Но, как ни усердствовал Альбер, ни одна красавица не наградила его взглядом хотя бы из любопытства.
Зрители разговаривали о делах, о своих любовных похождениях, о званых обедах, о завтрашнем карнавале, не обращая внимания ни на певцов, ни на спектакль, кроме отдельных мест, когда все оборачивались лицом к сцене, чтобы послушать речитатив Козелли, или похлопать Мориани, или крикнуть «браво» певице Шпех, после чего снова возвращались к прерванной беседе.
В конце первого акта дверь пустовавшей до тех пор ложи отворилась, и вошла дама, в которой Франц узнал свою знакомую, он имел честь быть ей представленным в Париже и думал, что она ещё во Франции. Альбер заметил невольное движение своего приятеля и, обернувшись к нему, спросил:
– Вы знакомы с этой женщиной?
– Да; она вам нравится?
– Она очаровательна, дорогой мой, и к тому же блондинка Какие дивные волосы! Она француженка?
– Нет, венецианка.
– А как её зовут?
– Графиня Г.
– Я знаю её по имени, – сказал Альбер, – говорят, она не только красива, но и умна. Подумать только, что я мог познакомиться с ней на последнем балу у госпожи де Вильфор и не сделал этого! Какого же я дурака свалял!
– Хотите, я исправлю эту ошибку? – спросил Франц.
– Вы с ней так коротки, что можете привести меня к ней в ложу?
– Я имел честь раза три беседовать с ней. Вы знаете, что этого вполне достаточно, чтобы такой визит не показался наглостью.
В эту минуту графиня заметила Франца и приветливо помахала ему рукой; он ответил почтительным поклоном.
– Я вижу, вы с ней в наилучших отношениях, – сказал Альбер.
– Вот вы и ошиблись. Французы потому и делают тысячу глупостей за границей, что всё подводят под свою парижскую мерку; когда вы находитесь в Испании или особенно в Италии, не судите никогда о короткости людей по свободе обращения. Мы с графиней просто чувствуем влечение друг к другу.
– Влеченье сердца? – спросил, смеясь, Альбер.
– Нет, ума, только и всего, – серьёзно ответил Франц.
– И как это обнаружилось?
– Во время прогулки по Колизею, вроде той, которую мы совершили вместе с вами.
– При лунном свете?
– Да.
– Вдвоём?
– Почти.
– И вы говорили о…
– О мёртвых.
– Это, разумеется, очень занимательно, – сказал Альбер. – Но если я буду иметь счастье оказаться кавалером прекрасной графини во время такой прогулки, то, смею вас уверить, я буду говорить с ней только о живых!
– И, может быть, прогадаете.
– А пока вы меня представите ей, как обещали?
– Как только упадёт занавес.
– Когда же этот проклятый первый акт кончится?
– Послушайте финал, он чудесный, и Козелли превосходно поёт его.
– Да, но какая фигура!
– Шпех прямо за душу хватает…
– Вы понимаете, после того как слышал Зонтаг и Малибран…
– Разве вы не находите, что у Мориани прекрасная школа?
– Я не люблю, когда брюнеты поют, как блондины.
– Знаете, дорогой мой, – сказал Франц, отворачиваясь от Альбера, который не отводил бинокля от ложи графини, – на вас не угодишь.
Наконец, к величайшему удовольствию виконта де Морсер, занавес упал; Альбер взял шляпу, поправил волосы, галстук и манжеты и объявил Францу, что ждёт его.
Так как на вопросительный взгляд Франца графиня ответила знаком, что ожидает его, то он не замедлил удовлетворить нетерпеливое желание Альбера; вместе со своим приятелем, который на ходу расправлял складки на сорочке и лацканах фрака, он обогнул амфитеатр и постучал в ложу № 4, занятую графиней.
Тотчас же молодой человек, сидевший возле графини в аванложе, встал и, по итальянскому обычаю, уступил своё место новому гостю, который, в свою очередь, должен был уступить его, если бы явился другой посетитель.
