханью с горячей водой, он с утра до глубокой ночи перемывал тысячи мисок и тысячи ложек – мочалкой и мылом, чтобы они треснули. Хорошо еще, что юнги подчищали миски так, будто их собака вылизала, а то бы совсем беда.
Но среди прочих обязанностей была и караульная служба – четкая и строгая. О заступлении в караул юнги предупреждались заранее, чтобы могли привести себя в порядок. Утюгов не было, а от брюк требовалось соблюдение идеальных складок. В таких случаях брюки клались под матрас, и когда выспишься на них, складки отпечатывались сами собой в надлежащем виде… Жить надо уметь!
В начале сентября заступил в караул и Савка Огурцов.
Начальником караула был старшина Колесник – чернобровый красавец-украинец, еще молодой парень с черноморских крейсеров. Словно припечатанный к плечу старшины, ни на шаг не отходил от него юнга Мишка Здыбнев – подросток крупный телом, не по годам серьезный. Командование его уже отличало: Мишку назначили разводящим. Савка много читал об ответственности часовых, о строгих требованиях в карауле и потому был настроен приподнято.
Стоять ему выпало у склада боепитания.
Колесник еще раз обошел юнг. Кое-где штыки винтовок торчали на полметра выше тех, кто держал в руках оружие.
– Служба понятна? Обязанности ясны? Вопросы имеются?
– Имеются, – сказал вдруг один малыш, самый дотошный. – У меня в казеннике винтовки какой-то вредитель просверлил дырку, в которую даже спичка пролезет.
– Товарищи, – объяснил Колесник, – у всех у нас винтовки дырявые. Но это не есть акт вредительства. Вам выданы учебные винтовки, из которых нельзя произвести выстрела. Потому как при сгорании пороха в патроне газы не выталкивают пулю из ствола, а через эту самую дырку бесцельно вырываются в атмосферу. Чего же тут не понять?
Не в меру серьезный Здыбнев приосанился:
– Кому что-либо еще объяснить?
– А патроны не дадут? – обратился к старшине Огурцов.
– Как не принявшие еще присяги, – отвечал Колесник, – вы имеете оружие лишь для видимости. При таком дырявом оружии и патроны вам не нужны. Пуля-то все равно никуда не полетит.
– А если враг? – не унимался Савка.
– Какой враг? Соображай, что воркуешь! Фронт далече и хорошо держится, а на острове люди проверены так, что комар носу не подточит. Но, товарищи, вахту несите бдительно. Так, словно вы находитесь в боевой обстановке…
Первую смену уже развели по боевым постам. В двенадцать ночи, когда, согласно сказкам, в лесу шевелится всякая чертовщина, именно в полночь Савка должен был заступить на «собаку». Так на флоте издавна называлась самая трудная вахта – от ноля до четырех часов, когда особенно хочется спать… «Собака»! Первая «собака» в жизни человека!
Есть от чего волноваться.
* * *
Без четверти двенадцать Здыбнев его растолкал:
– «Собака» ждет. Пошли на пост.
Склад боепитания размещался в отдаленной землянке, когда-то служившей монахам погребом для хранения мороженой рыбы. Идти до него было порядочно. Погасли за спиной огни Савватьева, глухой мрак обступил шумящий под ветром лес, и разводящий освещал фонарем узкую тропинку… Беседовали они больше о пустяках.
– У тебя сколько классов? – спросил Здыбнев.
– Пять. С похвальной грамотой.
– У меня шесть, но без грамоты. Зато я с военного завода. Имел рабочую карточку. Пятьсот граммов хлеба – не как-нибудь! А сестренка иждивенческую получала, так я ее подкармливал.
– А кем ты работал на заводе?
– На слесаря выходил. Как и батька. Целый день на ногах. Работали-то для фронта. По шестнадцати часов у станка, хоть тресни. Я лишь на Соловках отоспался.
– А я отъедаться начал. На еду уже не кидаюсь.
– Вот видишь, – заметил рассудительный Здыбнев, – нам с тобой здорово повезло… Кстати, ты не курящий ли?
– Нет.
– Жаль. Курить охота. Триста граммов песка сахарного дали взамен табаку, а курить – баста! Что ж, – погоревал Мишка, – я потом, когда все в караулке заснут, у Колесника стрельну махорки. Он мужик добрый, даст мне втихаря потянуть.
– А ты такого Витьку Синякова знаешь?
– Здоровый бугай. Вола свертит. А что?
– Нет, ничего. Вот он тоже курящий.
– Он в юнги-то и пьющим попал. Говорят, это он у нашего прораба топор увел. А потом прораб свой же топор за осьмушку махорки обратно выкупал… Витька – блатной, стерва!
