Дети встречались, садились друг подле друга, и, пока их стада, смешавшись, паслись вместе, они болтали, смеялись и играли; вечером они отделяли стадо графа Сан-Феличе от стада барона Черветри и расходились в разные стороны, условившись снова встретиться на следующее утро. Они никогда не нарушали этого условия и, таким образом, росли вместе.
Луиджи исполнилось двенадцать лет, а Терезе – одиннадцать.
Между тем с годами их природные наклонности развивались.
Луиджи по-прежнему занимался искусствами, насколько это было возможно в одиночестве, нрав у него был неровный: он то бывал беспричинно печален, то порывист, вспыльчив и упрям и всегда насмешлив. Ни один из мальчиков Пампинары, Палестрины и Вальмонтоне не только не имел на него влияния, но даже не мог стать его товарищем. Его своеволие, требовательность, нежелание ни в чём уступать отстраняли от него всякое проявление дружелюбия или хотя бы симпатии. Одна Тереза единым взглядом, словом, жестом укрощала его строптивый нрав. Он покорялся мановению женской руки, а мужская рука, чья бы она ни была, могла только сломать его, но не согнуть.
Тереза, напротив, была девочка живая, резвая и весёлая, но чрезвычайно тщеславная; два пиастра, выдаваемые Луиджи управляющим графа Сан-Феличе, все деньги, выручаемые им за разные безделушки, которые он продавал римским торговцам игрушек, уходили на серёжки из поддельного жемчуга, стеклянные бусы и золотые булавки. Благодаря щедрости своего юного друга Тереза была самой красивой и нарядной крестьяночкой в окрестностях Рима.
Дети росли, проводя целые дни вместо и беспечно предаваясь влечениям своих неискушённых натур. В их разговорах, желаниях и мечтах Вампа всегда воображал себя капитаном корабля, предводителем войска или губернатором какой-нибудь провинции, а Тереза видела себя богатой, в пышном наряде, в сопровождении ливрейных лакеев. Проведя весь день в дерзновенных мечтах о своём будущем блеске, они расставались, чтобы загнать своих баранов в хлев, и спускались с высоты мечтаний к горькой и убогой действительности.
|
|
Однажды молодой пастух сказал графскому управляющему, что он видел, как волк вышел из Сабипских гор и рыскал вокруг его стада. Управляющий дал ему ружьё, а Вампа только этого и хотел.
Ружьё оказалось от превосходного мастера из Брешиа и било не хуже английского карабина; но граф, приканчивая однажды раненую лисицу, сломал приклад, и ружьё было отложено.
Для такого искусного резчика, как Вампа, это не представляло затруднений. Он измерил старое ложе, высчитал, что надо изменить, чтобы ружьё пришлось ему по плечу, и смастерил новый приклад с такой чудесной резьбой, что если бы он захотел продать в городе одно только дерево, то получил бы за него верных пятнадцать – двадцать пиастров.
Но он отнюдь не собирался этого делать: иметь ружьё было его заветной мечтой. Во всех странах, где независимость заменяет свободу, первая потребность всякого смелого человека, всякого мощного содружества иметь оружие, которое может служить для нападения и защиты и, наделяя грозной силой своего обладателя, заставляет других считаться с ним.
С этой минуты всё своё свободное время Вампа посвящал упражнению в стрельбе; он купил пороху и пуль, и всё для него стало мишенью: жалкий серенький ствол оливы, растущей на склонах Сабинских гор; лисица, под вечер выходящая из поры в поисках добычи; орёл, парящий в воздухе. Скоро он так изощрился, что Тереза превозмогла страх, который она вначале чувствовала при каждом выстреле, и любовалась, как её юный товарищ всаживал пулю, куда хотел, так же метко, как если бы вкладывал её рукой.
|
|
Однажды вечером волк и в самом деле выбежал из рощи, возле которой они обыкновенно сидели. Волк не пробежал и десяти шагов, как упал мёртвым.