Франц отрекомендовал Альбера как одного из самых блестящих по своему общественному положению и по уму молодых людей, что, впрочем, было вполне справедливо, ибо в Париже, в том обществе, где Альбер вращался, он слыл светским львом. Франц прибавил, что Альбер в отчаянии от того, что упустил случай быть представленным ей в Париже, умолил его исправить это упущение и что он просит графиню простить ему его смелость.
В ответ графиня любезно поклонилась Альберу и пожала Францу руку, Альбер, по её приглашению, сел на свободное место рядом с ней, а Франц поместился во втором ряду, позади графини.
Альбер нашёл прекрасную тему для беседы: он заговорил о Париже и общих знакомых. Франц понял, что друг его на верном пути и, взяв у него из рук гигантский бинокль, начал, в свою очередь, изучать зрительный зал.
У барьера одной из лож первого яруса сидела женщина необыкновенной красоты, одетая в восточный костюм, который она носила с такой непринуждённостью, с какой носят только привычную одежду.
Позади неё, в полумраке, виднелся человек, лица которого нельзя было разглядеть.
Франц прервал разговор Альбера с графиней и спросил у неё, не знает ли она эту очаровательную албанку, которая достойна привлечь внимание не только мужчин, но даже женщин.
– Нет, – сказала она, – знаю только, что она в Риме с начала сезона; на открытии театра я видела её в этой же ложе, и за весь месяц она не пропустила ни одного спектакля; иногда её сопровождает тот человек, который сейчас с нею, а иногда только слуга-негр.
– Как она вам нравится, графиня?
– Очень хороша. Медора, должно быть, была похожа на неё.
Франц и графиня обменялись улыбками; потом графиня возобновила разговор с Альбером, а Франц принялся разглядывать в бинокль красавицу албанку.
Начался балет, превосходный итальянский балет, поставленный знаменитым Анри, который снискал в Италии огромную славу, погибшую в плавучем театре; один из тех балетов, в которых все, от первого танцовщика до последнего статиста, принимают такое деятельное участие, что полтораста человек делают одновременно один и тот же жест и все вместе поднимают ту же руку или ту же ногу. Балет назывался «Полиска».
Франц был слишком занят прекрасной незнакомкой, чтобы обращать внимание на балет, пусть даже превосходный. Что касается её, то она с явным удовольствием смотрела на сцену, чего нельзя было сказать о её спутнике, который за всё время, пока длилось это чудо хореографического искусства, ни разу не пошевелился и, невзирая на адский шум, производимый трубами, цимбалами и турецкими колокольчиками, казалось, вкушал неземную сладость безмятежного сна.
Наконец балет кончился, и занавес упал под бешеные рукоплескания восторженного партера.
Благодаря похвальной привычке вставлять в оперу балет, антракты в Италии очень непродолжительны: певцы успевают отдохнуть и переодеться, пока танцовщики выделывают свои пируэты и антраша.
Началась увертюра второго акта. При первых взмахах смычка сонливый кавалер албанки медленно приподнялся и придвинулся к ней, она обернулась, сказала ему несколько слов и опять облокотилась на барьер ложи.
Лицо её собеседника по-прежнему оставалось в тени, и Франц не мог рассмотреть его черт.
Поднялся занавес, внимание Франца невольно обратилось на актёров, и взгляд его на минуту оторвался от ложи незнакомки и перенёсся на сцену.
Второй акт начинается, как известно, дуэтом: Паризина во сне проговаривается Аццо о своей любви к Уго, обманутый муж проходит все степени ревности и, наконец, убеждённый в измене жены, будит её и объявляет ей о предстоящей мести.
Это один из самых красивых, самых выразительных и самых драматических дуэтов, написанных плодовитым пером Доницетти Франц слышал его уже в третий раз, и хоть он и не был заядлым меломаном, всё же дуэт произвёл на него глубокое впечатление. Поэтому он уже намеревался присоединить свои аплодисменты к тем, которыми разразилась публика, как вдруг его поднятые руки остановились и готовое сорваться «браво» замерло на губах.
