– Сударь, – сказал привратник, тщетно пошарив на выступе камина и на полках, – у меня здесь нет ни одной свечи.
– Возьмите с экипажа фонарь, Бертуччо, и пойдём посмотрим комнаты, сказал граф.
Управляющий молча повиновался, но по дрожанию фонаря в его руке было видно, чего это ему стоило.
Они обошли довольно обширный нижний этаж, затем второй этаж, состоявший на гостиной, ванной и двух спален. Одна из этих спален сообщалась с винтовой лестницей, выходившей в сад.
– Посмотрите, вот отдельный выход, – сказал граф, – это довольно удобно. Посветите мне, Бертуччо. Идите вперёд, и посмотрим, куда ведёт эта лестница.
– В сад, ваше сиятельство, – сказал Бертуччо.
– А откуда вы это знаете, скажите на милость?
– Я хочу сказать, что она должна вести в сад.
– Ну что ж, проверим.
Бертуччо тяжко вздохнул и пошёл вперёд. Лестница точно вела в сад.
У наружной двери управляющий остановился.
– Ну что же вы? – сказал граф.
Но тот, к кому он обращался, не двигался с места, ошеломлённый, остолбенелый, подавленный. Его блуждающие глаза как бы искали в окружающем следы ужасного прошлого, а его судорожно сжатые руки, казалось, отталкивали какие-то страшные воспоминания.
– Ну? – повторил граф.
– Нет, нет, – воскликнул Бертуччо, опуская фонарь и прислоняясь к стене, – нет, ваше сиятельство, я дальше не пойду, это невозможно!
– Что это значит? – произнёс непреклонным голосом Монте-Кристо.
– Да вы же видите, ваше сиятельство, – воскликнул управляющий, – что тут какая-то чертовщина; собираясь купить в Париже дом, вы покупаете его именно в Отейле, и в Отейле попадаете как раз на номер двадцать восемь по улице Фонтен. Ах, почему я ещё дома не сказал вам всё! Вы, конечно, не потребовали бы, чтобы я ехал с вами. Но я надеялся, что вы всё-таки купили не этот дом. Как будто нет в Отейле других домов, кроме того, где совершилось убийства!
|
|
– Что за мерзости вы говорите! – сказал Монте-Кристо, внезапно останавливаясь. – Ну и человек! Настоящий корсиканец. Вечно какие-нибудь тайны и суеверия! Берите фонарь и осмотрим сад: со мной вам не будет страшно, надеюсь.
Бертуччо поднял фонарь и повиновался. Дверь распахнулась, открывая тусклое небо, где луна тщетно боролась с целым морем облаков, которые застилали её своими тёмными, на миг озаряемыми волнами и затем исчезали, ещё более тёмные, в глубинах бесконечности.
Управляющий хотел повернуть налево.
– Нет, нет, – сказал Монте-Кристо, – зачем нам идти по аллеям? Вот отличная лужайка; пойдём прямо.
Бертуччо отёр пот, струившийся по его лицу, но повиновался; однако он всё-таки подвигался влево.
Монте-Кристо, напротив, шёл вправо; подойдя к группе деревьев, он остановился.
Управляющий не мог больше сдерживаться.
– Уйдите отсюда, ваше сиятельство, – воскликнул он, – уйдите отсюда, умоляю вас, ведь вы как раз стоите на том самом месте!
– На каком месте?
– На том месте, где он свалился.
– Дорогой Бертуччо, – сказал граф смеясь, – придите в себя, прошу вас; ведь мы здесь не в Сартене или Корте. Здесь не лесная трущоба, а английский сад, очень запущенный, правда, но всё-таки не к чему за это клеветать на него.
– Не стойте тут, сударь, не стойте тут, умоляю вас!