Вампа, гордый своей удачей, взвалил его на плечи и принёс в поместье.
Всё это создало Луиджи Вампа некоторую известность; человек, стоящий выше других, где бы он ни был, всегда находит почитателей. Во всей округе о молодом пастухе говорили, как о самом ловком, сильном и неустрашимом парне на десять лье кругом; и хотя Тереза слыла чуть ли не первой красавицей между сабинскими девушками, никто не решался заговаривать с ней о любви, потому что все знали, что её любит Вампа.
А между тем Луиджи и Тереза ни разу не говорили между собой о любви. Они выросли друг подле друга, как два дерева, которые переплелись под землёй корнями, над землёй – ветвями и ароматами – в воздухе; у них было только одно желание: всегда быть вместе; это желание стало потребностью, и они скорее согласились бы умереть, чем разлучиться хотя бы на один день.
Терезе минуло шестнадцать лет, а Луиджи – семнадцать.
В это время начали поговаривать о разбойничьей шайке, собравшейся в Лепинских горах. Разбой никогда не удавалось искоренить в окрестностям Рима. Иной раз недостаёт атамана; но стоит только явиться ему, как около него тотчас же собирается шайка.
|
|
Знаменитый Кукуметто, выслеженный в Абруццских горах и изгнанный из неаполитанских владений, где он вёл настоящую войну, перевалил, как Манфред, через Гарильяно и нашёл убежище между Соннино и Пиперно, на берегах Амазено.
Теперь он набирал шайку, идя по стопам Дечезариса и Гаспароре и надеясь вскоре превзойти их. Из Палестрины, Фраскати и Пампинары исчезло несколько юношей. Сначала о них беспокоились, потом узнали, что они вступили в шайку Кукуметто.
Вскоре Кукуметто стал предметом всеобщего внимания. Рассказывали про его необыкновенную храбрость и возмутительное жестокосердие.
Однажды он похитил девушку, дочь землемера в Фрозиноне. Разбойничий закон непреложен: девушка принадлежит сначала похитителю, потом остальные бросают жребий, и несчастная служит забавой для всей шайки, пока она им не наскучит или не умрёт.
Когда родители достаточно богаты, чтобы заплатить выкуп, к ним отправляют гонца; пленница отвечает головой за безопасность посланного. Если выкупа не дают, то участь пленницы решена.
У похищенной девушки в шайке Кукуметто был возлюбленный, его звали Карлини.
Увидев его, она протянула к нему руки и считала себя спасённою, но бедный Карлини, узнав её, почувствовал, что сердце его разрывается: он не сомневался в том, какая ей готовится участь.
Однако, так как он был любимцем Кукуметто, три года делил с ним все опасности и даже однажды спас ему жизнь, застрелив карабинера, который уже занёс саблю над его головой, то он надеялся, что Кукуметто сжалится над ним.
Он отвёл атамана в сторону, в то время как девушка, сидя под высокой сосной, посреди лесной прогалины, закрывала лицо яркой косынкой, какие носят римские крестьянки, чтобы спрятать его от похотливых взглядов разбойников.
Карлини всё рассказал атаману: их любовь, клятвы верности и как они каждую ночь, с тех пор как шайка расположилась в этих местах, встречаются среди развалин.
Как раз в этот вечер Карлини был послан в соседнее село и не мог явиться на свидание; но Кукуметто якобы случайно очутился там и похитил девушку.
Карлини умолял атамана сделать ради него исключение и пощадить Риту, уверяя, что отец её богат и даст хороший выкуп.
Кукуметто притворился, что склоняется на мольбы своею друга, и поручил ему найти пастуха, которого можно было бы послать к отцу Риты, в Фрозинопе.
Карлипи радостно подбежал к девушке, сказал ей, что она спасена, и попросил её написать отцу письмо, чтобы сообщить о том, что с ней случилось, и уведомить его, что за неё требуют триста пиастров выкупа.