Человек в ложе встал во весь рост, лицо его очутилось в полосе света, и Франц увидел таинственного обитателя острова Монте-Кристо, чью фигуру и голос он, как ему казалось, узнал накануне среди развалин Колизея.
Сомнений не было: странный путешественник живёт в Риме.
Вероятно, лицо Франца полностью отразило то смущение, в которое его поверг вид незнакомца, потому что графиня, взглянув на него, рассмеялась и спросила, что с ним.
– Графиня, – отвечал Франц, – я только что спросил вас, знаете ли вы эту албанку. Теперь я хочу спросить вас, знаете ли вы её мужа.
– Не больше, чем её, – отвечала графиня.
– Вы не обратили на него внимания?
– Вот истинно французский вопрос! Вы же знаете, что для нас, итальянок, существует только тот, кого мы любим.
– Это верно, – ответил Франц.
– Во всяком случае, – продолжала графиня, наводя бинокль Альбера на ложу напротив, – его, по-видимому, только что выкопали из могилы; это какой-то мертвец, с дозволения могильщика вышедший из гроба. Посмотрите, какой он бледный.
– Он всегда такой, – отвечал Франц.
– Так вы его знаете? – сказала графиня. – Тогда я вас спрошу, кто он такой.
– Мне кажется, я его уже где-то видел.
– Я понимаю, – сказала графиня, словно от холода передёрнув прелестными плечами, – что если раз увидишь этого человека, то его уже не забыть никогда.
Франц подумал, что, по-видимому, не только на него таинственный незнакомец производит жуткое впечатление.
– Что вы скажете? – спросил Франц, после того как графиня решилась ещё раз навести на него бинокль.
– По-моему, это сам лорд Рутвен во плоти.
Это новое напоминание о Байроне поразило Франца; если кто-нибудь мог заставить его поверить в существование вампиров, так именно этот человек.
– Я должен узнать, кто он, – сказал Франц, вставая.
– Нет, нет! – воскликнула графиня. – Не уходите, я рассчитываю на то, что вы меня проводите, и не отпущу вас.
Франц наклонился к её уху:
– Неужели вы в самом деле боитесь?
– Послушайте! – отвечала она. – Байрон клялся мне, что верит в вампиров; уверял, что сам видел их; он описывал мне их лица… Они точь-в-точь такие же: чёрные волосы, горящие большие глаза, мертвенная бледность; и заметьте: его дама не такая, как все… это какая-нибудь гречанка или… наверное, такая же колдунья, как и он… Умоляю вас, не ходите туда. Завтра принимайтесь за розыски, если вам угодно, но сегодня я вас решительно не пущу.
Франц продолжал настаивать.
– Нет, нет, – сказала она, вставая, – я уезжаю; мне нельзя оставаться до конца спектакля; у меня гости; неужели вы будете настолько невежливы, что откажете мне в вашем обществе?
Францу ничего не оставалось, как взять шляпу, отворить дверь ложи и подать графине руку, что он и сделал.
Графиня в самом деле была очень взволнованна, да Франц и сам не мог избавиться от суеверного трепета, тем более что графиня только поддалась безотчётному страху, а его впечатление подкреплялось воспоминаниями.
Подсаживая её в карету, он почувствовал, что она вся дрожит.
Он проводил графиню до дому; у неё не было никаких гостей, никто её не ждал; он упрекнул её в обмане.
– Мне в самом деле нехорошо, – сказала она, – и я хочу побыть одна; встреча с этим человеком совсем расстроила меня.
Франц сделал попытку засмеяться.
– Не смейтесь, – сказала графиня, – притом же вам вовсе не смешно. И обещайте мне…
– Что?
– Прежде дайте слово.
– Я обещаю исполнить всё, что угодно, только не отказаться от попытки узнать, кто этот человек. По некоторым причинам, о которых я не могу говорить, я должен узнать, кто он, откуда и куда направляется.
