«Вы, должно быть, устали, – сказала она ювелиру, – я постлала чистые простыни, идите наверх и спите спокойно».
Жоаннес подождал ещё немного, чтобы посмотреть, не утихает ли буря, и, убедившись, что гроза и дождь только усиливаются, пожелал хозяевам спокойной ночи и ушёл наверх.
Он шёл по лестнице над моей головой, и я слышал, как ступеньки скрипели под его ногами.
Карконта проводила его алчным взглядом, тогда как Кадрусс, напротив, стоял к нему спиной и даже не смотрел в его сторону.
Все эти подробности, о которых я вспомнил позже, ничуть меня не поразили, пока всё это происходило у меня перед глазами; в общем всё, что случилось, было вполне естественно, и, если не считать истории с алмазом, которая показалась мне довольно неправдоподобной, всё вытекало одно из другого.
Я смертельно устал, но собирался воспользоваться первой минутой, когда уймётся дождь и уляжется буря, а потому решил поспать несколько часов и убраться отсюда среди ночи.
Я слышал, как наверху ювелир поудобнее устраивался на ночь. Вскоре под ним заскрипела кровать; он улёгся.
Я чувствовал, что мои глаза слипаются, а так как у меня не возникало ни малейшего подозрения, – то я и не пытался бороться со сном; в последний раз я заглянул в соседнюю комнату. Кадрусс сидел у стола, на деревянной скамейке, которая в деревенских трактирах заменяет стулья; он сидел ко мне спиной, так что я не мог видеть его лица, да и сиди он иначе, я всё равно не мог бы его разглядеть, потому что голову он склонил на руки.
Карконта некоторое время молча наблюдала за ним, потом пожала плечами и села напротив него.
В эту минуту потухающее пламя охватило ещё не тронутый сухой сук; в тёмной комнате стало немного светлее. Карконта но сводила глаз с мужа, а так как он сидел всё в той же позе, она протянула свои скрюченные пальцы и дотронулась до его лба.
|
|
Кадрусс вздрогнул. Мне показалось, что губы Карконты шевелились; но или она говорила слишком тихо, или сон уже притупил мои чувства, только звук её голоса не долетал до меня. Глаза мои тоже заволакивались туманом, и я уже не отдавал себе отчёта, наяву я всё это вижу или во сне. Наконец, веки мои сомкнулись, и я перестал сознавать окружающее.
Я спал глубоким сном, как вдруг меня разбудил выстрел и за ним ужасный крик. Над головой раздались нетвёрдые шаги, и что-то грузно рухнуло на лестнице, как раз над моей головой.
Я ещё не совсем пришёл в себя. Мне слышались стоны, потом заглушённые крики, как будто где-то происходила борьба.
Последний крик, протяжнее, чем остальные, сменившийся затем стонами, окончательно вывел меня из оцепенения.
Я приподнялся на локте, открыл глаза, но не мог в темноте ничего разглядеть и дотронулся до своего лба, на который, как мне показалось, падали сквозь доски лестницы частые капли тёплого дождя.
За разбудившим меня шумом наступила полная тишина. Я слышал над своей головой мужские шаги; заскрипела лестница. Мужчина спустился в нижнюю комнату, подошёл к камину и зажёг свечу.
Это был Кадрусс; он был очень бледен, и его рубашка была вся в крови.
Затеплив свечу, он быстро поднялся по лестнице, и я вновь услышал его быстрые, тревожные шаги.
Через минуту он снова сошёл вниз. В руке он держал футляр; удостоверившись, что алмаз лежит внутри, он начал совать его то в один, то в другой карман; затем решив, вероятно, что карман недостаточно надёжное место, закатал его в свой красный платок и обернул им шею.
|
|
Затем он бросился к шкафу, вытащил оттуда золото и ассигнации, рассовал их в карманы штанов и в карманы куртки, захватил две-три рубашки и выскочил за дверь. Тогда мне всё стало ясно; я упрекал себя за случившееся, как будто сам был в этом виноват. Мне показалось, что я слышу стоны; быть может, несчастный ювелир был ещё жив; быть может, оказав ему помощь, я мог отчасти загладить зло, которое я не то чтобы совершил, но которому дал свершиться. Я налёг спиной на плохо скреплённые доски, отделявшие от нижней комнаты подобие пристройки, где я лежал; доски подались, и я проник в дом.
