– Да, если вы не опровергнете эту гнусную клевету.
– Одну минуту! Попрошу вас без угроз, господин Фернан де Мондего виконт де Морсер, – я не терплю их ни от врагов, ни тем более от друзей. Итак, вы хотите, чтобы я опроверг заметку о полковнике Фернане, заметку, к которой я, даю вам слово, совершенно непричастен.
– Да, я этого требую! – сказал Альбер, теряя самообладание.
– Иначе дуэль? – продолжал Бошан всё так же спокойно.
– Да! – заявил Альбер, повысив голос.
– Ну, так вот мой ответ, милостивый государь, – сказал Бошан, – эту заметку поместил не я, я ничего о ней не знал. Но вы привлекли к ней моё внимание, она меня заинтересовала. Поэтому она останется в неприкосновенности, пока не будет опровергнута или же подтверждена теми, кому ведать надлежит.
– Итак, милостивый государь, – сказал Альбер, вставая, – я буду иметь честь прислать вам моих секундантов; вы с ними условитесь о месте и выборе оружия.
– Превосходно, милостивый государь.
– И сегодня вечером, если вам угодно, или, самое позднее, завтра мы встретимся.
– Нет, нет! Я явлюсь на поединок, когда наступит для этого время, а по моему мнению (я имею право выражать своё мнение, потому что вы меня вызвали), время ещё не настало. Я знаю, что вы отлично владеете шпагой, я владею ею сносно; я знаю, что вы из шести три раза попадаете в цель, я – приблизительно так же, я знаю, что дуэль между нами будет серьёзным делом, потому что вы храбры, и я… не менее. Поэтому я не желаю убивать вас или быть убитым вами без достаточных оснований. Теперь я сам, в свою очередь, поставлю вопрос, и ка-те-го-ри-чески. Настаиваете ли вы на этом опровержении так решительно, что готовы убить меня, если я его не помещу, несмотря на то, что я вам уже сказал, и повторяю и заверяю вас своей честью: я ничего об этой заметке не знал, и никому, кроме такого чудака, как вы, никогда и в голову не придёт, что под именем Фернана может подразумеваться граф де Морсер?
– Я безусловно на этом настаиваю.
– Ну что ж, милостивый государь, я даю своё согласие на то, чтобы мы перерезали друг другу горло, но я требую три недели сроку. Через три недели я вам скажу либо «Это ложная заметка» и возьму её обратно, либо: «Это правда», и мы вынем шпаги из ножен или пистолеты из ящика, по вашему выбору.
– Три недели! – воскликнул Альбер – Но ведь это – три вечности бесчестия для меня!
– Если бы мы оставались друзьями, я бы сказал вам: терпение, друг, вы стали моим врагом, и я говорю вам: а мне что за дело, милостивый государь?
– Хорошо, через три недели, – сказал Альбер – Но помните, через три недели уже не будет никаких отсрочек, никаких отговорок, которые могли бы вас избавить.
– Господин Альбер де Морсер, – сказал Бошан, в свою очередь вставая, – я не имею права выбросить вас в окно раньше, чем через три недели, а вы не имеете права заколоть меня раньше этого времени. Сегодня у нас двадцать девятое августа, следовательно, до двадцать первого сентября. А пока, поверьте – и это совет джентльмена, – лучше нам не кидаться друг на друга, как две цепные собаки.
И Бошан, сдержанно поклонившись Альберу, повернулся к нему спиной и прошёл в типографию.
Альбер отвёл душу на кипе газет, которую он раскидал яростными ударами трости, после чего он удалился, не преминув несколько раз оглянуться в сторону типографии.
Когда Альбер, отхлестав ни в чём не повинную печатную бумагу, проезжал бульвар, яростно колотя тростью по передку своего кабриолета, он заметил Морреля, который, высоко вскинув голову, блестя глазами, бодрой походкой шёл мимо Китайских бань, направляясь к церкви Мадлен.
– Вот счастливый человек! – сказал Альбер со вздохом.
На этот раз он не ошибся.
Глава 2.
Лимонад
И в самом деле, Моррель был очень счастлив.
Старик Нуартье только что прислал за ним, и он так спешил узнать причину этого приглашения, что даже не взял кабриолета, надеясь больше на собственные ноги, чем на ноги наёмной клячи; он почти бегом пустился в предместье Сент-Оноре.
Моррель шёл гимнастическим шагом, и бедный Барруа едва поспевал за ним. Моррелю был тридцать один год, Барруа – шестьдесят; Моррель был упоён любовью, Барруа страдал от жажды и жары. Эти два человека, столь далёкие по интересам и по возрасту, походили на две стороны треугольника: разделённые основанием, они сходились у вершины.
Вершиной этой был Нуартье, пославший за Моррелем и наказавший ему поспешить, что Моррель и исполнял в точности, к немалому отчаянию Барруа.