– Мне кажется, вы сходите с ума, маэстро Бертуччо, – холодно отвечал граф. – Если так, скажите, и я отправлю вас в лечебницу, пока не случилось несчастья.
|
|
– Ах, ваше сиятельство, – сказал Бертуччо, тряся головой и всплескивая руками с таким потерянным видом, что, наверное, рассмешил бы графа, если бы того в эту минуту не занимали более важные мысли, – несчастье уже произошло…
– Бертуччо, – сказал граф, – я считаю долгом предупредить вас, что, размахивая руками, вы их вдобавок отчаянно ломаете и вращаете белками как одержимый, в которого вселился бес; а я давно уже заметил, что самый упрямый из бесов – это тайна. Я знал, что вы корсиканец, я всегда знал вас мрачным и погружённым в размышления о какой-то вендетте, но в Италии я не обращал на это внимания, потому что в Италии такого рода вещи приняты; но во Франции убийство обычно считают поступком весьма дурного тона; здесь имеются жандармы, которые им интересуются, судьи, которые за него судят, и эшафот, который за него мстит.
Бертуччо с мольбой сложил руки, а так как он всё ещё держал фонарь, то свет упал на его искажённое страхом лицо.
Монте-Кристо посмотрел на него тем взглядом, каким он в Риме созерцал казнь Андреа; потом произнёс шёпотом, от которого бедного управляющего снова бросило в дрожь:
– Так, значит, аббат Бузони мне солгал, когда, после своего путешествия во Францию в тысяча восемьсот двадцать девятом году, прислал вас ко мне с рекомендательным письмом, в котором так превозносил вас? Что ж, я напишу аббату; он должен отвечать за свою рекомендацию, и я, вероятно, узнаю, о каком убийстве идёт речь. Только предупреждаю вас, Бертуччо, что, когда я живу в какой-нибудь стране, я имею обыкновение уважать её законы и отнюдь не желаю из-за вас ссориться с французским правосудием.
|
|
– Не делайте этого, ваше сиятельство! – в отчаянии воскликнул Бертуччо. – Разве я не служил вам верой и правдой? Я всегда был честным человеком и старался, насколько мог, делать людям добро.
– Против этого я не спорю, – отвечал граф, – но тогда почему же вы, чёрт возьми, так взволнованы? Это плохой знак; если совесть чиста, человек не бледнеет так и руки его так не трясутся…
– Но, ваше сиятельство, – нерешительно возразил Бертуччо, – ведь вы говорили мне, что аббат Бузони, которому я покаялся в нимской тюрьме, предупредил вас, направляя меня к вам, что на моей совести лежит тяжкое бремя?
– Да, конечно, но так как он мне рекомендовал вас как прекрасного управляющего, то я подумал, что дело идёт о какой-нибудь краже, только и всего.
– Что вы, ваше сиятельство! – воскликнул Бертуччо с презрением.
– Или же что вы, по обычаю корсиканцев, не удержались и «сделали кожу»,[38]как выражаются в этой стране, когда её с кого-нибудь снимают.
– Да, ваше сиятельство, да, в том-то и дело! – воскликнул Бертуччо, бросаясь к ногам графа. – Это была месть, клянусь вам, просто месть.
– Я это понимаю; не понимаю только, почему именно этот дом приводит вас в такое состояние.
– Но это естественно, ваше сиятельство, – отвечал Бертуччо, – ведь именно в этом доме всё и произошло.
– Как, в моём доме?
– Ведь он тогда ещё не был вашим, – наивно возразил Бертуччо.
– А чей он был? Привратник сказал, кажется, маркиза де Сен-Меран? За что же вы, чёрт возьми, могли мстить маркизу де Сен-Меран?
– Ваше сиятельство, я мстил не ему – другому.
– Какое странное совпадение, – сказал Монте-Кристо, по-видимому, просто размышляя вслух, – что вы вот так, случайно, очутились в том самом доме, где произошло событие, вызывающее у вас такое мучительное раскаяние.
– Ваше сиятельство, – сказал управляющий, – это судьба, я знаю. Начать с того, что вы покупаете дом именно в Отейле, и он оказывается тем самым, где я совершил убийство; вы спускаетесь в сад именно по той лестнице, по которой спустился он; вы останавливаетесь на том самом месте, где я нанёс удар; в двух шагах отсюда, под этим платаном, была яма, где он закопал младенца; нет, всё это не случайно, потому что тогда случай был бы слишком похож на провидение.