Я схватил свечу и бросился вверх по лестнице; поперёк неё лежало чьё-то тело; это был труп Карконты.
Слышанный мною выстрел был сделан по ней; пуля пробила ей шею навылет, кровь текла из двойной раны и струёй била изо рта.
Она была мертва.
Я перешагнул через труп и побежал дальше.
Спальня была в ужасном беспорядке. Часть мебели была опрокинута; простыни, за которые судорожно хватался несчастный ювелир, были разбросаны по комнате; сам он лежал на полу, головой к стене, в луже крови, вытекшей из трех больших ран на груди.
Из четвёртой торчала рукоятка огромного кухонного ножа.
Мне под ноги попался второй пистолет, неразряженный, вероятно потому, что порох отсырел.
Я подошёл к ювелиру, он был ещё жив; от шума моих шагов, а главное от сотрясения пола, он открыл мутные глаза, остановил их на мне, пошевелил губами, словно желая что-то сказать, и испустил дух.
|
|
От этого страшного зрелища я почти обезумел; раз я никому уже не мог помочь, мне хотелось только одного: бежать. Я схватился за голову и с криком ужаса выскочил на лестницу.
В нижней комнате оказалось человек шесть таможенных досмотрщиков и два-три жандарма – целый вооружённый отряд.
Меня схватили; я даже не пытался сопротивляться, я больше не владел собой. Я пытался говорить, но издавал только нечленораздельные звуки.
Я увидел, что таможенники и жандармы показывают на меня пальцами; я оглядел себя – я был весь в крови. Тот тёплый дождь, который капал на меня сквозь доски лестницы, был кровью Карконты.
Я указал пальцем на то место, где я прятался.
«Что он хочет сказать?» – спросил один из жандармов.
Один из таможенников заглянул туда.
«Он хочет сказать, что прошёл оттуда», – ответил он.
И он указал на пролом, через который я в самом деле прошёл.
Тогда я понял, что меня принимают за убийцу. Ко мне вернулся голос, ко мне вернулись силы; я вырвался из рук державших меня людей и крикнул:
«Это не я! Не я!»
Два жандарма навели на меня свои карабины.
«Если ты пошевелишься, – сказали они, – тебе конец».
«Но я же вам говорю, – воскликнул я, – что это не я!»
«Всё это ты можешь рассказывать судьям в Ниме, – отвечали они. – А пока иди за нами; и наш тебе совет – не сопротивляйся».
Да я и не думал сопротивляться; я был охвачен ужасом, подавлен. На меня надели наручники, привязали к лошадиному хвосту и отвели в Ним.
Оказывается, меня выследил один из таможенников; поблизости от трактира он потерял меня из виду, предположил, что я там проведу ночь, и отправился предупредить своих товарищей; они явились сюда как раз, когда грянул выстрел, и захватили меня при таких явных уликах, что я сразу понял, как трудно мне будет доказать свою невиновность.
Тогда все мои усилия свелись к одному: прежде всего я попросил следователя, чтобы он велел разыскать некоего аббата Бузони, заезжавшего в этот самый день в трактир «Гарский мост». Если Кадрусс всё выдумал, если этого аббата не существовало – значит, я пропал, разве что поймали бы самого Кадрусса и он бы во всём сознался.
Прошло два месяца, во время которых, должен это сказать к чести моего следователя, были приняты все меры для разыскания аббата. Я уже потерял всякую надежду. Кадрусса не нашли. Меня должны были судить в ближайшую сессию, как вдруг восьмого сентября, то есть через три месяца и пять дней после убийства, в тюрьму явился аббат Бузони, которого я уже и не ждал, и сказал, что слышал, будто один из заключённых хочет поговорить с ним. Он, по его словам, узнал об этом в Марселе и поспешил явиться на мой зов.
