То березка…
Когда я был маленький, а это было в детстве, к нам в нашу школу № 18 приехал композитор Дмитрий Дмитриевич Кабалевский. Нет! Дмитрий Дмитриевич – это Шостакович. Но приехал все же Кабалевский. Целый час он сам нам пел и сам играл. «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…» Дети ерзали, музыку не понимали. И даже тяготились на чем свет. Но Кабалевский был неумолим. Если честно, я осоловел. И вот во время очередной его «То березки, то рябины…» я почему‑то подошел к нему и дернул за рукав. Он играть остановился:
– Мальчик, что такое?
– А сегодня можно в туалет?
– А почему «сегодня»?
– А что, завтра?
– Ну иди!
…то рябина
Это может показаться неправдоподобным, даже диким, но с Кабалевским я встречался еще раз. И по тому же, надо же, вопросу! Я и мама, мы на Кавказе набирались в Пятигорске сил. И вот однажды…
Мы увидели афишу: «Впервые – Дмитрий Кабалевский». Помню, я еще подумал, что если впервые, значит, это Кабалевский, но другой. Ну и для начала, чтоб сравнить, я маму потянул за руку:
– О, давай!
Со мною связываться… Ну купили мы билет. Вошли, уселись…
Всё, сидим. Первый ряд, первее быть не может. Прямо перед нами Кабалевский (а это оказался он, тот самый). Афиша нам соврала, так всегда. Но первый ряд, куда нам отступать? А он по новой заряжает «то рябину»: «То березка, то рябина… Край родной, навек любимый», – что я уже, простите, наизусть…
И вдруг мне страшно захотелось в туалет, ну просто страшно! А в детстве ж оно хочется сильней. Ногами я приплясывал на месте. И, очевидно, Кабалевский, композитор, боковым зреньем это как‑то разглядел. А я уже кончаюсь и шепчу: «Ма, я больше не могу, давай пойдем!» Но выводить меня она не торопилась: «Ну неудобно, первый ряд и Кабалевский как‑никак, сиди».
Едва дослушали. Рванули. Донесли…
Нас разыскал сам Дмитрий Кабалевский:
– Женщина, у вас очень музыкальный мальчик! Как он чувствует ритм! То березку, то рябину, это что‑то!
Я зарделся.
Но меня он так и не узнал.
Роман с контрабасом
Не знаю, случалось ли подобное в природе? Я не знаю. Чтоб сначала влюбиться в фамилию, а потом – в самого человека.
Я присутствовал на камерном концерте. Играли и играли. Бахом – ну кого щас удивишь?! Но это Бахом. А когда стали представлять – то объявили:
– Контрабас – Мэри Пиджакова!
И я безоговорочно влюбился. Не столько в Мэри, как в ее фамилию. Она свела меня с ума как Пиджакова! Я быстро нашарил очки. Мэри Пиджакова была маленькой, с бледным личиком, огромными глазами. Люблю! Люблю! Во мне все трепетало!
И я решил не упустить такое счастье. Подсторожил на выходе. И, охваченный восторгом:
– Извиняюсь, Пиджакова – это вы?
Когда я «Пиджакову» произнес, у меня аж закружилась голова.
Чтоб оставаться честным до конца, в первую голову я объяснился ей в любви как Пиджаковой. Затем как Мэри. А уж потом, конечно, и как девушке.
Она сказала:
– Извините, но я замужем.
Но кого же это остановит?! Для поддержанья разговора я заметил:
– А у вас волшебная фамилия, – что правда.
Мэри засмеялась:
– Пиджакова – я ведь только по фамилии.
– А в жизни?
– А в жизни… Урожденная я Бляхман (о ужас: она Бляхман! Тут уже и Мэри не спасет). А Пиджакова – это я по мужу…
К Пиджаковой я, конечно же, потух. Сама крошечная, лицо бледное такое, не иначе как она больная.
Любить ее мужа Пиджакова – в мои планы уже не входило.
Страшно будет обязательно
Один старичок отправился в кино. Фильм был такой страшный, что своим тонким голоском старичок несколько раз пискнул:
– Мама! – но достаточно слышно.
Кто‑то зароптал – и вспыхнул свет. Дежурная по залу громко выдала:
– Выведите ребенка из зала!
Но вместо ребенка сидел сконфуженный старичок, у которого мамы давно уже не было. Народу в зале было немного, человек десять, и дежурная его легко расшифровала. Тут бы: мол, пожалуйста, на выход. Но она почему‑то смутилась, а потом, преодолев волнение, сказала:
– Вы извините. И можете даже остаться. А если что – кричите, хорошо?
– Значит, будет еще страшно? – осведомился тревожно старичок.
– Будет, – сказала дежурная по залу. – Страшно будет обязательно. Даже еще страшнее, мы‑то знаем. Но вы не бойтесь, я же сяду рядом…
С Лениным в мешке
Кто не мечтает, чтоб их дети были счастливы! Чтоб если сын – так наконец женился. Мои же мама с папой – спят и видят. Чтоб женился. А не спят – так сразу начинают. Узнав, что отправляюсь по России, уцепились:
– Привези уже кого ты хочешь, но только чтоб один не возвращался!
