И так далее, и тому подобное. Одобрительный гул то и дело слышался во время чтения, сопровождаемый шепотом: «Как мило!», «Какое красноречие!», «Как это верно!», а после того как все это закончилось особенно надоедливой моралью, слушатели восторженно захлопали в ладоши.
Потом выступила стройная меланхолическая девица, отличавшаяся интересной бледностью, происходящей от пилюль и несварения желудка, и прочла «поэму». Довольно будет и двух строф:
Прощание миссурийской девы с Алабамой
Алабама, прощай! Я любила тебя,
А теперь я тебя покидаю!
Лью я горькие слезы, всем сердцем скорбя,
И навеки тебя оставляю.
Алабама, тебе шлю любовь и привет.
О долинах твоих я горюю.
Пусть остынут навеки и сердце и tête,[1]
Если только тебя разлюблю я.
Очень немногие из присутствующих знали, что такое «tкte», но все-таки стихи очень понравились.
После нее перед зрителями появилась смуглая, черноволосая и черноглазая барышня, выдержала долгую паузу, сделала трагическое лицо и начала читать размеренно и торжественно:
«ВИДЕНИЕ
Ночь была бурная и темная. Вокруг небесного престола не мерцала ни одна звезда, но глухие раскаты грома непрестанно сотрясали воздух, в то время как ужасающая молния гневно сверкала в облачных чертогах небес, как бы пренебрегая тем, что знаменитый Франклин укротил ее свирепость! Даже неистовые ветры единодушно покинули свое таинственное убежище и забушевали над землей, словно для того, чтобы эта бурная ночь казалась еще более ужасной.
В эту пору мрака и уныния мое сердце томилось по человеческому участию, но вместо того –
Мой друг, моя мечта – советник лучший мой
В скорбях и в радости – явилась предо мной.
Она приближалась, подобная одному из тех небесных созданий, которые являются юным романтикам в мечтах о сияющем рае, – царица красоты, не украшенная ничем, кроме своей непревзойденной прелести. Так тиха была ее поступь, что ни одним звуком не дала знать о себе, и, если бы не волшебный трепет, сообщившийся мне при ее приближении, она проскользнула бы мимо незамеченной, – невидимой, подобно другим скромным красавицам. Странная печаль была разлита в ее чертах, словно слезы, застывшие на одеянии Декабря, когда она указала мне на борьбу стихий под открытым небом и обратила мое внимание на тех двух, что присутствовали здесь».
Этот кошмар занимал десять рукописных страниц и заканчивался такой суровой проповедью, предрекавшей неминуемую гибель всем, кто не принадлежит к пресвитерианской церкви, что за него присудили первую награду. Это сочинение, по общему мнению, было лучшим из всех, какие читали на вечере. Городской мэр, вручая автору награду, произнес прочувствованную речь, в которой сказал, что за всю жизнь не слышал ничего красноречивее и что сам Дэниель Уэбстер мог бы гордиться таким сочинением.
Заметим мимоходом, что сочинений, в которых слово «прекрасный» повторялось без конца, а человеческий опыт назывался «страницей жизни», было не меньше, чем всегда.
Наконец учитель, размякший от выпивки до полного благодушия, отодвинул кресло и, повернувшись спиной к зрителям, начал чертить на доске карту Америки для предстоящего экзамена по географии. Но рука у него дрожала, с делом он справлялся плохо, и по зале волной прокатился сдавленный смешок. Учитель понял, что над ним смеются, и захотел поправиться. Он стер губкой чертеж и начертил его снова, но только напортил, и хихиканье усилилось. Учитель весь ушел в свою работу и, по-видимому, решил не обращать никакого внимания на смех. Он чувствовал, что все на него смотрят; ему казалось, что дело идет на лад, а между тем смех не умолкал и даже становился громче. И недаром! Над самой головой учителя приходился чердачный люк, и вдруг из этого люка показалась кошка, обвязанная веревкой; голова у нее была обмотана тряпкой, чтобы она не мяукала; медленно спускаясь, кошка изгибалась то вверх, то вниз, хватая когтями то веревку, то воздух. Смех раздавался все громче и громче – кошка была всего в шести дюймах от головы учителя, поглощенного своей работой, – ниже, ниже, еще немножко ниже, и вдруг она отчаянно вцепилась когтями ему в парик и в мгновение ока вознеслась на чердак, не выпуская из лап своего трофея! А лысая голова учителя засверкала под лампой ослепительным блеском – ученик живописца позолотил ее!
Этим и кончился вечер. Ученики были отомщены. Наступили каникулы.