– Откуда он, я не знаю; но куда направляется, я могу вам сказать: прямой дорогой в ад.
– Вернёмся к обещанию, которое вы хотели потребовать от меня, графиня, – сказал Франц.
– Ах, да; поезжайте прямо в гостиницу и сегодня не ищите встречи с этим человеком. Есть какая-то связь между теми, с кем расстаёшься, и теми, с кем встречаешься. Не будьте посредником между мною и этим человеком. Завтра гоняйтесь за ним, сколько хотите; но никогда не представляйте его мне, если не хотите, чтобы я умерла со страху. Теперь прощайте, постарайтесь заснуть; а я знаю, что глаз не сомкну.
На этом графиня рассталась с Францем, который так и не понял, подшутила она над ним или в самом деле была испугана.
Вернувшись в гостиницу, Франц застал Альбера в халате, в домашних панталонах, удобно развалившимся в кресле, с сигарой во рту.
– А, это вы, – сказал он, – я не думал, что увижу вас раньше завтрашнего утра.
– Послушайте, Альбер, – отвечал Франц, – я рад случаю доказать вам раз навсегда, что вы имеете самое ложное представление об итальянках; а между тем мне кажется, что ваши любовные неудачи должны были вразумить вас.
– Что прикажете? Чёрт ли разберёт этих женщин! Берут вас за руку, жмут её: шепчутся с вами, заставляют вас провожать их: десятой доли таких заигрываний хватило бы, чтобы парижанка потеряла своё доброе имя!
– В том-то и дело. Им нечего скрывать; они живут в своей прекрасной стране, где звучит «51», как говорит Дан те, не прячась, под ярким солнцем. Поэтому они не знают жеманства. Притом, вы же видели, графиня в самом деле испугалась.
– Кого? Того почтенного господина, который сидел против нас с красивой гречанкой? Мне хотелось самому узнать, кто они, и я нарочно столкнулся с ними в коридоре. Понять не могу, откуда вы взяли всю эту чертовщину! Это красивый мужчина, превосходно одет, по-видимому, на него шьёт наш Блен или Юмани. Он несколько бледен, это правда; но вы знаете, что бледность – признак аристократичности.
Франц улыбнулся: Альбер воображал, что у него очень бледный цвет лица.
– Я и сам убеждён, – сказал ему Франц, – что страх графини перед этим человеком просто фантазия. Он что-нибудь говорил?
– Говорил, но только по-новогречески. Я догадался об этом по нескольким, исковерканным греческим словам. Надо вам сказать, дорогой мой, что в коллеже я был очень силён в греческом.
– Так он говорил по-новогречески?
– По-видимому.
– Сомнений нет, – прошептал Франц, – это он.
– Что вы говорите?
– Ничего. Что вы тут делали?
– Готовил вам сюрприз.
– Какой?
– Вы знаете, что коляску достать невозможно.
– Ещё бы Мы сделали всё, что в человеческих силах, и ничего не достали.
– Меня осенила блестящая идея.
Франц недоверчиво взглянул на Альбера.
– Дорогой мой, – сказал Альбер, – вы удостоили меня таким взглядом, что мне хочется потребовать у вас удовлетворения.
– Я готов вам его дать, если ваша идея действительно так хороша, как вы утверждаете.
– Слушайте.
– Слушаю.
– Коляску достать нельзя?
– Нельзя.
– И лошадей тоже?
– Тоже.
– Но можно достать телегу?
– Может быть.
– И пару волов?
– Вероятно.
– Ну, так вот, дорогой мой! Это нам и нужно. Я велю разукрасить телегу, мы оденемся неаполитанскими жнецами и изобразим в натуре знаменитую картину Леопольда Робера. Если, для большего сходства, графиня согласится надеть костюм крестьянки из Поццуоли или Сорренто, маскарад будет ещё удачнее; она так хороша собой, что её непременно примут за оригинал «Женщины с младенцем».