И видит Бог – что я вернулся не один.
А было так.
Я ездил и смотрел, смотрел и ездил, по самую глубинку зарываясь… И однажды, загуляв… Случилось вот что.
Электричка Кинешма – Москва. Ну то, что в российских электричках стихами‑песнями обслуживают публику, – известно. Стихи и песни – это еще ладно! В каждой электричке – есть еще и штатный сумасшедший.
Едем – непривычно что‑то тихо, что‑то я давно не видел психов, целый час! Вдруг из тамбура разносится:
– Ой, убили! Ой, уби‑ли! – женщина кричит, стенает, воет. (Вздрогнул я – и, оказалось, не напрасно: эта женщина уже вошла в вагон.) – Ой, уби‑ги‑ли! Ой же и уби‑ги‑ли! Ручки оборвали, ножки… – в глазах ее кошмар. – Все тело порубили‑порубили, посекли! В землю закопали! – тут ее лицо преобразилось, просветлело, и она продолжила, ликуя: – А сам живо‑ой! А сам живехонький! – и тут же спохватилась: – Вы о нем не слышали? Ну что вы! Александр Капралович Матятин! Перламутровые ушки, глазки домиком…
И идет по направлению ко мне. Уже я Бога умолял: пускай пройдет. Пускай не останавливаясь – мимо… Потом я понял: точно остановится. И точно:
– А можно рядом с вами отдохнуть?
Я, обреченно:
– Ну уже садитесь…
У нас в Донецке столько сумасшедших – глаза разбегаются. Но Россия обскакала нас и в этом. И два часа она мне в эксклюзивном исполнении:
– Вы еще не слышали? Что Матятина убили? – доверительно. – Ручки‑ножки…
– Оборвали.
– В землю…
– Закопали!
– Это факт! А сам…
– А сам живой, а сам живехонький!
Диалог выписывался чудный: все сходилось. Она видит, неформально ненормальная, рядом с ней – ее единомышленник:
– Послушайте! – схватив меня за руку. – Как же с вами интересно, ну вообще! – и про «убили» повторила раза три. Вдруг спохватилась: – Извините, выхожу!
Бог послал мне этой дамы остановку…
Тут вижу – по проходу движется мужик. И щедро сыплет мимикой лица. Жара, но шапка зимняя, с ушами, а на лбу – очки электросварщика. Все ясно. История болезни – на лице. А за его спиной – большой мешок. Согбенный, он идет и приговаривает (а там все окают, Поволжье там кругом, там без этого нельзя, чтоб не поокать):
– Отдам бюст Ленина в хорошие руки! Отдам бюст Ленина…
И ему же веришь: он отдаст, да так, что ты попробуй не возьми!
Думаю: минуй нас пуще всех напастей… Приближается:
– Отдам… Отдам бюст Ленина в хорошие… – бубнит.
Чую, он сейчас притормозит. Ох, притормозит, я это чую! Я потупился – тупее быть не может! Я уткнулся в книжку вверх ногами. Я старался лишне не дышать. Чтобы быть как можно незаметней. И Бога опять, как с дамой, озадачиваю: чтоб мужик… Чтоб прошел он уже мимо наконец! Бог прошел – мужик остановился. Надо мной. Опустил мешок. Но есть еще последняя надежда: он передохнёт (мешок тяжелый) – ну и пойдет себе опять, палимый солнцем. Я притаился из последних сил…
– А ну покажь мне свои руки.
Это мне!
Я дернулся и замер. Все пропало!
Обреченный, я протягиваю руки. Он одобрил:
– Хор‑рошие, – обязательно окая, – руки!
От такого комплимента я затрясся и заблеял сразу о мешке:
– Что там, что там?!
– Ох, та я ж вам говорю, всему составу! Отдам бюст Ленина в хорошие… И ваши – в самый раз! (Я зарыдал.) Та вы ой! Что он без ног, вы это… не волнуйтесь! – снова окая. – Это бюстом называется в народе!
Я, жалобно:
– Не‑не‑не, спасибо за доверие, но… Я его пока что не достоин!
– Вот! А вы еще и скромный! Значит, вы достоин в самый раз! – поощрил, на всю катушку окая.
Я, со всхлипом:
– Вот спасибо!..
Чертова воспитанность! Почему он выделил меня?!
Я раскрыл мешок и аж отпрянул: навстречу мне блеснула эта лысина! Это он, бюст Ленина, пудом живого гипса! Я содрогнулся – и его немедленно закрыл…
До чего‑то там доехал. Разгрузился и, конечно же, смекнул: ладно, где‑нибудь забуду.
Вот наивный!
За мной всегда бежали: «Ваш мешок! Вы забыли свой мешок! Алё!» – Россия бдит, она напугана тер‑актами.
Взять метро (вернулся я в Москву). Уж полночь близится, и станция пустая. Я так бережно мешочек забываю – и тихонечко на цыпочках бегу. Вдруг свист и крики: «А ну, товарищ! – гулко, на всю станцию. – Немедленно вернитесь! Ваши документы! Что в мешке?» Я думаю: откуда, ну откуда?! А там же камеры наружного обзора!