– Хорошо, господин корсиканец, предположим, что это провидение; я всегда согласен предполагать всё что угодно, тем более что надо же уступать людям с больным рассудком. А теперь соберитесь с мыслями и расскажите мне всё.
– Я рассказывал это только раз в жизни, и то аббату Бузони. Такие вещи, – прибавил, качая головой, Бертуччо, – рассказывают только на исповеди.
– В таком случае, мой дорогой, – сказал граф, – я отошлю вас к вашему духовнику; вы можете стать, как он, картезианцем или бернардинцем и беседовать с ним о ваших тайнах. Что же касается меня, то я опасаюсь домоправителя, одержимого такими химерами; мне не нравится, если мои слуги боятся по вечерам гулять в моём саду. Кроме того, сознаюсь, я вовсе не хочу, чтобы меня навестил полицейский комиссар; ибо, имейте в виду, господин Бертуччо: в Италии правосудие получает деньги за бездействие, а во Франции, наоборот, – только когда оно деятельно. Я считал вас отчасти корсиканцем, отчасти контрабандистом, но чрезвычайно искусным управляющим, а теперь вижу, что вы гораздо более разносторонний человек, господин Бертуччо. Вы мне больше не нужны.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство! – воскликнул управляющий в ужасе от этой угрозы. – Если вы только поэтому хотите меня уволить, я всё расскажу, во всём признаюсь; лучше мне взойти на эшафот, чем расстаться с вами.
– Это другое дело, – сказал Монте-Кристо, – но подумайте: если вы собираетесь лгать, лучше не рассказывайте ничего.
– Клянусь спасением моей души, я вам скажу всё! Ведь даже аббат Бузони знал только часть моей тайны. Но прежде всего умоляю вас, отойдите от этого платана. Вот луна выходит из-за облака, а вы стоите здесь, завернувшись в плащ, он скрывает вашу фигуру, и он так похож на плащ господина де Вильфор…
– Как, – воскликнул Монте-Кристо, – так это Вильфор…
– Ваше сиятельство его знает?
– Он был королевским прокурором в Ниме?
– Да.
– И женился на дочери маркиза де Сен-Меран?
– Да.
– И пользовался репутацией самого честного, самого строгого и самого нелицеприятного судьи?
– Так вот, ваше сиятельство, – воскликнул Бертуччо, – этот человек с безупречной репутацией…
– Да?
– …был негодяй.
– Это невозможно, – сказал Монте-Кристо.
– А всё-таки это правда.
– Да неужели! – сказал Монте-Кристо. – И у вас есть доказательства?
– Во всяком случае были.
– И вы, глупец, потеряли их?
– Да, но, если хорошенько поискать, их можно найти.
– Вот как! – сказал граф. – Расскажите-ка мне об этом, Бертуччо. Это в самом деле становится интересно.
И граф, напевая мелодию из «Лючии», направился к скамейке и сел; Бертуччо последовал за ним, стараясь разобраться в своих воспоминаниях.
Он остался стоять перед графом.
Глава 6.
Вендетта
– С чего, ваше сиятельство, прикажете начать? – спросил Бертуччо.
– Да с чего хотите, – сказал Монте-Кристо, – ведь я вообще ничего не знаю.
– Мне, однако же, казалось, что аббат Бузони сказал вашему сиятельству…
– Да, кое-какие подробности; но прошло уже семь или восемь лет, и я всё забыл.
– Так я могу, не боясь наскучить вашему сиятельству…
– Рассказывайте, Бертуччо, рассказывайте, вы мне замените вечернюю газету.
– Это началось в тысяча восемьсот пятнадцатом году.
– Вот как! – сказал Монте-Кристо. – Это старая история.