Вы можете себе представить, с какой радостью я его принял; я рассказал ему всё, что видел и слышал; волнуясь, приступил я к истории с алмазом; против всякого моего ожидания, она оказалась чистой правдой; и, опять-таки против всякого моего ожидания, он вполне поверил всему, что я рассказал.
Я был пленён его кротким милосердием, видел, что ему хорошо известны нравы моей родины, – и тогда в надежде, что, быть может, из этих милосердных уст я получу прощение за единственное своё преступление, я рассказал ему на исповеди, во всех подробностях, что произошло в Отейле. То, что я сделал по сердечному влечению, имело такое же последствие, как если бы я сделал это из расчёта: моё сознание в этом первом убийстве, к которому меня ничто не принуждало, убедило его, что я не совершил второго, и он, уходя, велел мне надеяться и обещал сделать всё от него зависящее, чтобы убедить судей в моей невиновности.
Я понял, что он занялся мною, когда увидел, что для меня постепенно смягчается тюремный режим, и узнал, что моё дело отложено до следующей сессии.
В этот промежуток времени провидению угодно было, чтобы за границей схватили Кадрусса и доставили во Францию. Он во всём сознался, свалив на свою жену весь умысел преступления и подстрекательство к нему. Его приговорили к пожизненной каторге, а меня освободили.
– И тогда, – сказал Монте-Кристо, – вы явились ко мне с рекомендательным письмом от аббата Бузони.
– Да, ваше сиятельство, он принял во мне живое участие.
«Ваше ремесло контрабандиста погубит вас, – сказал он мне. – Если вы выйдете отсюда, бросьте это».
«Но, отец мой, – спросил я, – как же мне жить и содержать мою несчастную невестку?»
«Один из моих духовных сыновей, – ответил он, – относится ко мне с большим уважением и поручил мне отыскать ему человека, которому он мог бы доверять. Хотите быть этим человеком? Я ему вас рекомендую».
«Отец мой! – воскликнул я. – Как вы добры!»
«Но вы обещаете мне, что я никогда в этом не раскаюсь?»
Я поднял руку, чтобы дать клятву.
«Этого не нужно, – сказал он, – я знаю и люблю корсиканцев; вот вам рекомендация».
И он написал несколько строк, которые я вам передал и на основании которых ваше сиятельство взяли меня к себе на службу. Теперь я могу с гордостью спросить, имели ли когда-нибудь ваше сиятельство причины быть мною недовольны?
– Нет, – отвечал граф, – я с удовольствием признаю, что вы хороший слуга, Бертуччо, хоть вы и недостаточно доверяете мне.
– Я, ваше сиятельство?
– Да, вы. Как это могло случиться, что у вас есть невестка и приёмный сын, а вы мне никогда о них не говорили?
– Увы, ваше сиятельство, мне остаётся поведать вам самую грустную часть моей жизни. Я уехал на Корсику. Вы сами понимаете, что я торопился повидать и утешить мою бедную невестку; но в Рольяно меня ждало несчастье; в моём доме произошло нечто такое ужасное, что об этом и до сих пор ещё помнят соседи. Следуя моим советам, моя бедная невестка отказывала Бенедетто, который постоянно требовал денег. Однажды утром он пригрозил ей и исчез на целый день. Бедная Ассунта, любившая этого негодяя, как родного сына, горько плакала. Пришёл вечер; она ждала его и не ложилась спать. В одиннадцать часов вечера он вернулся в сопровождении двух приятелей, обычных сотоварищей его проделок; она хотела обнять его, но они схватили её, и один из них, – боюсь, что это и был этот проклятый мальчишка, – воскликнул:
«Мы сыграем в пытку, и ей прядётся сказать, где у неё спрятаны деньги».