Мешок меня преследовал повсюду. Впрочем, сюжет уже не нов в литературе: так за Евгением у Пушкина гонялся Петр Первый. Хотя… Нет, все же есть одно серьезное отличие: вождь в мешке не только не на лошади, но и практически без ног. Хотя… А толку? Я от него бежал, а он за мной. Он – за моей спиной – не отставал…
Моя тетечка, живущая в Москве, – верный ленинец не в первом поколении. Значит, вот кому я и всучу! Типа, в знак глубокого почтения… Но и она дала ему отвод: «Свят, свят!» Далеко зашла в своем развитии! Так у нас меняются кумиры…
И опять, гуляя по Москве, я его пытался подзабыть – то здесь, то там. Но окаянного вождя мне возвращали:
– Вы забыли, – подозрительно, – мешочек!
– Ах да, спасибо!.. А хотите? – я, чистосердечно. – Насовсем! Причем совсем бесплатно!
Но местные:
– Не, не надо… – вяло отбояривались.
А поскольку местные встречались повсеместно, мне сбагрить им вождя не удалось. Я понял, что в мешке – моя судьба! И с мешком тащился по России. Этот Ленин, извините, захребетный, меня преследовал повсюду, где я был, неоднократно нарываясь на скандал. Все попытки от него избавиться упирались в терроризм. Международный.
Кто придумал этих гипсовых вождей?!
Делать нечего, везу его в Донецк (кто не помнит, я оттуда родом). На таможне:
– Что у вас в мешочке?
Я, вымученно:
– Господи, Ильич! Собственной персоной, но без ног.
– Ладно шутки! – взяли в оборот. – Мы серьезно: что у вас в мешке? – но я от Ленина не отступаюсь ни на шаг. – Предъявите!
Блеснула лысина. В мешке стоял Ильич.
Они переглянулись с недоверием. Конечно! В советские года его б одобрили! Да тогда и не было таможни. Но сейчас – они увидели подвох: просто так, согласитесь, Ленина не возят.
– А ну, зачем вам Ленин, отвечайте!
Я, конечно, распинаюсь краснобаем:
– Ехал в электричке… – и повторяю досконально свой сюжет: – Шапка и очки электросварщика, «Отдам бюст Ленина…» – и далее по тексту. – Вот какие руки у меня!
Переглянулись с видом: заливает! Моим словам не верят ни единому:
– В общем, ясно: вы темните. Не темните! А лучше признавайтесь нам подробно.
Начинают бдительно простукивать, полагая: что‑то там вмуровано. Поезд дернуло (ему пора в дорогу) – и Ленин головою рухнул вниз. В тот же миг оно и откололось. Это гипсовое ухо Ильича!
Женщина, сидящая напротив, – кто бы мог подумать (мне везет) – тоже оказалась с набекренью. И запричитала, застенала:
– Ой, какая срамотища, Боже мой! Голова без уха! Это ж вождь! – и срывая с головы своей косыночку: – А ну перевяжите ему ухо!
Сердобольная!
И мне уже не оставалось ничего. Как ту косыночку в горошек завязать. На голове вождя с отбитым ухом. Прикрывая то, чего там нет. И вдруг мелькнуло: я подобное встречал. Вот только где? Господи, так это же Ван Гог! Автопортрет, где перевязанное ухо! Когда бы вождь еще и стоил столько же, ему бы точно не было цены! Сумасшедшие, я доложу вам, деньги. Как, допустим, сумасшедший тот же Гог…
И вот я наконец уже в Донецке. Мама в радостном неведении:
– Ой, что в мешке, подарочков привез?
– Подарочков, а как же! – и стараясь маму подготовить: – А кстати, мне везет на сумасшедших!
Мама, пропуская это мимо:
– Ладно, пусть они живут, а что привез?
Ей, как всякой женщине, не терпится. У мешочка ниспадает покрывало. Мелькает мне приевшаяся лысина. И Ленин – с ухом, перевязанным в горошек…
Немая сцена. Входит папа с хмурым утром на своем лице:
– Теперь я понимаю, почему! Почему к тебе так липнут сумасшедшие! Да потому, что, Слава, ты такой же!
Сказал – отрезал. Вышел с тем же утром. Я так и опустился рядом с Лениным…
Достали. Ополчились. Довели. И – огульные, язвительно‑насмешливые – учинили форменный допрос:
– Что ты, преданный идеям ленинизма?!
А я ж не комсомолец никогда, не говоря уже о пионере…
И я решился, и с запекшейся обидой:
– Так, спасибо вам за все – и до свидания!
Взвалил я на себя, привычно сгорбился. И войдя в трамвай ближайшей марки, мешочник, я надсадно пробубнил:
– Бюст Ленина отдам! Отдам в хорошие…
Я был приятно удивлен: видит Бог, так легко и вдохновенно в жизни окать мне еще не приходилось!
Только жаль, что мне опять не до женитьбы…
О Нижнем
Нижегородцев просим не беспокоиться.
Автор
Казачья Лопань
История такая. Я же был в Москве, у близких родственников. Ну, Москва – Москву описывать не буду. Открой любой путеводитель – и пожалуйста.