Отцу давали сроку двенадцать часов, до девяти часов следующего утра.
Взяв письмо, Карлини бросился в долину разыскивать гонца.
Он нашёл молодого пастуха, загонявшего в ограду своё стадо. Пастухи, обитающие между городом и горами, на границе между дикой и цивилизованной жизнью, – обычно посланцы разбойников.
Пастух немедленно пустился в путь, обещая через час быть в Фрозиноно.
Картини, радостный, вернулся к возлюбленной, чтобы передать ей это утешительное известие.
Он застал шайку на прогалине, за весёлым ужином; она поглощала припасы, взимаемые с поселян в виде дани; но он тщетно искал между пирующими Кукуметто и Риту.
Он спросил, где они; бандиты отвечали громким хохотом. Холодный пот выступил на лбу Карлини, волосы на голове встали дыбом.
Он повторил свой вопрос. Один из сотрапезников палил в стакан орвиетского вина и протянул его Карлини.
«За здоровье храброго Кукуметто и красавицы Риты!»
В ту же минуту Карлини услышал женский крик. Он понял всё. Он схватил стакан, пустил им в лицо угощавшего и бросился на крик.
Пробежав шагов сто, он за кустом увидел Кукуметто, державшего в объятиях бесчувственную Риту.
Увидев Карлини, Кукуметто встал и навёл на него два пистолета.
Разбойники взглянули друг на друга: один – с похотливой улыбкой на губах, другой – смертельно бледный.
Можно было думать, что между этими людьми сейчас произойдёт жестокая схватка. Но мало-помалу черты Карлини разгладились, его рука, схватившаяся было за один из пистолетов, заткнутых у него за поясом, повисла в воздухе.
Рита лежала на земле между ними.
Лунный свет озарял эту сцену.
«Ну, что? – сказал Кукуметто. – Исполнил ты моё поручение?»
«Да, атаман, – отвечал Карлини, – и завтра, к девяти часам, отец Риты будет здесь с деньгами».
«Очень хорошо. А пока мы проведём весёлую ночку. Эта девушка восхитительна, у тебя неплохой вкус, Карлини. А так как я не себялюбец, то мы сейчас вернёмся к товарищам и будем тянуть жребий, кому она теперь достанется».
«Стало быть, вы решили поступить с ней, как обычно?» – спросил Карлини.
«А почему бы делать для неё исключение?»
«Я думал, что во внимание к моей просьбе…»
«Чем ты лучше других?»
«Вы правы».
«Но ты не беспокойся, – продолжал, смеясь, Кукумотто, – рано или поздно придёт и твой черёд».
Карлини так стиснул зубы, что они хрустнули.
«Ну, что же, идём?» – сказал Кукуметто, делая шаг в сторону товарищей.
«Я иду за вами».
Кукуметто удалился, оглядываясь на Карлини, так как, должно быть, опасался, что тот нападёт на него сзади. Но ничто в молодом разбойнике не указывало на враждебные намерения.
Он продолжал стоять, скрестив руки, над всё ещё бесчувственной Ритой.
У Кукуметто мелькнула мысль, что Карлини хочет схватить её на руки и бежать с нею. Но это его не беспокоило, потому что он уже получил от Риты всё, что хотел; а что касается денег, то триста пиастров, разделённых между всею шайкою, были такой ничтожной суммой, что они его мало интересовали.
И он продолжал идти к прогалине; к его удивлению, Карлини появился там почти одновременно с ним.
«Жребий! Жребий!» – закричали разбойники, увидав атамана.
И глаза всех этих людей загорелись вожделением, в красноватом отблеске костра они были похожи на демонов.
Требование их было справедливо; поэтому атаман в знак согласия кивнул головой. Записки с именами, в том числе и с именем Карлини, положили в шляпу, и самый младший из шайки вытащил из этой самодельной урны одну из записок.
На этой записке значилось имя Дьяволаччо.