– Да, ваше сиятельство, а между тем все подробности так свежи в моей памяти, словно это случилось вчера. У меня был старший брат, он служил в императорской армии и дослужился до чина поручика в полку, который весь состоял из корсиканцев. Брат этот был моим единственным другом; мы остались сиротами, когда ему было восемнадцать лет, а мне – пять; он воспитывал меня как сына. В тысяча восемьсот четырнадцатом году, при Бурбонах, он женился. Император вернулся с острова Эльба, брат тотчас же вновь пошёл в солдаты, был легко ранен при Ватерлоо и отступил с армией за Луару.
– Да вы мне рассказываете историю Ста дней, Бертуччо, – прервал граф, – а она, если не ошибаюсь, уже давно написана.
– Прошу прощения, ваше сиятельство, но эти подробности для начала необходимы, и вы обещали терпеливо выслушать меня.
– Ну-ну, рассказывайте. Я дал слово и сдержу его.
– Однажды мы получили письмо, – надо вам сказать, что мы жили в маленькой деревушке Рольяно, на самой оконечности мыса Коре, – письмо было от брата, он писал нам, что армия распущена, что он возвращается домой через Шатору, Клермон-Ферран, Пюи и Ним, и просил, если у меня есть деньги, прислать их ему в Ним, знакомому трактирщику, с которым у меня были кое-какие дела.
– По контрабанде, – вставил Монте-Кристо.
– Ваше сиятельство, жить-то ведь надо.
– Разумеется; продолжайте.
– Я уже сказал, что горячо любил брата; я решил денег ему не посылать, а отвезти. У меня – было около тысячи франков; пятьсот я оставил Асеухгте, моей невестке, а с остальными отправился в Ним. Это было не трудно: у меня была лодка, мне предстояло переправить в море груз, – всё складывалось благоприятно. Но когда я принял груз, ветер переменился, и четыре дня мы не могли войти в Рону. Наконец, нам это удалось, и мы поднялись до Арля; лодку я оставил между Бельгардем и Бокером, а сам направился в Ним.
– Мы подходим к сути дела, не так ли?
– Да, ваше сиятельство; прошу прощения, но, как ваше сиятельство сами убедитесь, я рассказываю только самое необходимое. В то время на юге Франции происходила резня. Там были три разбойника, их звали Трестальон, Трюфеми и Граффан, – они убивали на улицах всех, кого подозревали в бонапартизме. Ваше сиятельство, верно, слышали об этих убийствах?
– Слышал кое-что; я был тогда далеко от Франции. Продолжайте.
– В Ниме приходилось буквально ступать по лужам крови; на каждом шагу валялись трупы; убийцы бродили шайками, резали, грабили и жгли.
При виде этой бойни я задрожал: не за себя, – мне, простому корсиканскому рыбаку, нечего было бояться, напротив, для нас, контрабандистов, это было золотое время, – но я боялся за брата: он, императорский солдат, возвращался из Луарской армии в мундире и с эполетами, и ему надо было всего опасаться.
Я побежал к нашему трактирщику. Предчувствие не обмануло меня. Брат мой накануне прибыл в Ним и был убит на пороге того самого дома, где думал найти приют.
Я всеми силами старался разузнать, кто были убийцы, но никто не смел назвать их, так все их боялись. Тогда я вспомнил о хвалёном французском правосудии, которое никого не боится, и пошёл к королевскому прокурору.
– И королевского прокурора звали Вильфор? – спросил небрежно Монте-Кристо.
– Да, ваше сиятельство, он прибыл из Марселя, где он был помощником прокурора. Он получил повышение за усердную службу. Он один из первых, как говорили, сообщил Бурбонам о высадке Наполеона.
– Итак, вы пошли к нему, – прервал Монте-Кристо.
– «Господин прокурор, – сказал я ему, – моего брата вчера убили на улице Нима; кто убил – не знаю, но ваш долг отыскать убийцу. Вы здесь глава правосудия, а оно должно мстить за тех, кого не сумело защитить».
«Кто был ваш брат?» – спросил королевский прокурор.
«Поручик корсиканского батальона».
«То есть солдат узурпатора?»