– Ей-богу, – воскликнул Франц, – на этот раз вы правы, и это действительно счастливая мысль.
– И самая патриотическая, – она воскрешает времена наших королей-лодырей! А, господа римляне, вы думали, что мы будем рыскать по вашим улицам пешком, как лаццарони, только потому, что у вас не хватает колясок и лошадей! Ну, так мы их изобретём!
– И вы уже поделились с кем-нибудь этим гениальным изобретением?
– С нашим хозяином. Вернувшись из театра, я позвал его сюда и изложил ему свои желания он уверяет, что нет ничего легче, я хотел, чтобы волам позолотили рога, но он говорит, что на это нужно три дня: нам придётся отказаться от этой роскоши.
– А где он?
– Кто?
– Хозяин.
– Отправился за телегой. Завтра, может быть, уже будет поздно.
– Так он даст нам ответ ещё сегодня?
– Я его жду.
В эту минуту дверь приоткрылась, и показалась голова маэстро Пастрини.
– Permesso?[30]– спросил он.
– Разумеется, можно, – воскликнул Франц.
– Ну, что? – спросил Альбер – Нашли вы нам телегу и волов?
– Я нашёл кое-что получше, – отвечал хозяин, по всей видимости весьма довольный собой.
– Остерегитесь, дорогой хозяин, – сказал Альбер, – от добра – добра не ищут.
– Ваша милость может положиться на меня, – самоуверенно отвечал маэстро Пастрини.
– Но в чём же всё-таки дело? – спросил Франц.
– Вы знаете, что граф Монте-Кристо живёт на одной площадке с вами?
– Ещё бы нам этого не знать, – сказал Альбер, – по его милости мы теснимся здесь, как два студента из Латинского квартала.
– Он узнал о вашей неудаче и предлагает вам два места в своей коляске и два места в окнах, снятых им в палаццо Росполи.
Альбер и Франц переглянулись.
– Но можем ли мы принять предложение человека, которого мы совсем не знаем, – сказал Альбер.
– Кто он такой, этот граф Монте-Кристо? – спросил Франц.
– Сицилийский или мальтийский вельможа, точно не знаю, но знатен, как Боргезе, и богат, как золотая жила.
– Мне кажется, – сказал Франц Альберу, – что, если верить маэстро Пастрини, такой человек, как этот граф, мог бы пригласить нас иначе, чем…
В эту минуту в дверь постучали.
– Войдите, – сказал Франц.
Лакей в щегольской ливрее остановился на пороге.
– От графа Монте-Кристо барону Францу д'Эпине и виконту Альберу де Морсер, – сказал он.
И он протянул хозяину две визитные карточки, а тот передал их молодым людям.
– Граф Монте-Кристо, – продолжал лакей, – просит вас позволить ему как соседу посетить вас завтра утром; он хотел бы осведомиться у молодых господ, в котором часу им будет угодно принять его.
– Ничего не скажешь, – шепнул Альбер Францу, – всё сделано как подобает.
– Передайте графу, – отвечал Франц, – что мы сами будем иметь честь нанести ему первый визит.
Лакей вышел.
– Состязание на учтивость, – сказал Альбер, – вы правы, маэстро Пастрини, ваш граф Монте-Кристо очень воспитанный человек.
– Так вы принимаете его предложение? – спросил Пастрини.
– Разумеется, – отвечал Альбер, – но, признаюсь, мне жаль нашей телеги; и если бы окно в палаццо Росполи не вознаградило нас за эту потерю, то я, пожалуй, остался бы при своей первоначальной мысли. Как вы думаете, Франц?
– Признаюсь, и меня соблазнило только окно в палаццо Росполи, – ответил Франц.
Предложение двух мест у окна в палаццо Росполи напомнило Францу подслушанный им в Колизее разговор между незнакомцем и транстеверинцем. Если человек в плаще, как предполагал Франц, был тем же самым лицом, чьё появление в театре Арджентина так заинтриговало его, то он, несомненно, его увидит, и тогда ничто не помешает ему удовлетворить своё любопытство.