Это был тот самый, который предложил Карлини выпить за здоровье атамана и которому Карлини в ответ на это швырнул стакан в лицо.
Из широкой раны, рассекшей ему лицо от виска до подбородка, струёй текла кровь.
Когда прочли его имя, он громко захохотал.
«Атаман, – сказал он, – Карлини сейчас отказался выпить за ваше здоровье; предложите ему выпить за моё; может быть, он скорое снизойдёт к вашей просьбе, чем к моей».
Все ожидали какой-нибудь вспышки со стороны Карлини; но, к общему изумлению, он взял одной рукой стакан, другой – флягу и налил себе вина.
«За твоё здоровье, Дьяволаччо», – сказал он спокойным голосом.
И он осушил стакан, причём рука его даже не задрожала. Потом, присаживаясь к огню, он сказал:
«Дайте мне мою долю ужина! Я проголодался после долгой ходьбы».
«Да здравствует Карлини!» – закричали разбойники.
«Так и надо! Вот это называется поступать по-товарищески».
И все снова уселись в кружок у костра; Дьяволаччо удалился.
Карлипи ел и пил, как будто ничего не произошло.
Разбойники удивлённо поглядывали на него, озадаченные его безучастием, как вдруг услышали позади себя тяжёлые шаги.
Они обернулись: к костру подходил Дьяволаччо с молодой пленницей на руках.
Голова её была запрокинута, длинные волосы касались земли.
Чем ближе он подходил к светлому кругу костра, тем заметней становилась бледность девушки и бледность разбойника.
Так зловеща и торжественно было это появление, что все встали, кроме Карлини, который спокойно остался сидеть, продолжая есть и пить, как ни в чём не бывало.
Дьяволаччо подходил всё ближе среди всеобщего молчания и, наконец, положил Риту к ногам атамана.
Тогда все поняли, почему так бледен разбойник и так бледна девушка: под её левого грудью торчала рукоять ножа.
Все глаза обратились к Карлини: у него на поясе висели пустые ножны.
«Так, – сказал атаман, – теперь я понимаю, для чего Карлини отстал».
Дикие натуры умеют ценить мужественный поступок; хотя, быть может, ни один из разбойников не сделал бы того, что сделал Карлини, все его поняли.
Карлини тоже встал с места и подошёл к телу, положив руку на рукоять пистолета.
«А теперь, – сказал он, – будет кто-нибудь оспаривать у меня эту женщину?»
«Никто, – отвечал атаман, – она твоя!»
Карлини поднял её на руки и вынес из освещённого круга, который отбрасывало пламя костра. Кукуметто, как обычно, расставил часовых, и разбойники, завернувшись в плащи, легли спать около огня.
В полночь часовые подняли тревогу: атаман и разбойники в тот же миг были на ногах.
Это оказался отец Риты, принёсший выкуп за дочь.
«Бери, – сказал он атаману, подавая мешок с серебром. – Вот триста пиастров. Отдай мне мою дочь».
Но атаман, не взяв денег, сделал ему знак следовать за собой. Старик повиновался; они пошли за деревья, сквозь ветви которых просвечивал месяц. Наконец, Кукуметто остановился, протянул руку и указал старику на две фигуры под деревом.
«Вот, – сказал он, – требуй свою дочь у Карлини, он даст тебе отчёт во всём».
И вернулся к товарищам.
Старик замер на месте. Он чувствовал, что какая-то неведомая беда, огромная, непоправимая, нависла над его головой. Наконец, он сделал несколько шагов, стараясь различить, что происходит под деревом.
Заслышав шаги, Карлини поднял голову, и глазам старика более отчётливо представились очертания двух людей.
На земле лежала женщина; голова её покоилась на коленях мужчины, наклонившегося над ней; приподняв голову, он открыл лицо женщины, которое он прижимал к груди.
Старик узнал свою дочь, а Карлини узнал старика.
«Я ждал тебя», – сказал разбойник отцу Риты.