«Солдат французской армии».
«Ну что ж? – возразил он. – Он вынул меч и от меча погиб».
«Вы ошибаетесь, сударь; он погиб от кинжала».
«Чего же вы хотите от меня?» – спросил прокурор.
«Я уже сказал вам: чтобы вы за него отомстили».
«Кому?»
«Его убийцам».
«Да разве я их знаю?»
«Велите их разыскать».
«А для чего? Ваш брат, вероятно, поссорился с кем-нибудь и дрался на дуэли. Все эти старые вояки склонны к буйству; при императоре это сходило им с рук, но теперь – другое дело, а наши южане не любят ни вояк, ни буйства».
«Господин прокурор, – сказал я, – я прошу не за себя. Я буду горевать или мстить, – это моё дело. Но мой несчастный брат был женат. Если и со мной что-нибудь случится, бедная женщина умрёт с голоду: она жила только трудами своего мужа. Назначьте ей хоть небольшую пенсию».
«Каждая революция влечёт за собою жертвы, – отвечал Вильфор. – Ваш брат пал жертвой последнего переворота, – это несчастье, но правительство не обязано за это платить вашему семейству. Если бы нам пришлось судить всех приверженцев узурпатора, которые мстили роялистам, когда были у власти, то, может быть, теперь ваш брат был бы приговорён к смерти. То, что произошло, вполне естественно, – это закон возмездия».
«Что же это такое? – воскликнул я. – И так рассуждаете вы, представитель правосудия!..»
«Честное слово, все эти корсиканцы – сумасшедшие и воображают, что их соотечественник всё ещё император, – ответил Вильфор. – Вы упустили время, любезный; вам следовало так говорить со мною два месяца тому назад. Теперь слишком поздно. Убирайтесь отсюда, или я велю вас вывести».
Я смотрел на него, думая, не помогут ли новые просьбы.
Но это был не человек, а камень. Я подошёл к нему:
«Ладно, – сказал я вполголоса, – если вы так хорошо знаете корсиканцев, вы должны знать, как они держат слово. По-вашему, убийцы правильно сделали, убив моего брата, потому что он был бонапартистом, а вы роялист. Хорошо же! Я тоже бонапартист, и я предупреждаю вас: я вас убью. С этой минуты я объявляю вам вендетту, поэтому берегитесь: в первый же день, когда мы встретимся с вами лицом к лицу, пробьёт ваш последний час».
И, прежде чем он успел опомниться, я отворил дверь и убежал.
– Вот как, Бертуччо, – сказал Монте-Кристо. – Вы с вашей честной физиономией способны говорить такие вещи, да ещё королевскому прокурору. Нехорошо! Знал ли он по крайней мере, что значит вендетта?
– Знал так хорошо, что с этой минуты никогда не выходил один и заперся дома, приказав искать меня повсюду. К счастью, у меня было такое хорошее убежище, что он не мог отыскать меня. Тогда ему стало страшно; он боялся оставаться в Ниме, просил, чтобы его перевели в другое место, а так как он был влиятельный человек, то его перевели в Версаль; но, как вам известно, для корсиканца, поклявшегося отомстить врагу, расстояния не существует. Как он ни спешил, его карета ни разу не опередила меня больше чем на полдня пути, хоть я и шёл пешком.
Важно было не просто убить его – сто раз я имел возможность это сделать, – его надо было так убить, чтобы меня но приметили и не задержали.
Ведь я больше не принадлежал себе: я должен был кормить невестку. Целых три месяца я подстерегал Вильфора; за эти три месяца он не сделал ни шагу, чтобы мой взгляд не следил за ним. Наконец, я узнал, что он тайком ездит в Отейль; я продолжал следить и увидел, что он посещает этот самый дом, где мы сейчас находимся; только он не входил в главные ворота, как все; он приезжал верхом или в карете, оставлял лошадь или экипаж в гостинице и входил вон через ту калитку, видите?
Монте-Кристо кивнул в знак того, что он в темноте видит вход, на который указывает Бертуччо.