Туда я ехал безо всяких происшествий. А обратно…
Отсек в плацкартном, он мне сразу не понравился. Во‑первых, первый. Дальше – больше: пара‑тройка человек детей. Дети двоились‑троились в глазах у меня под ногами. Сновали, копошились эти дети, болезненно резвясь. Они прыгали по полкам. Они вели себя как дети, даже хуже. Они втягивали в прятки. А куда от них? В рундук? Как попутчики – они мне не пришлись. Жара, отсек. К тому же эти дети, представляете?! Уронили содержимое стола едою вниз.
А еще соседка по отсеку, их родительница. С виду вроде бы нормальная она, если не считать дефекта речи. Например. На меня «мушчына» говорила. И не просто там «мушчына», если бы! Она требовала действий, от меня. И недвусмысленно:
– Мушчына, опрокиньте з верхотуры мне матрасик. А мушчына, мне подушку?! Подавать – так подавайте уже сразу! – и что‑то там: – Сымите мне опять! – и к тому же: – Прыглядите за дитём (когда их пять)!
Я при ней как гувернант на побегушках…
В общем, кажется, к тому оно и шло: цель моей жизни стала ясной мне до боли: хотя бы на ближайших полчаса – уже не слышать этого «мушчыну» ни за что. Надеюсь, он насточертел уже и вам. Не тут‑то было!
– Мушчына!
– Что еще?!
– Мушчына, детка, если вам не трудно, – а шо здесь трудного? Лягте на вторую полочку сюда. Потому шо с нижней, извиняюсь… Падать будет мне – куда сподручней!
Ну, мушчына, то есть я, – я, конечно же, улегся на вторую.
Она мне:
– Дай вам бох!
И тишина!
Я рано радовался…
Ночь. Я сплю себе на верхней полке, тут слышу за окном: Казачья Лопань, это остановка.
Полвторого или где‑то рядом. Крик в ночи. Кто? Женщина, которая «мушчына»! Кричит она – меня:
– Мушчына! – заполошно и придушенно.
Я очнулся. Что еще такое?! Днем исправно отработал я мушчыной, так хоть ночью дай побыть мне… Умоляю! Не мушчыной – просто человеком!
Нет, как заведенная – «мушчына»!
Господи, ну что тебе еще?! Опять какую‑то услугу оказать? А никакую!
Она кричит:
– Мушчына!
И не спокойно так кричит. А истерически!
А повторюсь: я отдыхаю на второй. И только я хотел открыть свой рот – она сама:
– Не лезьте ко мне у трусы!!!
О! Только этого мне ночью не хватало! Сон слетел, ему немного надо. Я поднес свои руки к глазам, чтоб удостовериться на месте: ручки‑то, как говорится, – вот они! Ну дела: «не лезьте у трусы!»
И ее ж никак не прошибешь. Хотя с виду вроде бы нормальная:
– Мушчы‑и‑и… – возня, сопенье, потасовка, колотнэча…
Скосил глаза, насколько позволяли, вижу: там внизу… Я сразу понял, что не я один мушчына. И точно! То однозначно был уже не я. И на ее: «Муш… Муш… чына! Ах! Не надо!..» – какой‑то голос, в правоте уверен на все сто, увещевает буднично устало:
– Это мой долг, ну что ж вы это самое…
Вот так поворот сибирских рек в одном отсеке! Глаза привыкли к темноте – и что я вижу?! Другой мужчина, незнакомый мне заранее, у попутчицы чего‑то домогается:
– Это мой долг!
А она забилась, заметалась, затрепетала вся, сердечная. Но силы оказались не равны, и он цепко зафиксировал ее.
– Какой долг, мушчына, вы чего?!
– Профессиональный, не мешайте.
– А‑а‑а…
Гинеколог, что ли? Нет, конечно! Здесь Казачья Лопань. Здесь таможня! И так спокойно, с достоинством, но и с не меньшим рвением он таки ей туда, ну, в эти самые… А она уже хрипит:
– Мушчы‑ы‑ы! – и тишина.
По вагону ходят храпы: «Хр‑б‑б!..»
Он на хрип ее не реагирует, она уже сказала свое слово. Тут я вижу (с темнотой мои глаза уже на «ты»): он оттуда извлекает вот такую упругую пачку – он так пальцем пробежал‑прошелестел – и громогласно объявляет ей диагноз, как будто в назидание потомству:
– Так, одной пачкой 10 (десять) 000 (тысяч) долларов валюты!
Глаз наметан, и, скорее, не ошибся. Я обмер: это ж надо?! Чтоб так вычислить!
И тут все, кто делал вид, что они спят, враз очнулись – весь плацкартный № 8 – как будто только этого и ждали и так слаженно и изумленно выдохнули:
– Ах!
Еще б не «ах!»: одной пачкой целых десять тысяч!
Она, конечно, тут же сникла, что попалась. И он не преминул:
– Пройдемте в тамбур! – пригласил ее на выход. Но поначалу та никак не приглашалась:
– Никуда идти я не пройду!
Но силой закона… Нет, не волок, но очень настоятельно. А эти все опять храпели, как один, или притворялись, что храпели – наши люди, что еще сказать? Поплелась за ним, как обреченная. Кто еще не знает: выводят в тамбур, чтобы дожимать.