«Негодяй! – воскликнул старик. – Что ты сделал?»
И он с ужасом глядел на Риту, неподвижную, окровавленную, с ножом в груди. Лунный луч падал на неё, озаряя её тусклым светом.
«Кукуметто обесчестил твою дочь, – сказал Карлини, – я любил её и потому убил; после него она стала бы игрушкой для всей шайки».
Старик по сказал ни слова, но побледнел, как привидение.
«Если я виноват, – продолжал Карлини, – отомсти за неё».
Он вырвал нож из груди молодой девушки и одной рукою подал его старику, а другой – обнажил свою грудь.
«Ты хорошо сделал, – сказал старик глухим голосом, – обними меня, сын мой!»
Карлини, рыдая, упал в объятия отца своей возлюбленной. То были первые слёзы в жизни этого запятнанного кровью человека.
«А теперь, – сказал старик, – помоги мне похоронить мою дочь».
Карлини принёс два заступа, и отец вместе с возлюбленным принялись рыть могилу под густыми ветвями столетнего дуба.
Когда могила была вырыта, отец первый поцеловал убитую, после него возлюбленный; потом один взял её за ноги, другой за плечи и опустили в могилу.
Оба встали на колени по краям могилы и прочитали молитвы по усопшей.
Потом они опять взялись за заступы и засыпали могилу.
Старик протянул Карлини руку.
«Благодарю тебя, сын мой, – сказал он, – теперь оставь меня одного».
«Но как же так…» – сказал тот.
«Оставь меня, я так хочу».
Карлини повиновался, подошёл к товарищам, завернулся в плащ и скоро заснул, по-видимому, так же крепко, как они.
Ещё накануне было решено переменить стоянку.
За час до рассвета Кукуметто поднял свою шайку и приказал отправляться в путь.
Но Карлини не хотел уйти из леса, не узнав, что сталось с отцом Риты.
Он пошёл к тому месту, где расстался с ним.
Старик висел на ветви дуба, осенявшего могилу его дочери.
Над телом отца и над могилой дочери Карлини поклялся отомстить за обоих.
Но он не успел сдержать своей клятвы; два дня спустя он был убит в стычке с римскими карабинерами.
Все удивлялись, что, хотя он стоял лицом к неприятелю, пуля попала ему в спину.
Но когда один из разбойников припомнил, что Кукуметто был в десяти шагах позади Карлини в ту минуту, когда тот упал, – удивляться перестали.
В то утро, когда шайка покидала Фрозинонский лес, Кукуметто в темноте последовал за Карлини, слышал его клятву и, как человек осмотрительный, опередил его.
Об этом страшном атамане рассказывали ещё много других не менее удивительных историй.
Поэтому от Фонди до Перуджи все дрожали при одном имени Кукуметто.
Эти рассказы часто служили предметом беседы между Луиджи и Терезой.
Тереза дрожала от страха, но Вампа с улыбкой успокаивал её, похлопывая рукой по своему доброму ружью, так метко попадающему в цель; а если она не успокаивалась, он указывал ей на ворона, сидевшего от них в ста шагах на сухой ветке, прицеливался, спускал курок – птица падала мёртвой.
Между тем время бежало; молодые люди решили обвенчаться, когда Луиджи минет двадцать лет, а Терезе – девятнадцать.
Оба они были сироты, и просить разрешения на брак им нужно было только у своих хозяев; они обратились к ним с просьбою и получили согласие.
Однажды, мечтая о будущем, они вдруг услышали выстрелы; потом из рощи, возле которой они, как обычно, пасли свои стада, выскочил человек и бросился в их сторону.
Подбежав ближе, он крикнул:
«За мною гонятся! Спрячьте меня!»
Молодые люди сразу догадались, что это разбойник, но между римским крестьянином и римским разбойником существует врождённая приязнь, – первый всегда готов оказать услугу второму.