Глава двадцать третья
Том вступил в новое общество «Юных трезвенников», привлеченный блестящим мундиром. Он дал слово не курить, не жевать табак и не употреблять бранных слов, пока состоит в этом обществе. И тут же сделал новое открытие, а именно: стоит только дать слово, что не будешь чего-нибудь делать, как непременно этого захочется. Скоро Тому ужасно захотелось курить и ругаться; до того захотелось, что только надежда покрасоваться перед публикой в алом шарфе не позволила ему уйти из общества «Юных трезвенников». Приближалось четвертое июля; но скоро он перестал надеяться на этот праздник – перестал, не проносив своих цепей и два дня, – и возложил все свои надежды на старого судью Фрэзера, который был при смерти. Хоронить его должны были очень торжественно, раз он занимал такое важное место. Дня три Том усиленно интересовался здоровьем судьи Фрэзера и жадно ловил каждый слух о нем. Иногда судья подавал надежды – и настолько, что Том вытаскивал все свои регалии и любовался на себя в зеркало. Но на судью никак нельзя было положиться – то ему становилось лучше, то хуже. Наконец объявили, что дело пошло на поправку, а потом – что судья выздоравливает. Том был очень недоволен и, чувствуя себя обиженным, сейчас же подал в отставку. В ту же ночь судье опять стало хуже, и он скончался. Том решил никогда никому больше не верить.
Похороны были великолепные. Юные трезвенники участвовали в церемонии с таким блеском, что бывший член общества чуть не умер от зависти. Все-таки Том был опять свободен и в этом находил некоторое утешение. Теперь он мог и курить и ругаться, но, к его удивлению, оказалось, что ему этого не хочется. От одной мысли, что это можно, пропадали всякая охота и всякий интерес.
Скоро Том неожиданно для себя почувствовал, что желанные каникулы ему в тягость и время тянется без конца.
Он начал вести дневник, но за три дня ровно ничего не случилось, и дневник пришлось бросить.
В город приехал негритянский оркестр и произвел на всех сильное впечатление. Том и Джо Гарпер тоже набрали себе команду музыкантов и два дня были счастливы. Даже славное четвертое июля вышло не совсем удачным, потому что дождик лил как из ведра, процессия не состоялась, а величайший человек в мире, как полагал Том, настоящий сенатор Соединенных Штатов Бентон ужасно разочаровал его, потому что оказался не в двадцать пять футов ростом, а много меньше.
Приехал цирк. Мальчики после этого играли в цирк целых три дня, устроив палатку из рваных ковров. За вход брали три булавки с мальчика и две с девочки, а потом забросили и цирк.
Приехал гипнотизер и френолог, потом опять уехал, и в городишке стало еще хуже и скучней. У мальчиков и девочек несколько раз бывали вечеринки, но так редко, что после веселья еще трудней становилось переносить зияющую пустоту от одной вечеринки до другой.
Бекки Тэтчер уехала на каникулы к родителям в Константинополь, и в жизни совсем не осталось ничего хорошего.
Страшная тайна убийства постоянно тяготела над мальчиком. Она изводила его, как язва, непрестанно и мучительно.
Потом он заболел корью.
Две долгие недели Том пролежал в заключении, отрезанный от мира, от всего, что в нем происходит. Он был очень болен и ничем не интересовался. Когда он наконец встал с постели и, едва передвигая ноги, побрел в центр города, то нашел решительно во всех грустную перемену. В городе началось «религиозное обновление», и все «уверовали», не только взрослые, но даже мальчики и девочки. Том долго ходил по городу, надеясь увидеть хотя бы одного грешника, но везде его ждало разочарование. Джо Гарпера он застал за чтением евангелия и с огорчением отвернулся от этой печальной картины. Он разыскал Бена Роджерса, и оказалось, что тот навещает бедных с корзиночкой душеспасительных брошюр. Джим Холлис, которого он долго разыскивал, сказал, что корь была ему послана от бога, как предупреждение свыше. Каждый мальчик, с которым он встречался, прибавлял лишнюю тонну груза к тяжести, которая лежала на душе у Тома. А когда, доведенный до отчаяния, он бросился искать утешения у Гекльберри Финна, то был встречен текстом из писания и, совсем упав духом, поплелся домой и слег в постель, думая, что он один во всем городе обречен на вечную гибель.
А ночью разразилась страшная гроза, с проливным дождем, ужасными ударами грома и ослепительной молнией. Том с головой залез под одеяло и, замирая от страха, стал ждать собственной гибели; он ни минуты не сомневался, что всю эту кутерьму подняли из-за него. Он был уверен; что истощил долготерпение господне, довел до крайности – и вот результат. Он мог бы сообразить, что едва ли стоило палить из пушек по мухе, тратя столько грома и пороха, но не нашел ничего невероятного в том, что для уничтожения такой ничтожной букашки, как он, пущено в ход такое дорогостоящее средство, как гроза.
Мало-помалу все стихло, и гроза прошла, не достигнув своей цели. Первой мыслью Тома было возблагодарить бога и немедленно исправиться. Второй – подождать немножко: может, грозы больше и не будет.
На другой день опять позвали доктора: у Тома начался рецидив. На этот раз три недели, пока он болел, показались ему вечностью. Когда он наконец вышел из дому, то нисколько не радовался тому, что остался в живых, зная, что теперь он совершенно одинок – нет у него ни друзей, ни товарищей. Он вяло поплелся по улице и увидел, что Джим Холлис вместе с другими мальчиками судит кошку за убийство перед лицом убитой жертвы – птицы. Дальше в переулке он застал Джо Гарпера с Геком Финном – они ели украденную дыню.
Бедняги! У них, как и у Тома, начался рецидив.