Наш сосед Василио уехал в Бастию, и дома оставалась только его жена.
Кроме неё, никто не мог бы увидеть, ни услышать того, что происходило в доме невестки. Двое крепко держали Ассунту, которая не представляла себе возможности такого преступления и ласково улыбалась своим будущим палачам; третий наглухо забаррикадировал двери и окна, потом вернулся к остальным, и все трое, стараясь заглушить крики ужаса, вырывавшиеся у Ассунты при виде этих грозных приготовлений, поднесли её ногами к пылающему очагу. Они ждали, что это заставит её указать, где спрятаны наши деньги; но, пока она боролась с ними, вспыхнула её одежда; тогда они бросили несчастную, боясь, чтобы огонь не перекинулся на них. Вся охваченная пламенем, она бросилась к выходу, но дверь была заперта. Она кинулась к окну; но окно было забито.
И вот соседка услыхала ужасные крики: это Ассунта звала на помощь.
Потом её голос стал глуше, крики перешли в стоны. На следующий день, после целой ночи ужаса и тревоги, жена Василио, наконец, решилась выйти из дому, и судебные власти, которым она дала знать, взломали дверь нашего дома. Ассунту нашли полуобгоревшей, но ещё живой, шкафы оказались взломаны, деньги исчезли. Что до Бенедетто, то он навсегда исчез из Рольяно; с тех пор я его не видел и даже не слышал о нём.
– Узнав об этом печальном происшествии, – продолжал Бертуччо, – я и отправился к вашему сиятельству. Мне уже не к чему было рассказывать вам ни о Бенедетто, потому что он исчез, ни о моей невестке, потому что она умерла.
– И что вы думали об этом происшествии? – спросил Монте-Кристо.
– Что это была кара за моё преступление, – ответил Бертуччо – О, эти Вильфоры, проклятый род!
– Я то же думаю, – мрачно прошептал граф.
– Теперь, – продолжал Бертуччо, – ваше сиятельство понимает, почему этот дом, где я с тех пор не был, этот сад, где я неожиданно очутился, это место, где я убил человека, могли вызвать во мне мучительное волнение, причину которого вам угодно было узнать; признаюсь, я не уверен, что здесь, у моих ног, в той самой могиле, которую он выкопал для своего ребёнка, не лежит господин де Вильфор.
– Что ж, всё возможно, – сказал Монте-Кристо, вставая, – даже и то, добавил он чуть слышно, – что королевский прокурор ещё жив. Аббат Бузони хорошо сделал, что прислал вас ко мне. И вы тоже хорошо сделали, что рассказали мне свою историю, потому что теперь я уже не буду дурно о вас думать. А что этот, так неудачно названный, Бенедетто? Вы так и не старались напасть на его след, не пытались узнать, что с ним сталось?
– Никогда. Если бы я даже знал, где он, я не старался бы увидеть его, а бежал бы от него, как от чудовища. Нет, к счастью, я никогда ни от кого ничего о нём не слыхал; надеюсь, что его нет в живых.
– Не надейтесь, Бертуччо, – сказал граф. – Злодеи так не умирают: господь охраняет их, чтобы сделать орудием своего отмщения.
– Пусть так, – сказал Бертуччо. – Я только молю бога, чтобы мне не привелось с ним встретиться. Теперь, – продолжал, опуская голову, управляющий, – вы знаете всё, ваше сиятельство; на земле вы мой судья, как господь – на небе; не скажете ли вы мне что-нибудь в утешение?
– Да, вы правы, и я могу повторить то, что сказал бы вам аббат Бузони; этот Вильфор, на которого вы подняли руку, заслуживал возмездия за свой поступок с вами, и, может быть, ещё кое за что. Если Бенедетто жив, то он послужит, как я вам уже сказал, орудием божьей кары, а потом и сам понесёт наказание. Вы же, собственно говоря, можете упрекнуть себя только в одном: спросите себя, почему, спасши этого ребёнка от смерти, вы не возвратили его матери; вот в чём ваша вина, Бертуччо.