– Мне больше нечего было делать в Версале, я переселился в Отейль и стал собирать сведения. Очевидно, если я хотел его поймать, именно здесь надо было подстроить ловушку.
Дом принадлежал, как вашему сиятельству сказал привратник, маркизу де Сен-Меран, тестю Вильфора. Маркиз жил в Марселе, этот загородный дом ему был не нужен; маркиз, по слухам, сдал его молодой вдове, которую знали здесь только под именем баронессы.
Однажды вечером, заглянув через ограду, я увидел в саду женщину, она гуляла одна и часто взглядывала на калитку. Я понял, что в этот вечер она ждала Вильфора. Когда она подошла ко мне так близко, что я в темноте мог разглядеть черты её лица, я увидел, что это молодая и красивая женщина лет восемнадцати, высокая и белокурая. На ней был простой капот, ничто не стягивало её талии, и я заметил, что она беременна и что, по-видимому, роды уже близко.
Через несколько минут калитка отворилась, и вошёл мужчина; молодая женщина поспешила, насколько могла, ему навстречу; они обнялись, нежно поцеловались и вместе вошли в дом.
Этот мужчина был Вильфор. Я рассчитывал, что, возвращаясь, особенно ночью, он должен будет пройти один через весь сад.
– А узнали вы потом имя этой женщины? – спросил граф.
– Нет, ваше сиятельство, – отвечал Бертуччо, – вы сейчас сами увидите, что у меня не было для этого времени.
– Продолжайте.
– В этот вечер я мог бы, вероятно, убить королевского прокурора, но я ещё не изучил сада во всех подробностях. Я боялся, что не убью его наповал, и если на его крики кто-нибудь прибежит, то я не смогу скрыться. Я решил отложить это до следующего свидания и, чтобы лучше за всем следить, нанял комнатку, выходившую окнами на ту улицу, которая шла вдоль стены сада.
Три дня спустя, около семи часов вечера, я увидел, как из дома выехал верхом слуга и поскакал в сторону Севрской дороги; я догадался, что он поехал в Версаль, и не ошибся. Через три часа он воротился, весь в пыли, исполнив поручение. Прошло ещё минут десять, и пешеход, закутанный в плащ, отпер калитку, вошёл в сад и запер её за собой.
Я бросился из дому. Я не видел лица Вильфора, но узнал его по биению моего сердца. Я перешёл через улицу к тумбе, которая находилась возле угла садовой стены и при помощи которой я в первый раз заглядывал в сад.
На этот раз я не удовольствовался наблюдением, а вытащил из кармана нож, проверил, хорошо ли он отточен, и перескочил через ограду.
Прежде всего я подбежал к калитке; он оставил ключ в замке и только из предосторожности два раза повернул его.
Таким образом, ничто не мешало мне бежать этим путём. Я стал осматриваться. Посреди сада расстилалась ровная лужайка, по углам её росли деревья с густой листвой и кусты осенних цветов. Чтобы пройти из дома к калитке или дойти от калитки до дома, Вильфор должен был миновать эти деревья.
Был конец сентября, дул сильный ветер; бледную луну всё время закрывали несущиеся по небу чёрные тучи; она освещала только песок на аллеях, ведущих к дому, а под деревьями тень была такая густая, что там вполне мог спрятаться человек, не опасаясь, что его заметят.
Я спрятался там, где ближе всего должен был пройти Вильфор; едва я успел скрыться, как сквозь свист ветра, гнущего деревья, мне послышались стоны. Но вы знаете, ваше сиятельство, или лучше сказать, вы не знаете, что тому, кто готовится совершить убийство, всегда чудятся глухие крики.
Прошло два часа, и за это время мне несколько раз слышались те же стоны.
Пробило полночь.
Ещё не замер унылый и гулкий отзвук последнего удара, как я увидел слабый свет в окнах той потайной лестницы, по которой мы с вами только что спустились.
Дверь отворилась и снова появился человек в плаще.