Что они там выясняли, – мне неведомо. Вероятнее всего, контрабанду ту они по‑братски… То есть, она все ему, как брату, отдала. Вернулась убитой, вся опухшая от слез. На вялых и безжизненных ногах. Упала, опустошенная в прямом и переносном, на рундук. Слезы кончились. Сидит, и ни «мушчына», ничего уже, а только, доходя, так тихонько подвывает: «И‑и‑и…» – осиротевши на большую сумму денег.
Хотел я было успокоить:
– Ну, не плачьте!
Я хотел. А потом подумал: плачь не плачь…
Такая бедная!
Какая бедная, она еще не знала…
И вот тут… Теперь, прошу: внимание!
И тут к нам входит! Настоящая!! Таможня!!!
Не мальчиком, но мужем
Лет до пятнадцати я находился под домашним арестом. Таких, как я, лицемеры с умиленьем называют «домашний ребенок». Но чего нам это стоило, домашним! Нет, из дома я, конечно, выходил. Обычно в школу. Но не один, а с папой, и обязательно за ручку – да, вот так. И так, представьте, до восьмого класса.
Я это помню, как сейчас. Идем мы в школу. Вот‑вот она уже за поворотом. Я молю:
– Ну папа, отпусти! – неловко мне.
Некоторые в классе уже любят друг друга, и не только с помощью записок, а он меня за ручку – стыдно, да? Все потешаются.
И представьте, я вырвал руку из его ладони! То была неслыханная дерзость. Мой папа неприятно изумился:
– Слава, я не понял.
– А чего не понимать? Уже не маленький…
А на море! Это ж были экзекуции: «Слава, ну‑ка, быстро из воды! А ну, не загорай! Не пригорай! Слава, от детей подальше! Выплюнь косточку! А я сказала: выплюнь! Вот зараза!» – это ужас! Прощай, свободная стихия, – здесь родители!
И я решил порвать с такой обыденностью. Я не животное – меня пасти не надо. Сколько жизни той: я хочу – один – увидеть мир! И в десятом классе взбунтовался:
– Всё, я больше не могу, долой «за ручку»! Дети, убегая из домов, совершают в мире кругосветки. Я не хочу из дома убегать, я хочу уехать – и вернуться. Но, чтоб вернуться – я хочу уехать, вам понятно? Короче: я свободный человек, мне по свету нужно разъезжать!
Те – ни в какую:
– Сам?! Ну, ты совсем! Ты погибнешь, Слава! Ни за что!
Сколько слез, истерик, причитаний! Но я же, кто не знает, я упертый! Мои буря и натиск оказались таковы, что они дрогнули:
– Езжай, куда ты хочешь…
Я хотел!
Я хотел на Соловки – и посетил. Сам, а не за ручку, между прочим! В Одессу – и она открылась мне. Как и Москва, и Ленинград, и Шувеляны…
«Родители берут реванш карманами», – я написал и сразу оценил: вот как быстро я до главного добрался!
Когда из дому я впервые уезжал… Боже, и чего я не наслушался! Особенно запомнилось одно: «Слава, ты домашний же ребенок, ты такой наивный и доверчивый, что тебя сочтут за честь обворовать, так позволь…» – и предлагают вшить мне под одежду несколько карманов. Этих «несколько», как оказалось, где‑то тридцать. Я был подшитым с ног до головы.
– Зачем?!
– Вот! Если деньги украдут из одного, – а ты такой: у тебя же украдут наверняка, – так есть другой, а если из другого, для чего же третий и так далее?! А на остаток ты продержишься достойно. И еще: как ни крути, кругом же люди, – не уставай свои карманы инспектировать…
Идею я, конечно же, приветствовал. Что, вез я много денег? Та какое?! На карман – ну, рубль, ну два, от силы, пять…
И вот Одесса, Ленинград, Москва… Я хотел увидеть мир, какой он в жизни.
Предположим, еду в Шувеляны. В отсеке – приличные люди… И тут я вспоминаю наставленье: «Проверяй! Не ровен час, все мы люди, все мы одинаковы!» И я, по маме, начинаю бдить. Так, ведем беседу, интеллектуальную: что почем да где и как? Как вдруг меняюсь я в лице и начинаю судорожно шарить с ног до головы по всем без исключения карманам. А вдруг меня уже?! Глаза блуждают против часовой, от напряженья вылезают из орбит, пошла испарина…
Всё, отбой, с деньгами всё в порядке, и я:
– Да, так на чем мы тут остановились?..
Но останавливаться им уже не хочется. Люди – они же все живые, они же с непривычки все пугаются. Полагают: то ли я чесоточный какой, то ли, что не лучше, я припадочный, и у меня случилось обострение. Тут уже совсем не до бесед. Они пугаются, морально отгораживаются. А то и вовсе умоляют проводницу: мол, отсадите, что‑то с ним не то. И проводница им, конечно, шла навстречу…
«Не то» со мной случалось, в общем, часто. В нашем фирменном… И по дороге на Белосарайку. На Обаянь, на Питер, на Херсон… – со мной случалось дружное «не то».