– Да, ваше сиятельство, в этом я виновен, я поступил малодушно. Когда я вернул ребёнку жизнь, мне оставалось только, как вы говорите, отдать его матери. Но для этого мне нужно было собрать кое-какие сведения, обратить на себя внимание, может быть, выдать себя. Мне не хотелось умирать, меня привязывали к жизни моя невестка, моё врождённое самолюбие корсиканца, который хочет мстить победоносно и до конца, и, наконец, я просто любил жизнь. Я не так храбр, как мой несчастный брат!
Бертуччо закрыл лицо руками, а Монте-Кристо вперил в него долгий, загадочный взгляд.
Потом, после минутного молчания, которому время и место придавали ещё больше торжественности, граф сказал с непривычной для него печалью в голосе:
– Чтобы достойно окончить нашу беседу, последнюю по поводу всех этих событий, Бертуччо, запомните мои слова, которые я часто слышал от аббата Бузони: «От всякой беды есть два лекарства – время и молчание». А теперь я хочу пройтись по саду. То, что тягостно для вас, участника ужасных событий, вызовет во мне скорее приятные ощущения и удвоит для меня ценность этого поместья. Видите ли, Бертуччо, деревья милы только тем, что дают тень, а самая тень мила лишь потому, что вызывает грёзы и мечты.
Вот я приобрёл сад, считая, что покупаю лишь огороженное место, – а это огороженное место вдруг оказывается садом, в котором бродят привидения, не предусмотренные контрактом. А я любитель привидений, я никогда не слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч лет наделали столько зла, сколько его делают живые за один день. Возвращайтесь домой, Бертуччо, и спите спокойно. Если в последний час ваш духовник будет к вам не так милосерд, как аббат Бузони, позовите меня, если я ещё буду жив, и я найду слова, которые тихо убаюкают вашу душу, когда она будет готовиться в трудный путь, который зовётся вечностью.
Бертуччо почтительно склонился перед графом и, тяжело вздохнув, удалился.
Монте-Кристо остался один; он сделал несколько шагов.
– Здесь, около этого платана, могила, куда был положен младенец, прошептал он, – там – калитка, через которую входили в сад; в том углу потайная лестница, ведущая в спальню. Не думаю, чтобы требовалось заносить всё это в записную книжку, потому что у меня здесь перед глазами, под ногами вокруг – рельефный живой план.
И граф, ещё раз обойдя сад, направился к карете Бертуччо, видя его задумчивость, молча сел рядом с кучером.
Карета покатила в Париж.
В тот же вечер, вернувшись в свой дом на Елисейских Полях, граф Монте-Кристо обошёл всё помещение, как мог бы это сделать человек, знакомый с ним уже многие годы; и хотя он шёл впереди других, он ни разу не ошибся дверью и не направился по такой лестнице или коридору, которые не привели бы его прямо туда, куда он хотел попасть. Али сопровождал его в этом ночном обходе. Граф отдал Бертуччо кое-какие распоряжения, касавшиеся украшения или назначения комнат, и, взглянув на часы, сказал внимательно слушавшему нубийцу:
– Уже половина двенадцатого. Гайде должна скоро приехать. Предупреждены ли французские служанки?
Али показал рукой на половину, предназначенную для прекрасной албанки; она была так тщательно скрыта, что, если завесить дверь ковром, можно было обойти весь дом и не догадаться, что там есть ещё гостиная и две жилые комнаты; Али, как мы уже сказали, показал рукой на эту дверь, поднял три пальца левой руки и, положив голову на ладонь этой руки, закрыл глаза, изображая сон.
– Понимаю, – сказал Монте-Кристо, привыкший к такому способу разговора, – все три дожидаются её в спальне, не так ли?
– Да, – кивнул Али.