Франц заснул поздно. Мысли о незнакомце и ожидание утра волновали его. В самом деле, утром всё должно было разъясниться; на этот раз таинственный хозяин с острова Монте-Кристо уже не мог ускользнуть от него, если только он не обладал перстнем Гигеса и, благодаря этому перстню, способностью становиться невидимым.
Когда Франц проснулся, ещё не было восьми часов.
Альбер, не имевший причин с нетерпением ждать утра, крепко спал.
Франц послал за хозяином. Тот явился к нему и раскланялся с обычным подобострастием.
– Маэстро Пастрини, – сказал Франц, – если не ошибаюсь, на сегодня назначена чья-то казнь?
– Да, ваша милость, но если хотите, чтобы я достал вам окно, то теперь уже поздно.
– Нет, – возразил Франц, – впрочем, если бы я очень хотел увидеть это зрелище, я, вероятно, нашёл бы место на Монте Пинчо.
– О, я думаю, что ваша милость не пожелала бы смешиваться с чернью, которая всегда переполняет Монте Пинчо.
– Всего вернее, что я не пойду, – сказал Франц, – но мне хотелось бы иметь некоторые сведения.
– Какие?
– О числе осуждённых, об их именах и о роде казни.
– Ничего нет легче, ваша милость. Мне как раз принесли tavolette.
– Что такое tavolette?
– Это деревянные дощечки, которые развешиваются на углах улиц накануне казни: на них наклеены имена преступников, их преступления и способ казни. Это своего рода просьба к верующим помолиться богу о ниспослании виновным искреннего раскаяния.
– И вам приносят эти tavolette, чтобы вы присоединили ваши молитвы к молитвам верующих? – спросил Франц с оттенком недоверия.
– Нет, ваша милость, я условился с наклейщиком афиш, и он приносит их мне так же, как приносит театральные афиши, чтобы мои гости были осведомлены на случай, если бы кто-нибудь из них пожелал присутствовать при казни.
– Вы очень предупредительны, – сказал Франц.
– Могу сказать, – проговорил с улыбкой маэстро Пастрини, – я делаю всё, что в моих силах, для удобства благородных иностранцев, которые удостаивают меня своим доверием.
– Вижу, дорогой хозяин, и всем буду рассказывать об этом, будьте спокойны А теперь мне бы хотелось прочесть одну из ваших tavolette.
– Сию минуту, – сказал хозяин, открывая дверь, – я распорядился, чтобы одну из них повесили на площадке лестницы.
Он вышел из комнаты, снял с гвоздя «таволетту» и принёс её Францу.
Вот дословный перевод этой афиши смерти:
«Сим доводится до всеобщего сведения, что во вторник, 22 февраля, в первый день карнавала, по приговору верховного трибунала, на Пьяцца-дель-Пополо будут казнены: Андреа Рондоло, осуждённый за убийство высокоуважаемого и достопочтенного дона Чезаре Торлини, каноника церкви ев Иоанна Латеранского, и Пеппино, прозванный Рокка Приори, уличённый в сообщничестве с презренным разбойником Луиджи Вампа и членами его шайки.
Первый будет mazzolato.
Второй будет decapitato.
Благочестивые души приглашаются молить господа о даровании чистосердечного раскаяния сим двум злополучным преступникам».
Это было именно то, что Франц слышал два дня тому назад среди развалин Колизея; в программе не произошло никаких изменений – имена осуждённых, их преступления, способ казни были точь-в-точь те же.
Таким образом, транстеверинец был, вероятно, не кто иной, как Луиджи Вампа, а человек в плаще – Синдбад-Мореход, продолжавший и в Риме, как в Порто-Веккио и Тунисе, свою филантропическую деятельность.