И вот как‑то возвращаюсь я созревший:
– Ма, ну сколько уже можно?! – и так далее. – Со мной общаются приличные же люди, – о попутчиках, – предлагают мне на брудершафт, что Бог послал. Окорочком последним просят не побрезговать. Но тут я вспоминаю: а карманчики? В общем, у попутчиков дилемма: то ли я чесоточный, то ли, что не лучше, я припадочный.
Мама:
– Что ты говоришь?!
А то не ясно!
– Поверь! – я убежденно и с мольбой. – Я дорос до одного карманчика! В укромном месте будет мне достаточно. Где? В месте, недоступном для воров. А точней? Ну, разумеется, в трусах.
Мама тут, конечно же, расчувствовалась:
– Да, я вижу, ты уже достоин! – с уважением. – Это речь не мальчика, но мужа! Ты заслужил у нас один карманчик!
Прослезилась и благословила с легким сердцем. Я был собой приятно удивлен: чесотка и припадок отступили…
И вот еду я… Не мальчиком, но мужем в город Ригу. Карман в трусах, голова на плечах. Такие люди! Вроде бы. В отсеке. Такая атмосфера! Высокие материи и прочее. Меня угощают, я в ответ рассыпаюсь «спасибо». Разговорились, – а они попались разговорчивые… Я вообще забыл, что есть карманчик, такие люди оказались интересные. Пьем. Кстати, я впервые выпил водки. Хорошо! Ничего они мне вроде не подмешивали. И кто бы мог подумать? Мог – но позже…
Расстались. Если и не братьями – друзьями. И пока улыбка не остыла, я еще долго улыбался про себя. Зато потом…
Вы уже наверно догадались: ни денег, ни карманчика и близко. Нет, недаром мама: «Слава, бди!..»
Сразу я подумал: позвоню! Но что я мог услышать от родителей? «Идиот! Ты никакой не муж, а вечный мальчик! Возвращайся! И чтоб больше никуда уже не рыпался!..»
День сидел я на подножном корме. Милостыня? Спасибо внешности, таким не подают. Спасибо лету, спал я на газоне. Спасибо людям, я разочаровался в человечестве. И свободе, кстати, тоже гран мерси: никто мне не препятствовал поплакать…
Это тянет на счастливую концовку. Хоть и поздно, всё же обнаружилось: я трусы одел карманчиком назад!
Но родителям – я так и не признался!..
Сурепка и Гринпис
Об этом помню только я один. Но если буду ошибаться, вы поправите.
Раньше ко мне народу забредало – это что‑то! Всем известный Лимаренко. Китаец Дзю. Колоратурное сопрано Мышагонова… А вспоминается один лишь только Петя, вот ведь как историю заносит. Вспоминать я буду Петю и сегодня: ко мне он заходил читать стихи…
А еще, смешно сказать, к его портрету: по сравнению с ростом – такой огромный двухметровый украинец – Петя носил не по росту абсолютно детскую фамилию: Петр Павлович Сурепка. Но Сурепку называли все по имени.
Он заходил ко мне читать стихи. Моя бабка Пети не боялась. От китайца умирала, это правда. Даже пряталась. А от Пети не скрывалась никогда. Он рассуждал на темы философии. Он читал свои стихи на украинском. Тихо, мирно, он не дрался никогда. И все бы хорошо: ну, почитал… Но вот когда просил очередные сколько там копеек… Конечно, в долг, а кто бы сомневался? Который никогда не отдавал. Моя бабка выходила из себя:
– Нет! И не проси! Я зареклась!
Но отходчивая, «под последний раз» ему давала. И так всегда. А потому что не боялась. И не пряталась…
Чтоб не соврать, это длилось… Да, довольно долго, а потом я понял, что довольно! И, конечно, я ему отказывал, как мог:
– Петя, всё! Какие деньги? Всё!..
Чтобы бабку – даже не тревожил.
Я недавно подсчитал, хронологически: это было ровно двадцать лет назад. Помню, позвонил:
– Верховский, ты?
Я кричу свое решительное:
– Нет! – потому что знаю: не отдаст. – Говорю тебе на бис, что денег – всё!
– Что, Слава, «всё»?! Всё только начинается! – и денег он не просит ничего – как раз напротив! – У меня большой сегодня праздник! Ты же друг! Хочу, чтоб ты со мною это счастье… В смысле радость… В общем, разделил!
А я ж люблю, когда со мною делятся:
– Валяй!
– Знаешь, где гостиница «Донбасс»? – еще б не знать! Идти здесь… В общем, рядом. – Там еще сбоку есть комиссионный магазинчик. Ну и вот. Я прикупил себе шикарную кровать, чтоб наконец‑то!..
Я уже представил ту кровать!
А тогда она была еще жива, гостиница «Донбасс», в старом довоенном исполнении. Там и вправду был комиссионный, и назывался, помню, он «Виола». Есть еще такой ансамбль, у нас, в Донецке, но я не про ансамбль – про магазин.
Так вот, звонит мне, значит, Петя, вдохновенный. День был хороший, многообещающий… Правда, я не знал еще, чего… Чего он, в смысле, обещает, этот день. И опять, на всякий случай:
– Денег нет!