Вампа, не говоря ни слова, подбежал к камню, закрывавшему вход в их пещеру, отвалил его, указал беглецу на это никому по ведомое убежище, закрыл за ним вход и сел на своё прежнее место подле Терезы.
Почти тотчас же четыре конных карабинера показались у опушки рощи; трое, по-видимому, искали беглеца, а четвёртый волочил за шею пойманного разбойника.
Карабинеры быстрым взглядом окинули местность, увидели молодых людей, галопом подскакали к ним и начали расспрашивать.
Те никого не видали.
«Досадно, – сказал начальник патруля, – тот, кого мы ищем, атаман».
«Кукумотто?» – невольно воскликнули в один голос Луиджи и Тереза.
«Да, – отвечал начальник, – а так как за его голову назначена награда в тысячу римских скудо, то пятьсот из них достались бы вам, если бы вы помогли нам поймать его»
Молодые люди переглянулись. У карабинера мелькнула надежда. Пятьсот римских скудо составляют три тысячи франков, а три тысячи франков – это целое состояние для двух сирот, собирающихся обвенчаться.
«Да, досадно, – отвечал Вампа, – но мы его не видали».
Карабинеры поскакали в разные стороны, но никого не нашли.
Потом, один за другим, они скрылись.
Тогда Вампа отвалил камень, и Кукуметто вышел из пещеры.
Он видел в щель гранитной двери, как молодые люди разговаривали с карабинерами; он догадался, о чём они толковали; он прочёл на лице Луиджи и Терезы твёрдую решимость не выдавать его. Вынув из кармана кошелёк, набитый золотом, он протянул им его.
Вампа горделиво поднял голову, но у Терезы разгорелись глаза, когда она подумала, сколько можно купить драгоценностей и нарядов на это золото.
Кукуметто был сущий дьявол, змей, принявший образ разбойника; он перехватил этот взгляд, угадал в Терезе достойную дочь Евы и, прежде чем скрыться в роще, несколько раз оглянулся, как бы прощаясь со своими спасителями.
Прошло несколько дней. Кукуметто больше не показывался, и о нём ничего не было слышно.
Приближалось время карнавала. Граф Сан-Феличе решил дать большой костюмированный бал, на который было приглашено самое блестящее римское общество.
Терезе очень хотелось посмотреть празднество. Луиджи упросил управляющего позволить ему присутствовать на балу вместе с Терезой, замешавшись в толпу слуг.
Граф затеял празднество, чтобы повеселить свою дочь Кармолу, в которой души не чаял.
Кармола была сверстницей Терезы и одного с нею роста, а Тереза красотой не уступала графской дочери.
В вечер празднества Тереза надела свой лучший наряд, вколола в причёску самые дорогие булавки, повесила на шею самые сверкающие бусы. Она была в костюме крестьянки из Фраскати.
Луиджи надел живописный праздничный костюм тосканских поселял.
Оба они, как было условленно, затерялись в толпе слуг.
Празднество отличалось необыкновенной пышностью. Не только графский дом горел сотнями огней, но на всех деревьях парка висели пёстрые фонарики. Поэтому многочисленные гости вскоре хлынули из богатых покоев на террасы, а с террас в аллеи парка.
На каждом перекрёстке играл оркестр, стояли столы со сластями и винами; гуляющие останавливались, составляли кадрили и танцевали, где вздумается.
Кармела была в костюме поселянки Сонино. Чепчик её был расшит жемчугом, золотые булавки сверкали алмазами, пояс из турецкого шёлка, затканный крупными цветами, охватывал её талию, рубашка и юбка были из кашемира, фартучек – из индийского муслина, пуговицами для корсажа служили драгоценные камни.
Две её подруги были одеты – одна поселянкой из Неттуно, другая из Риччиа.
Четверо молодых людей из самых богатых и знатных семейств в Риме сопровождали их с той чисто итальянской свободой обращения, равной которой нет ни в одной другой стране; они тоже были наряжены поселянами – Альбано, Веллетри, Чивита-Кастеллана и Сора.