– Госпожа будет утомлена сегодня, – продолжал Монте-Кристо, – и, должно быть, сразу захочет лечь; не надо ни о чем с ней разговаривать; служанки француженки должны только приветствовать свою новую госпожу и удалиться; последи, чтобы служанка гречанка не общалась с француженками.
Али поклонился.
Вскоре послышался голос, зовущий привратника; ворота распахнулись, в аллею въехал экипаж и остановился у крыльца.
Граф сошёл вниз; дверца кареты была уже открыта; он подал руку молодой девушке, закутанной с головы до ног в шёлковую зелёную накидку, сплошь расшитую золотом.
Девушка взяла протянутую ей руку, любовно и почтительно поцеловала её и произнесла несколько ласковых слов, на которые граф отвечал с нежной серьёзностью на том звучном языке, который старик Гомер вложил в уста своих богов.
Затем, предшествуемая Али, нёсшим розовую восковую свечу, девушка та самая красавица албанка, что была спутницей Монте-Кристо в Италии, прошла на свою половину, после чего граф удалился к себе.
В половине первого в доме погасли все огни, и можно было подумать, что все мирно спят.
Глава 8.
Неограниченный кредит
На следующий день, около двух часов пополудни, экипаж, запряжённый парой великолепных английских лошадей, остановился у ворот Монте-Кристо.
Мужчина в синем фраке с шёлковыми пуговицами того же цвета, в белом жилете, пересечённом огромной золотой цепью, и в панталонах орехового цвета, с волосами, настолько чёрными и так низко спускающимися на лоб, что легко было усомниться в их естественности, тем более что они мало соответствовали глубоким надбровным морщинам, которых они никак не могли скрыть, – словом, мужчина лет пятидесяти пяти, но желавший казаться сорокалетним, выглянул из окна кареты, на дверцах которой была изображена баронская корона, и послал грума спросить у привратника, дома ли граф Монте-Кристо.
В ожидании ответа этот человек с любопытством, граничившим с неделикатностью, рассматривал дом, доступную взорам часть сада и ливрею слуг, мелькавших за оградой. Глаза у него были живые, но скорее хитрые, чем умные. Губы были так тонки, что вместо того, чтобы выдаваться вперёд, они западали внутрь; наконец, его широкие и сильно выдающиеся скулы верный признак коварства, низкий лоб, выпуклый затылок, огромные, отнюдь не аристократические уши, заставили бы всякого физиономиста назвать почти отталкивающим характер этого человека, производившего на непосвящённых немалое впечатление своим великолепным выездом, огромным бриллиантом, вдетым вместо запонки в манишку, и красной орденской лентой, тянувшейся от одной петлицы до другой.
Грум постучал в окно привратника и спросил:
– Здесь живёт граф Монте-Кристо?
– Да, его сиятельство живёт здесь, – отвечал привратник, – но…
Он вопросительно взглянул на Али.
Али сделал отрицательный знак.
– Но?.. – спросил грум.
– Но его сиятельство не принимает, – отвечал привратник.
– В таком случае вот вам карточка моего господина, барона Данглара.
Передайте её графу Монте-Кристо и скажите ему, что по дороге в Палату мой господин заезжал сюда, чтобы иметь честь его видеть.
– Я не имею права разговаривать с его сиятельством, – сказал привратник, – ваше поручение исполнит камердинер.
Грум вернулся к экипажу.
– Ну, что? – спросил Данглар.
Мальчик, пристыженный полученным уроком, передал ответ привратника своему господину.
– Ого, – сказал тот, – видно, важная птица этот приезжий, которого величают его сиятельством, раз с ним имеет право разговаривать только его камердинер; всё равно, раз он аккредитован на мой банк, мне придётся с ним встретиться, когда ему понадобятся деньги.
И Данглар откинулся в глубь кареты и так, чтобы было слышно через дорогу, крикнул кучеру:
– В Палату депутатов!