– Вот, заладил: денег нет! А мне не надо! Я уже купил! Но на кровать я выложился полностью. И до дома не хватает, понимаешь… – А проживал он то ли на Буденновке, то ли вообще в своем Мандрыкино, в общем, однозначно черт‑те где. А «Донбасс», гостиница которая, – от меня совсем недалеко. И Петя просит… Нет, совсем не денег, а:
– А можно, чтобы?.. Моя кровать переночует у тебя? А завтра утром на рассвете я за ней заеду и самовывозом я сам ее и вывезу с утра?
Мне даже показалось: Петя выпил. Как всегда. А здесь еще на радостях. И так витиевато изъясняется.
Я говорю:
– Петь, – я говорю: – Ну что ты, Петь?! Ну, с комиссионки! – говорю. Брезгливый я. Мне еще его кровать не улыбалась! И такие нехорошие предчувствия! Тут и бабка просекла:
– Еще чего! Ни за что и никогда! Вот так! Нам ни к чему чужие тараканы!
Мама уточнила:
– И клопы!
Бабка:
– Во! И, разумеется, клопы! – и брезгливо так: – Комиссионка! Через мой труп ему у нас кровать!
– Слава, только ты, ты настоящий! – в смысле друг, взмолился Петя.
Но я в трубку лишь руками развожу.
Тут Петя в голове своей решился:
– А ну‑ка дай‑ка трубку своей бабушке! – и что‑то произнес, как заклинание. Вижу – та меняется в лице:
– Ой, ну что же вы молчали?! – на Сурепку. – Ой, ну тогда ж совсем другое дело! – раскраснелась. – Это ж надо! – потрясенная, и нам: – Господи! Оказывается! Этот Петя зять, вы представляете?! Самого профессора Куперника! О, Куперник! – и уже к Сурепке, снисходя к его кровати секонд‑хенд: – Пусть тогда у нас переночует! – и тут же спохватилась: – Но только на одну! – чтоб только ночь. – Ох же, Слава, что же ты молчал?! – и снова Пете, так учтиво: – Ждем вас видеть!..
Куперник для нее – это святое! Бабка обожала передачи, где их автор Михаил Овсеевич Куперник на донецком телевидении, сам, – рассуждал о протопопе Аввакуме, о насущном хлебе, о барабашке, о болезни СПИД… Куперник был энциклопедически подкован. А от такого наша бабка – просто млела…
И Сурепка – тонкий он психолог – эту слабину у телезрительниц, особенно у пожилых, конечно, знал.
В общем, бабку Петя уболтал. А что же дальше?
Я:
– Ну, завози! Куперника одобрили! «Ждем вас видеть», всякое такое…
Но Петя… Как‑то странно он себя:
– Та ты знаешь, Слава… – мнется‑жмется.
Что опять не так?! Уже достал!
А Петя голову скребет так энергично, он не понимает: в трубке слышно же! И:
– Слава, ты же рядом, подбеги! И мы с тобой ее играючи, вручную. К тебе… Недалеко… Перенесем. А завтра утром, – заканючил, – самовывозом… – И слышу: в трубке он почесывает плешь.
Я сорвался:
– Петя, ты сдурел!
– Да, я сдурел.
И этим он меня обезоружил.
Я, как неумный, выскочил из дома. Как не совсем здоровый, побежал… Я ж Петин «друг»! Чтобы стоя у подножия Сурепки, ощутить себя уже кретином окончательным.
Петю из комиссионки уже выперли. И даже дали на дверях «Переучет», чтобы Петя больше к ним не сунулся. Он же просто всех заколебал. Своим Кантом и Ортеги‑и‑Гассетом. Он втирал им про экст… экс… Спасибо, точно! Эк‑зис‑тен‑ци‑а… Вот, я даже не могу произнести. А он умел! И еще читал свои стихи. А, и, возвращаясь к философии, доказывал примат чего‑то там над чем‑то: Петя был подкован, как никто! И так же пил…
В общем, чтобы долго не томить: от Сурепки очумели и в «Виоле»..
Петина кровать уже на улице, перегораживая тротуар с людским потоком. И люди, там же место оживленное, огибают Петину кровать со всех сторон, постоянно спотыкаясь об нее же. И под большим вопросом смотрят на Петра, на чем свет лаская теплым взором.
Как говорится, жизнь прекрасна! И это мы всего еще не знаем!
А кровать громоздкая, на совесть.
Даже, помню, я ему панически:
– Петя, ну какая же огромная!
– Так ведь и я не мальчик, – забухтел, – под метра два, – несмотря что он по паспорту Сурепка.
Я:
– Ну что, подняли?
И он ответил, за слова цепляясь языком:
– Совершенно вот именно, Слава!
Так как я же знаю, где живу, я и возглавляю ту кровать. А Петя уцепился за корму. И мы отправились. За мною шел… Так, чтоб не соврать, мыслитель, глыба. Но как грузчик Петя грузчик был неважный, чтоб не сказать… К тому же выпил. Петю телепало… Это песня! А точнее, басня! По улицам кровать носили, как видно напоказ. Известно: дуракам… – ну и так далее. Сурепка! Он по ходу разглагольствовал, витийствуя.