Нечего и говорить, что мужские костюмы, так же как и женские, искрились золотом и каменьями.
Кармела пожелала составить кадриль из однородных костюмов, но не хватало четвёртой дамы.
Кармела оглядела толпу – ни одна гостья не была в подходящем наряде.
Граф Сан-Феличе указал ей на Терезу, стоявшую поодаль среди крестьян, опираясь на руку Луиджи.
«Вы позволите, отец?» – спросила Кармела.
«Конечно, – отвечал граф, – ведь теперь карнавал!»
Кармела наклонилась к своему кавалеру и тихо сказала ему несколько слов, указывая на молодую девушку. Молодой человек проследил за направлением хорошенькой ручьи, поклонился в знак повиновения и отправился приглашать Терезу на кадриль, составленную дочерью графа.
Румянец залил лицо Терезы. Она вопросительно взглянула на Луиджи; отказаться не было возможности. Луиджи медленно выпустил её руку, и она, дрожа всем телом, дала себя увести своему изящному кавалеру и заняла место в господской кадрили.
Конечно, глазу художника точный и строгий костюм Терезы понравился бы больше, чем платья Кармелы и её подруг; но Тереза была девушка легкомысленная и тщеславная; вышитая индийская кисея, затканный турецким узором пояс, пышный кашемир – всё это ослепляло её, а блеск сапфиров и алмазов сводил с ума.
Но и в Луиджи зародилось новое, неведомое чувство: это была щемящая боль, которая началась в сердце, а потом разлилась по жилам и охватила всё его тело. Он следил глазами за малейшими движениями Терезы и её кавалера; когда они брались за руки, у него кружилась голова, кровь стучала в жилах, а в ушах раздавался словно колокольный звон. Когда они разговаривали и Тереза скромно, потупив глаза, слушала речи своего кавалера, Луиджи читал в пламенных взорах красивого юноши, что речи его восхваления; тогда ему казалось, что земля уходит у него из-под ног и все голоса ада нашёптывают ему о смерти и убийстве. Боясь поддаться безумию, он одной рукой хватался за зелёную изгородь, возле которой стоял, а другою судорожно сжимал резную рукоятку кинжала, заткнутого за пояс, сам не замечая, что то и дело почти вынимает его из ножен.
Луиджи ревновал! Он чувствовал, что может потерять тщеславную и самолюбивую Терезу.
А между тем Тереза, вначале робкая и испуганная, скоро оправилась от смущенья. Мы уже сказали, что она была красавица. Этого мало, – она была полна грации, той дикой грации, которая в тысячу раз пленительней нашей жеманной и деланной грациозности.
Она стала царицей кадрили, и если она завидовала дочери графа Сан-Феличе, то мы не смеем утверждать, что Кармела смотрела на неё не без ревности.
Когда кадриль кончилась, изящный кавалер, рассыпаясь в комплиментах, отвёл её на прежнее место, где её ждал Луиджи.
Несколько раз во время кадрили Тереза взглядывала на него и видела его бледное, страдальческое лицо. Раз даже перед её глазами зловещей молнией блеснуло лезвие кинжала.
Почти с трепетом взяла она под руку своего возлюбленного.
Кадриль имела большой успех, все гости просили повторить её; одна Кармела отказывалась; но граф Сан-Феличе так настойчиво просил её, что она в конце концов дала своё согласие.
Тотчас же один из кавалеров бросился приглашать Терезу, без которой нельзя было составить кадриль; но она уже исчезла.
Луиджи, чувствуя, что не вынесет вторичного испытания, наполовину уговорил, наполовину заставил Терезу перейти в другую часть сада. Тереза нехотя повиновалась; но она видела по искажённому лицу Луиджи, по его молчанию и судорожно вздрагивающей руке, что в нём происходит. Сама она тоже была взволнована; и хоть она не сделала ничего дурного, но понимала, что Луиджи вправе упрекнуть её, – за что? – она не знала, но чувствовала тем не менее, что этот упрёк был бы заслужен.