Между тем пробило девять часов, и Франц хотел уже разбудить Альбера, как вдруг, к его величайшему изумлению, тот вышел из спальни и даже в полном туалете. Мысли о карнавале не давали ему покоя и подняли с постели раньше, чем Франц ожидал.
– Как вы думаете, синьор Пастрини, – обратился Франц к хозяину, – раз мы оба готовы, не явиться ли нам к графу Монте-Кристо?
– Разумеется, – отвечал тот, – граф Монте-Кристо имеет привычку вставать очень рано, и я уверен, что он уже часа два, как не спит.
– И вы считаете, что мы не обеспокоим его?
– Совершенно уверен.
– В таком случае, Альбер, если вы готовы…
– Я совершенно готов, – сказал Альбер.
– Так идём и выразим нашему соседу благодарность за его любезное внимание.
– Идём!
Францу и Альберу надо было только перейти площадку; хозяин опередил их и позвонил, лакей отпер дверь.
– I signory francesi,[31] – сказал Пастрини.
Лакей поклонился и пригласил их войти.
Они прошли через две комнаты, обставленные с роскошью, какой они не ожидали найти в гостинице маэстро Пастрини, и вошли, наконец, в безупречно убранную гостиную На полу был разостлан турецкий ковёр, и удобные кресла словно приглашали посетителей отдохнуть на их упругих подушках и выгнутых спинках. Стены были увешены картинами известных мастеров вперемежку с роскошным оружием, а на дверях колыхались пышные портьеры.
– Если вашим милостям угодно будет сесть, – сказал лакей, – я пойду доложить графу.
И он вышел в другую дверь.
Когда эта дверь открылась, из-за неё донеслись звуки лютни, но тотчас же смолкли. До молодых людей, ожидавших в гостиной, долетело только мимолётное дуновение музыки.
Франц и Альбер обменялись взглядом и снова принялись рассматривать мебель, картины и оружие. Чем дольше они смотрели на всю эту роскошь, тем великолепнее она им казалась.
– Ну-с, – обратился Франц к своему приятелю, – что вы на это скажете?
– Скажу, дорогой мой, что наш сосед либо биржевой маклер, сыгравший на понижение испанских фондов, либо князь, путешествующий инкогнито.
– Тише! – сказал Франц. – Мы это сейчас узнаем: вот и он.
Послышался скрип отворяемой двери, портьеры раздвинулись, и на пороге показался обладатель всех этих богатств. Альбер двинулся ему навстречу, но Франц остался стоять, как пригвождённый к месту.
Вошедший был не кто иной, как человек в плаще, незнакомец в ложе, таинственный хозяин с острова Монте-Кристо.
Глава 14.
Mazzolato
– Господа, – сказал граф Монте-Кристо, – примите мои извинения, что я не пришёл первым; но я боялся обеспокоить вас, если бы явился к вам в более ранний час. К тому же вы уведомили меня, что сами пожалуете ко мне, и я сообразовался с вашим желанием.
– Мы приносим вам тысячу благодарностей, граф, – сказал Альбер, – вы поистине выручили нас из беды. Мы уже изобретали самые фантастические колымаги, когда нам передали ваше любезное приглашение.
– Во всём виноват этот болван Пастрини, – отвечал граф, приглашая молодых людей сесть на диван. – Он ни слова не сказал мне о ваших затруднениях. А я, находясь здесь в полном одиночестве, только искал случая познакомиться с моими соседями. Как только я узнал, что могу быть вам чем-нибудь полезен, я, как видите, немедленно воспользовался случаем представиться вам.
Молодые люди ответили глубоким поклоном. Франц не проронил ещё ни слова; он был в нерешительности: так как ничто не указывало на желание графа узнать его или быть узнанным, то он не знал, намекнуть ли ему на их первую встречу, или дождаться новых доказательств. К тому же если он был вполне уверен, что накануне в ложе видел именно этого человека, то он не мог бы утверждать столь же положительно, что это тот, кто за день перед тем был в Колизее, поэтому он решил не забегать вперёд и ничего графу не говорить. Вдобавок у Франца было то преимущество перед Монте-Кристо, что он владел его тайной, тогда как тот не имел никакой власти над Францем, которому нечего было скрывать.