Наступила страшная минута, но я так долго готовился к ней, что во мне ничто не дрогнуло; я вытащил нож, раскрыл его и стоял наготове.
Человек в плаще шёл прямо на меня; пока он подходил по открытому пространству, мне показалось, что он держит в правой руке какое-то оружие; я испугался – не борьбы, а неудачи. Но когда он очутился всего в нескольких шагах от меня, я разглядел, что это не оружие, а просто заступ.
Не успел я ещё сообразить, зачем ему заступ, как Вильфор остановился у самой опушки, огляделся по сторонам и принялся рыть яму. Только тут я увидел, что под плащом, который Вильфор положил на лужайку, чтобы он ему не мешал, что-то спрятано.
Тут, признаться, к моей ненависти примешалось любопытство: мне хотелось узнать, что он затеял. Я стоял не шевелясь, затаив дыхание; я ждал.
Потом у меня мелькнула мысль; я ещё больше утвердился в ней, когда увидал, что королевский прокурор вытащил из-под плаща маленький ящик в два фута длиной и дюймов в семь шириной.
Я дал ему опустить ящик в яму, которую он затем засыпал землёй; потом он принялся утаптывать свежую землю ногами, чтобы скрыть все следы своей ночной работы. Тогда я бросился на него и вонзил ему в грудь нож. Я сказал:
«Я Джованни Бертуччо! За смерть моего брата ты платишь своей смертью, твой клад достанется его вдове; видишь, моя месть удалась даже лучше, чем я надеялся».
– Не знаю, слышал ли он мои слова; не думаю; он упал, даже не вскрикнув. Я почувствовал, как его горячая кровь брызнула мне на руки и в лицо, но я опьянел, обезумел; эта кровь освежала меня, а не жгла. В одну минуту я заступом открыл ящик; потом, чтобы не заметили, что я его вынул, я снова засыпал яму, перебросил заступ через ограду, выскочил из калитки, запер её снаружи, а ключ унёс с собой.
– Вот как, – сказал Монте-Кристо, – я вижу, что это было всего лишь убийство, осложнённое кражей.
– Нет, ваше сиятельство, – возразил Бертуччо, – это была вендетта с возвратом долга.
– По крайней мере сумма была значительная?
– Это были не деньги.
– Ах, да, – сказал Монте-Кристо, – вы что-то говорили о ребёнке.
– Вот именно, ваше сиятельство. Я побежал к реке, уселся на берегу и, торопясь увидеть, что лежит в ящике, взломал замок ножом.
Там, завёрнутый в пелёнки из тончайшего батиста, лежал новорождённый младенец; лицо у него было багровое, руки посинели, – видно, он умер оттого, что пуповина обмоталась вокруг шеи и удушила его. Однако он ещё не похолодел, и я не решался бросить его в реку, протекавшую у моих ног.
Через минуту мне показалось, что сердце его тихонько бьётся. Я освободил его шею от опутавшей её пуповины, и так как я был когда-то санитаром в госпитале в Бастии, я сделал то, что сделал бы в этом случае врач: принялся вдувать ему в лёгкие воздух; и через четверть часа после неимоверных моих усилий ребёнок начал дышать и вскрикнул. Я и сам вскрикнул, но от радости. «Значит, бог не проклял меня, – подумал я, – раз он позволяет мне возвратить жизнь его созданию, взамен той, которую я отнял у другого!»
– А что же вы сделали с ребёнком? – спросил Монте-Кристо. – Такой багаж не совсем удобен для человека, которому необходимо бежать.
– Вот поэтому у меня ни минуты не было мысли оставить его у себя; но я знал, что в Париже есть Воспитательный дом, где принимают таких несчастных малюток. На заставе я объявил, что нашёл ребёнка на дороге, и спросил, где Воспитательный дом. Ящик подтверждал мои слова; батистовые пелёнки указывали, что ребёнок принадлежит к богатому семейству; кровь, которой я был испачкан, могла с таким же успехом быть кровью ребёнка, как и всякою другого. Мой рассказ не встретил никаких возражений; мне указали Воспитательный дом, помещавшийся в самом конце улицы Апфер. Я разрезал пелёнку пополам, так что одна из двух букв, которыми она была помечена, осталась при ребёнке, а другая у меня, потом положил мою ношу у порога, позвонил и убежал со всех ног. Через две недели я уже был в Рольяно и сказал Ассунте:
«Утешься, сестра; Израэло умер, но я отомстил за него».