Однако, к немалому удивлению Терезы, Луиджи молчал и за весь вечер не произнёс ни слова. Только когда вечерняя прохлада заставила гостей покинуть сад и они перенесли танцы в комнаты, Луиджи, проводив Терезу до дому, сказал:
«Тереза, о чём ты думала, когда танцевала против молодой графини?»
«Я думала, – откровенно отвечала девушка, – что отдала бы полжизни за такой наряд, как у неё».
«А что говорил тебе твой кавалер?»
«Он говорил мне, что от меня зависит иметь такой наряд и что для этого мне стоит только сказать слово».
«Он был совершенно прав, – сказал Луиджи. – Так ты хочешь иметь такой наряд?»
«Да».
«Ты его получишь!»
Тереза удивлённо подняла голову и хотела задать вопрос; но его лицо было так мрачно и страшно, что слова замерли у неё на губах.
После этого Луиджи тотчас же ушёл.
Тереза поглядела ему вслед. Когда он скрылся в темноте, она со вздохом вошла в дом.
В ту же ночь приключилась беда: вероятно, по неосторожности слуг, забывших погасить огни, вспыхнул пожар на вилле Сан-Феличе, во флигеле, где помещались комнаты прелестной Кармелы. Проснувшись среди ночи, она увидела пламя, вскочила с постели и, накинув на себя халат, бросилась к двери; но коридор, который ей надо было пробежать, был уже охвачен огнём. Тогда она вернулась в свою комнату, громко зовя на помощь. Вдруг её окно, находившееся на высоте двадцати футов от земли, распахнулось; в комнату прыгнул крестьянский парень, схватил её на руки и с нечеловеческой силой и ловкостью вынес на лужайку; Кармела потеряла сознание. Когда она пришла в себя, подле неё был её отец. Кругом толпились слуги, наперерыв стараясь оказать ей помощь. Весь флигель виллы сгорел; но кто думал об этом, раз Кармела была жива и здорова?
Её спасителя искали всюду; но он не показывался. Спрашивали всех и вся, но никто не видал его. Сама же Кармела была так взволнована, что не успела разглядеть его лицо.
Граф был сказочно богат, и, если не считать опасности, которой подвергалась Кармела, пожар не причинил ему сколько-нибудь чувствительного урона, тем более что чудесное спасение дочери казалось ему новой милостью провидения.
На другой день в обычный час Тереза и Луиджи встретились у опушки леса. Луиджи пришёл первый и радостно приветствовал Терезу; он, казалось, совсем забыл о вчерашнем. Тереза была задумчива; но, видя Луиджи ласковым и беззаботным, она тоже стала беспечно весела; впрочем, такой она бывала всегда, если только какое-нибудь страстное желание не лишало её покоя.
Луиджи взял её под руку, привёл к пещере и остановился. Девушка, понимая, что происходит что-то необыкновенное, пристально посмотрела на него.
«Тереза, – сказал Луиджи, – вчера ты мне сказала, что отдала бы всё на свете, чтобы иметь такой наряд, как у дочери графа?»
«Да, – отвечала удивлённая Тереза, – но это желание было легкомысленно».
«А я тебе ответил: „Хорошо, ты его получишь“».
«Да, – сказала молодая девушка, удивление которой возрастало с каждым словом Луиджи. – Но ты, наверное, так ответил, чтобы сделать мне удовольствие».
«Я никогда ничего не обещал тебе напрасно, Тереза, – сказал Луиджи с гордостью. – Войди в пещеру и оденься».
С этими словами он отодвинул камень и показал Терезе пещеру, освещённую двумя свечами, зажжёнными по бокам великолепного зеркала; на грубом столе, сделанном руками Луиджи, лежали жемчужное ожерелье и бриллиантовые булавки; рядом, на стуле, лежал весь остальной наряд.