Всё же он решил навести разговор на предмет, который мог бы разрешить некоторые его сомнения.
– Вы предоставили нам места в вашей коляске и в окнах палаццо Росполи, – сказал он, – так не научите ли вы нас, как нам получить какой-нибудь «пост», как говорят в Италии, на Пьяцца-дель-Пополо?
– Ах, да, – ответил граф небрежным тоном, пристально вглядываясь в Морсера, – сегодня на Пьяцца-дель-Пополо, кажется, что-то вроде казни?
– Да, – сказал Франц, обрадованный тем, что граф сам затрагивает желательную ему тему.
– Позвольте, я вчера как будто велел моему управляющему заняться этим делом; может быть, я и тут смогу оказать вам маленькую услугу.
Он протянул руку к шнурку и позвонил три раза.
– Вы когда-нибудь задумывались над правильным распределением своего времени и над возможностью упростить вашим слугам хождение взад и вперёд? – сказал он Францу. – Я изучил этот вопрос: теперь я звоню камердинеру один раз, дворецкому – два раза и управляющему – три раза. Таким образом я не трачу ни одной лишней минуты и ни одного лишнего слова. А вот и мой управляющий.
В комнату вошёл человек лет сорока пяти, похожий, как две капли воды, на того контрабандиста, который вводил Франца в пещеру Синдбада, но тот не подал вида, что узнаёт его. Франц понял, что таково было приказание графа.
– Господин Бертуччо, – сказал граф, – вы помните, что я вчера поручил вам достать окно на Пьяцца-дель-Пополо?
– Да, ваше сиятельство, – отвечал управляющий, – но так как было уже слишком поздно…
– Как! – воскликнул граф, нахмурив брови. – Я же сказал вам, что мне нужно окно?
– Ваше сиятельство и получит его, но так как оно было сдано князю Лобаньеву, то мне пришлось заплатить за него сто…
– Хорошо, хорошо, господин Бертуччо: избавьте моих гостей от хозяйственных подробностей; вы достали окно – это всё, что требуется. Скажите адрес кучеру и ждите нас на лестнице, чтобы проводить нас; можете идти.
Управляющий отвесил поклон и повернулся к двери.
– Да, вот ещё что, – продолжал граф, – будьте так любезны и узнайте у Пастрини, получил ли он «таволетту» и нельзя ли прислать мне программу казни.
– Не беспокойтесь, – заявил Франц, вынимая из кармана записную книжку, – я сам видел эту табличку и списал с неё, – вот, взгляните.
– Прекрасно. В таком случае, господин Бертуччо, можете идти, вы мне больше не нужны. Распорядитесь только, чтобы нам доложили, когда подадут завтрак. Надеюсь, вы окажете мне честь позавтракать со мною? – прибавил он, обращаясь к гостям.
– Но, право, граф, – сказал Альбер, – мы не можем так злоупотреблять вашим гостеприимством.
– Нет, нет, напротив, вы доставите мне большое удовольствие; когда-нибудь один из вас, а может быть и оба, отплатит мне тем же в Париже. Господин Бертуччо, распорядитесь, чтобы поставили три прибора.
Он взял из рук Франца записную книжку.
– Так, так, – продолжал он небрежным тоном, как будто читал театральную афишу, – «…22 февраля… будут казнены: Андреа Рондоло, осуждённый за убийство высокоуважаемого и достопочтенного дона Чезаре Торлини, каноника церкви св. Иоанна Латеранского, и Пеппино, прозванный Рокка Приори, уличённый в сообщничестве с презренным разбойником Луиджи Вампа и членами его шайки…» Гм!.. «Первый будет mazzolato, второй будет decapitato». Да, – прибавил граф, – по-видимому, так всё и должно было совершиться, но вчера, кажется, произошло изменение в порядке и ходе этой церемонии.