Тогда она спросила у меня, что это значит, и я рассказал ей всё!
«Джованни, – сказала мне Ассунта, – тебе следовало взять ребёнка с собой; мы заменили бы ему родителей, которых он лишился; мы назвали бы его Бенедетто,[39]и за это доброе дело господь благословил бы нас».
Вместо ответа я подал ей половину пелёнки, которую сохранил, чтобы вытребовать ребёнка, когда мы станем побогаче.
– А какими буквами были помечены пелёнки? – спросил Монте-Кристо.
– H и N, под баронской короной.
– Да вы, кажется, разбираетесь в геральдике, Бертуччо? Где это вы, чёрт возьми, обучались гербоведению?
– У вас на службе, ваше сиятельство, всему можно научиться.
– Продолжайте; мне хочется знать две вещи.
– Какие, ваше сиятельство?
– Что сталось с этим мальчиком? Вы, кажется, сказали, что это был мальчик.
– Нет, ваше сиятельство, я не помню, чтобы я это говорил.
– Значит, мне послышалось. Я ошибся.
– Нет, вы не ошиблись, это и был мальчик. Но ваше сиятельство желали узнать две вещи: какая же вторая?
– Я хотел ещё знать, в каком преступлении вас обвиняли, когда вы попросили духовника и к вам в нимскую тюрьму пришёл аббат Бузони.
– Это, пожалуй, будет очень длинный рассказ, ваше сиятельство.
– Так что же? Сейчас только десять часов; вы знаете, что я сплю мало, да и вам, думаю, теперь не до сна.
Бертуччо поклонился и продолжал свой рассказ:
– Отчасти чтобы заглушить преследовавшие меня воспоминания, отчасти для того, чтобы заработать бедной вдове на жизнь, я снова занялся контрабандой; это стало легче, потому что законы стали мягче, как всегда бывает после революции. Хуже всего охранялось южное побережье из-за непрерывных волнений то в Авиньоне, то в Ниме, то в Юзесе. Мы воспользовались этой передышкой, которую нам давало правительство, и завязали сношения с жителями всего побережья. С тех пор как моего брата убили в Ниме, я больше не хотел возвращаться в этот город. Поэтому трактирщик, с которым мы вели дела, видя, что мы его покинули, сам явился к нам и открыл отделение своего трактира (на дороге из Белгарда в Бокер, под вывеской «Гарский мост»). Мы имели на дорогах в Эг-Морт Мартиг и Бук с десяток складочных мест, где мы прятали товары, а в случае нужды находили убежище от таможенных досмотрщиков и жандармов. Ремесло контрабандиста очень выгодно, когда занимаешься им с умом и энергией. И жил в горах, – теперь я вдвойне остерегался жандармов и таможенных досмотрщиков, потому что если бы меня поймали, то началось бы следствие; всякое следствие интересуется прошлым, а в моём прошлом могли найти кое-что поважнее провезённых беспошлинно сигар или контрабандных бочонков спирта. Так что, тысячу раз предпочитая смерть аресту, я действовал смело и не раз убеждался в том, что преувеличенные заботы о собственной шкуре больше всего мешают успеху в предприятиях, требующих быстрого решения и отваги. И в самом деле, если решил не дорожить жизнью, то становишься не похож на других людей, или, лучше сказать, другие люди на тебя непохожи; кто принял такое решение, тот сразу же чувствует, как увеличиваются его силы и расширяется его горизонт.
– Вы философствуете, Бертуччо! – прервал его граф. – Вы, по-видимому, занимались в жизни всем понемножку.
– Прошу прощения, ваше сиятельство.