Этот ничего не значащий разговор вывел Савку из состояния торжественности. Соседство же сильного и уверенного товарища придало ему спокойствия. Скоро из темноты, обступившей лес, раздался окрик часового: «Стой! Кто идет?» Сошлись возле дверей погреба. Узкий луч фонаря в руке Здыбнева осветил громадный купеческий замок, сургучные печати.
– Все в порядке, – сказал Мишка, – стой. А мы пошли. В четыре ноль-ноль жди меня со сменой. Я – как из пушки…
Шаги уходящих юнг слышны были еще долго. Потом настала цепенящая душу тишина. Один только раз донесся шумок от дороги – это, наверное, грузовик привез из кремлевской пекарни свежий хлеб к завтраку. Конечно, если ты родился и провел детство в большом, ярко освещенном городе, тебе жутковато очутиться одному в ночном лесу. Мало того, ты не костер палишь в пионерском лагере, а охраняешь склад боепитания. Чтобы придать себе бодрости, Савка с винтовкой обошел весь погреб. Знать бы, сколько он уже отстоял? Напрасно отказался взять часы. Отец достал бы себе другие, а Савке часы были бы кстати… Когда он вырастет, он заведет себе не карманные, а чтобы носить на руке – пусть все видят. От этих мыслей о часах мечты его потекли в будущее. Под неспокойным мраком ночи, в котором шум ветвей заглушался ропотом моря, Савка сладчайше грезил о тех блаженных днях, когда война закончится и он вернется домой героем. Вряд ли кому из его однокашников выпала такая судьба, как ему. Коля Претро остался в Ленинграде, в блокаде… выживет ли? Яшка Гриншпан эвакуировался из Ленинграда еще осенью, когда в булочных батоны продавали; теперь, наверное, сидит за партой в какой-нибудь алма-атинской школе. А где Наташка Сосипатрова? Где пухленькая Ниночка Плетнева? Небось отощала…
Страшный треск оборвал его мысли. Страшный – потому что он вмиг разрушил все видения. Стало ясно: кто-то сломал под ногой ветку. Савкина спина покрылась мурашками. Он вскинул винтовку – дырявую, без единого патрона.
– Стой! Кто идет? – окликнул точно по уставу.
Лес молчал. Может, показалось?
И вдруг Савка расслышал отчетливые шаги за кустами.
Это был шаг человека. Вот еще шаг…
– Стой! Стрелять буду!
Савка бросился в кусты, жестоко пронзая их черноту длинным лезвием штыка. Но вспомнил о сургучных печатях на двери склада и отбежал обратно, встав спиною к двери. Попробовал запугать криком:
– Стой, зараза, тебе говорят… Я же застрелю тебя!
Но кто-то невидимый и зловещий продолжал деловито обшагивать склад боепитания по кругу. Удивительная враждебность чуялась Савке в его спокойных, размеренных движениях. Сейчас юнга был слабой, беззащитной стороной. А противник вел себя так, словно заранее был уверен в своей неуязвимости…
«Может, подшучивают? Свои же ребята?»
– Здыбнев! Мишка… это ты? – тихо спросил он у леса.
Шаги замерли. Стало совсем тихо и страшно.
– Хоть бы один патрончик, – бормотал Савка.
Со штыком наперевес юнга снова кинулся на кусты, раня их острием штыка. Ему было страшно. Так страшно не бывало даже в блокадные ночи, когда дом, наполняясь пылью, ходил ходуном под бомбами; когда, лежа под одеялами. Савка слышал выстрел немецкого орудия, а потом отсчитывал, как метроном, до шестнадцати, после чего снаряд коверкал гранит Фрунзенского универмага.
Неуловимый кто-то был здесь, рядом. Савка заставил себя успокоиться. Что должен делать часовой в таких случаях? Дать знать своим. Но как? Телефона нет. И нечем выстрелить, чтобы поднять караул по тревоге. Часов тоже нет, да и неизвестно, сколько времени продлится этот поединок на одних нервах. Савка поступил на свой лад: вжался в двери склада, так что замок впился ему в спину, и, выставив оружие перед собой, замер.
– Вот только подойди, – шептал он. – Вот только сунься…
Он чувствовал, что из мрака за ним наблюдают чужие глаза.
А дальше произошло то, чего никак не ожидал Савка. Буквально в пяти шагах от него выбило из кустов хлопок приглушенного, но очень сильного выстрела. Выпорхнула голубая искра пламени, и в небо, прямо над складом, ушла зеленая ракета. Она погасла, после чего шаги человека пропали в отдалении. Замелькал фонарь разводящего – Здыбнев вел смену. Еще никогда в жизни Савка так не радовался товарищам.