Не хочу сказать, что Донецк какой‑то город не такой. Конечно, нет! Но Кьеркегора здесь… Он почему‑то не прижился. В головах. А Петя сыпал этим Кьеркегором, я до сих пор не знаю, кто такой. Читал стихи. И – то языком цеплял прохожих, то кроватью – Петя ж замыкающий у нас, – вызывая их на откровенность. Он умудрялся с кем‑то дискутировать…
Я:
– Петя, силы береги, уже молчи!
Чтоб не транжирил. Чтоб дойти нам до конца…
Два квартала мы покрыли в полчаса. А устали, как за час, а то и больше. Выносит нас на площадь, самую центральную в Донецке площадь Ленина. Как говорится, ничего еще не предвещает. И тут мне Петя глухо так, придушенно, как раз под этим памятником Ленину:
– Ты устал? – я кивнул уныло, обессиленно. За что и был отмечен теплым словом: – Ты молодец, что ты устал! И я устал! Так давай передохнем!
И я кивнул.
Опустили мы кровать на эту площадь. Вот он Ленин. Вот она под ним. А вот и мы. Минуту постояли, как в почетном карауле, по бокам.
И тут Петя… Вот чего я от него не ожидал, так вот такого! Он как‑то мне загадочно мигнул, нервно дернулся и произнес:
– Момент!
И не успел я осознать его «момент», он тут же приземлился на кровать, забросил ноги в неразутых башмаках. В общем, опрокинулся в кровать – и в момент (здесь Петя не соврал) под этим Лениным он тут же на боку и отключился!
Я с тоской подумал: это ж надо?! Еще подумают, что политический демарш.
А это ж самый центр, толпа народу. Ленин стоит, Петя лежит, ну и спит себе напропалую. Я его бужу, а он никак. Тормошу – а он не тормошится. Будоражу Петю по щеке…
Ломая руки, я, как безутешная вдова, мол, проснись ты, пробудись, мой ненаглядный! – хлопочу я. А этот ненаглядный, чтоб он сдох!
Я:
– Петя! – я уже: – Петруша! Посмотри, какое небо голубое! Ой, а люди! Петя, пробудись, какие люди!
И эти люди, здесь – случайные прохожие, нас, как по заказу, обступили, искренне мне выражая любопытство:
– Кто в кровати? Что случилось?
А что случилось? Петя и случился!
Ленин стоит, Петя лежит на боку. Я, что называется, страдаю. А, главное, что делать? Ну, тупик! Хоть валетом с ним ложись и подыхай!
Чувствую: сейчас придет милиция, я этим самым местом просто чую. Когда она нужна, когда нас грабят‑убивают, – нет ее. «Спасите, помогите!» Нет ее! А когда здоровый крепкий сон, и без них спокойно можно обойтись – они как здрасьте!
Вот, я так и знал! Они идут! Два блюстителя порядка:
– Расступись!
И что же они видят?! Это ж песня! Ленин стоит, вот как его поставили, с тех пор… Ну и Петя отдыхает на кровати. Здесь же, вот, с ногами в башмаках.
– Так, а что здесь происходит? – чтоб разжиться.
Не знаю, чем от Пети пахло, это ж лето, но деньгами там не пахло, это факт!
– Так, повторяем, что здесь происходит? – любознательные.
И Петя отвечает. Бурным храпом. А он недаром по фамилии Сурепка, он растение. Там же не с кем говорить, к тому же спящим!
Те – ко мне. Ну, что мне им сказать, что Петя пьяный?! Петю загребут. И куда я с этой долбаной кроватью?!
И ничего умнее не найдя, я использую вовсю свою смекалку:
– Шел я через Ленина…
– Ну, шел…
– Тут я вижу: человек лежит на площади, человеку плохо, на асфальте. И чтоб он еще не простудился тут у нас, сбегал я домой, а я тут рядом, ну, и приволок ему кровать. Не верите? Мне нечего скрывать, смотрите сами: вот она кровать, вот лежащий – это он, а вот он я! – все сходилось! – Зато теперь он точно не простудится!
Сурепка в этом пекле весь взопрел. Но, спящий, отчего‑то просветленный! Нам так не спать! А может, что‑то снилось…
Они видят – правда, я не вру: в наличии кровать, Сурепка, я. Они встряхнули головами, будто отгоняя наваждение. Жара дикая, но и милиция – она же не домашняя:
– Вы что, оба‑два больные‑нездоровые? – поинтересовались без затей.
А милиции у нас нельзя перечить, ну, никак, и я милиции ответил положительно:
– Мы – да!
Авторитетно так ее заверил.
И они брезгливо отошли. Толпа сама собою рассосалась. Ленин стоит, прямо под этим Лениным с рукой стоит кровать, а на ней без задних ног лежит калачиком… Ну и удружил ты мне, Сурепка!
Я вдовой при нем работаю вовсю. Уже качаю ту кровать, а он никак. И тут я понял: я же Петю – убаюкиваю!
Ситуация – врагу не пожелаешь!
Вдруг я вижу, вот оно! Семенит оно, мое спасение! Мой друг, с которым мы учились в прошлом времени, а друзья познаются в беде. Но о беде он… Нет, пока что не догадывается. Я, что есть мочи:
– Зеликсон! – кричу. – Сюда!
А он хороший чем? Он всем хороший. Вот только он своей фамилии стесняется, он своей фамилии робее<