Сквозь жалюзи своего флигеля Монте-Кристо, вовремя предупреждённый, видел барона и успел разглядеть его в превосходный бинокль, причём проявил не меньше любопытства, чем сам Данглар, когда тот исследовал дом, сад и ливреи.
– Положительно, – сказал он с отвращением, ввинчивая обратно трубки бинокля в костяную оправу, – положительно этот человек гнусен; как можно увидеть его и не распознать в нём с первого же взгляда змею по плоскому лбу, коршуна по выпуклому черепу и сарыча по острому клюву!
– Али! – крикнул он, потом ударил один раз по медному гонгу. Вошёл Али. – Позови Бертуччо, – сказал Монте-Кристо.
В ту же минуту вошёл Бертуччо.
– Ваше сиятельство спрашивали меня? – сказал он.
– Да, – отвечал граф. – Видели вы лошадей, которые только что стояли у моих ворот?
– Разумеется, ваше сиятельство, и нахожу их превосходными.
– Каким же образом, – спросил Монте-Кристо нахмурясь, – когда я потребовал, чтобы вы приобрели мне лучшую пару в Париже, в Париже нашлась ещё пара, равная моей, и эти лошади не стоят в моей конюшне?
Видя сдвинутые брови графа и слыша его строгий голос, Али опустил голову.
– Ты тут ни при чём, мой добрый Али, – сказал по-арабски граф с такой лаской в голосе и в выражении лица, которой от него трудно было ожидать, – ты ведь ничего не понимаешь в английских лошадях.
Лицо Али снова прояснилось.
– Ваше сиятельство, – сказал Бертуччо, – лошади, о которых вы говорите, не продавались.
Монте-Кристо пожал плечами.
– Знайте, господин управляющий, нет ничего, что но продавалось бы, когда умеешь предложить нужную цену.
– Господин Данглар заплатил за них шестнадцать тысяч франков, ваше сиятельство.
– Так надо было предложить ему тридцать две тысячи; он банкир, а банкир никогда не упустит случая удвоить свой капитал.
– Ваше сиятельство говорит серьёзно? – спросил Бертуччо.
Монте-Кристо посмотрел на управляющего взглядом человека, который удивлён, что ему осмеливаются задавать вопросы.
– Сегодня вечером, – сказал он, – мне надо отдать визит; я хочу, чтобы эти лошади были заложены в мою карету и в новой упряжи.
Бертуччо поклонился и отошёл; у двери он остановился.
– В котором часу ваше сиятельство поедет с визитом? – спросил он.
– В пять часов, – ответил Монте-Кристо.
– Я позволю себе заметить, ваше сиятельство, что сейчас уже два часа, – нерешительно сказал управляющий.
– Знаю, – коротко ответил Монте-Кристо.
Потом он повернулся к Али:
– Проведи всех лошадей перед госпожой, пусть она выберет ту запряжку, которая ей понравится; узнай, желает ли она обедать вместе со мной: тогда пусть обед подадут у неё в комнатах. Ступай и пришли ко мне камердинера.
Едва Али успел уйти, как вошёл камердинер.
– Батистен, – сказал граф, – вы служите у меня уже год; этот срок я обычно назначаю для испытания своих слуг; вы мне подходите.
Батистен поклонился.
– Остаётся только узнать, подхожу ли я вам.
– О, ваше сиятельство!
– Дослушайте до конца, – продолжал граф. – Вы получаете полторы тысячи франков в год, то есть содержание хорошего, храброго офицера, каждый день рискующего своей жизнью; вы получаете стол, которому позавидовали бы многие начальники канцелярий – несчастные служаки, бесконечно больше обременённые работой, чем вы. Вы слуга, но вы сами имеете слуг, которые заботятся о вашем бельё и одежде. Помимо полутора тысяч франков жалованья, вы, делая покупки для моего туалета, обкрадываете меня ещё примерно на полторы тысячи франков в год.
– О, ваше сиятельство!
– Я не жалуюсь, Батистен, это скромно; однако я желал бы, чтобы этой суммы вы не превышали. Следовательно, вы нигде не найдёте места лучше того, на которое вам посчастливилось попасть. Я никогда не бью своих слуг, никогда не браню их, никогда не сержусь, всегда прощаю ошибку и никогда не прощаю небрежности или забывчивости. Мои распоряжения кратки, но ясны и точны; мне приятнее повторить их два и даже три раза, чем видеть их непонятыми. Я достаточно богат, чтобы знать всё, что меня интересует, а я очень любопытен, предупреждаю вас. Поэтому, если я когда-нибудь узнаю, что вы обо мне говорили, – всё равно, хорошо или дурно, обсуждали мои поступки, следили за моим поведением, вы в ту же минуту будете уволены. Я предупреждаю своих слуг только один раз; вы предупреждены, ступайте!
Батистен поклонился и сделал несколько шагов к двери.
– Кстати, – продолжал граф, – я забыл вам сказать, что ежегодно я кладу известную сумму на имя моих слуг. Те, кого я увольняю, естественно, теряют эти деньги в пользу остальных, которые получат их после моей смерти. Вы служите у меня уже год; начало вашего состояния положено; от вас зависит увеличить его.
Эта речь, произнесённая при Али, который оставался невозмутим, ибо ни слова не понимал по-французски, произвела на Батистена впечатление, понятное всякому, кто знаком с психологией французского слуги.
– Я постараюсь согласоваться во всём с желаниями вашею сиятельства, сказал он. – Притом же я буду руководствоваться примером господина Али.
– Ни в коем случае, – ледяным тоном возразил граф, – у Али, при всех его достоинствах, много недостатков; не берите с него примера, ибо Али исключение; жалованья он не получает; это не слуга, это мой раб, моя собака: если он нарушит свой долг, я его не прогоню, я его убью.
Батистен вытаращил глаза.
– Вы не верите? – спросил Монте-Кристо.
И он повторил Али то, что перед тем сказал по-французски Батистену.
Али выслушал его, улыбнулся, подошёл к своему господину, стал на одно колено и почтительно поцеловал ему.
Этот наглядный урок окончательно убедил Батистена.
Граф сделал ему знак удалиться. Али последовал за своим господином.
Они прошли в кабинет и долго там беседовали.
В пять часов граф три раза ударил по звонку. Одним звонком он вызывал Али, двумя Батистена, тремя Бертуччо.
Управляющий явился.
– Лошадей! – сказал Монте-Кристо.
– Лошади поданы, – отвечал Бертуччо. – Должен ли я сопровождать ваше сиятельство?
– Нет, только кучер, Батистен и Али.
Граф вышел на крыльцо и увидел свой экипаж, запряжённый той самой парой, которой он любовался утром, когда на ней приезжал Данглар.
Проходя мимо лошадей, он окинул их взглядом.
– Они в самом деле великолепны, – сказал он, – вы хорошо сделали, что купили их; правда, это было сделано немного поздно.
– Ваше сиятельство, – сказал Бертуччо, – мне стоило большого труда добыть их, и они обошлись очень дорого.
Граф пожал плечами.
– Разве лошади стали хуже от этого?
– Если ваше сиятельство довольны, – сказал Бертуччо, – то всё хорошо. Куда прикажете ехать?
– На улицу Шоссе д'Антен, к барону Данглару.
– Да, вот что, Бертуччо, – добавил граф. – Мне нужен участок на морском берегу, скажем в Нормандии, между Гавром и Булонью. Я, как видите, не стесню вас в выборе. Необходимо, чтобы на том участке, который вы приобретёте, была маленькая гавань, бухточка или залив, где бы мог стоять мой корвет; его осадка всего пятнадцать футов. Судно должно быть готово выйти в море в любое время дня и ночи. Вы наведёте справки у всех нотариусов относительно участка, отвечающего этим условиям; когда вы соберёте сведения, вы отправитесь посмотреть и, если одобрите, купите на своё имя. Корвет, вероятно, уже на пути в Фекан?