Прибыв на место, Моррель даже не запыхался: любовь окрыляет, но Барруа, уже давно забывший о любви, был весь в поту.
Старый слуга ввёл Морреля через известный нам отдельный ход, запер дверь кабинета, и немного погодя шелест платья возвестил о приходе Валентины.
В трауре Валентина была необыкновенно хороша.
Моррелю казалось, что он грезит наяву, и он готов был отказаться от беседы с Нуартье; но вскоре послышался шум кресла, катящегося по паркету, и появился старик.
Нуартье приветливо слушал Морреля, который благодарил его за чудесное вмешательство, спасшее его и Валентину от отчаяния. Потом вопрошающий взгляд Морреля обратился на Валентину, которая сидела поодаль и робко ожидала минуты, когда она будет вынуждена заговорить.
Нуартье в свою очередь взглянул на неё.
– Я должна сказать то, что вы мне поручили? – спросила она.
– Да, – ответил Нуартье.
– Господин Моррель, – сказала тогда Валентина, обращаясь к Максимилиану, пожиравшему её глазами, – за эти три дня дедушка сказал мне многое из того, что он хотел сообщить вам. Сегодня он послал за вами, чтобы я это вам пересказала. Он выбрал меня своей переводчицей, и я вам всё повторю слово в слово.
– Я жду с нетерпением, мадемуазель, – отвечал Моррель, – говорите, прошу вас.
Валентина опустила глаза; это показалось Моррелю хорошим предзнаменованием: Валентина проявляла слабость только в минуты счастья.
– Дедушка хочет уехать из этого дома, – сказала она. – Барруа подыскивает ему помещение.
– А вы, – сказал Моррель, – ведь господин Нуартье вас так любит и вы ему так необходимы?
– Я не расстанусь с дедушкой, – ответила Валентина, – это решено. Я буду жить подле него. Если господин де Вильфор согласится на это, я уеду немедленно. Если же он откажет мне, придётся подождать до моего совершеннолетия, до которого осталось десять месяцев. Тогда я буду свободна, независима и…
– И?.. – спросил Моррель.
– …и, с согласия дедушки, сдержу слово, которое я вам дала.
Валентина так тихо произнесла последние слова, что Моррель не расслышал бы их, если бы не вслушивался с такой жадностью.
– Верно ли я выразила вашу мысль, дедушка? – прибавила Валентина, обращаясь к Нуартье.
– Да, – ответил взгляд старика.
– Когда я буду жить у дедушки, – прибавила Валентина, – господин Моррель сможет видеться со мной в присутствии моего доброго и почитаемого покровителя. Если узы, которые связывают наши, быть может, неопытные и изменчивые сердца, встретят его одобрение и после этого испытания послужат порукой нашему будущему счастью (увы! говорят, что сердца, воспламенённые препятствиями, охладевают в благополучии!), то господину Моррелю будет разрешено просить моей руки; я буду ждать.
– Чем я заслужил, что на мою долю выпало такое счастье? – воскликнул Моррель, готовый преклонить колени перед старцем, как перед богом, и перед Валентиной, как перед ангелом.
– А до тех пор, – продолжала своим чистым и строгим голосом Валентина, – мы будем уважать волю моих родных, если только они не будут стремиться разлучить нас. Словом, и я повторяю это, потому что этим всё сказано, мы будем ждать.
– И те жертвы, которые это слово на меня налагает, – сказал Моррель, – обращаясь к старику, – я клянусь принести не только покорно, но и с радостью.
– Поэтому, друг мой, – продолжала Валентина, бросив на Максимилиана проникший в самое его сердце взгляд, – довольно безрассудств. Берегите честь той, которая с сегодняшнего дня считает себя предназначенной достойно носить ваше имя.
Моррель прижал руку к сердцу.
Нуартье с нежностью глядел на них. Барруа, стоявший тут же, как человек, посвящённый во все тайны, улыбался, вытирая крупные капли пота, выступившие на его плешивом лбу.
– Бедный Барруа, он совсем измучился, – сказала Валентина.
– Да, – сказал Барруа, – ну и бежал же я, мадемуазель; а только господин Моррель, надо отдать ему справедливость, бежал ещё быстрее меня.
Нуартье указал глазами на поднос, на котором стояли графин с лимонадом и стакан. Графин был наполовину пуст, – полчаса тому назад из него пил сам Нуартье.
– Выпей, Барруа, – сказала Валентина, – я по глазам вижу, что ты хочешь лимонаду.
– Правду сказать, – ответил Барруа, – я умираю от жажды и с удовольствием выпью стакан за ваше здоровье.
– Так возьми, – сказала Валентина, – и возвращайся сюда поскорее.
Барруа взял поднос, вышел в коридор, и все увидели через приотворённую дверь, как он запрокинул голову и залпом выпил стакан лимонада, налитый ему Валентиной.
Валентина и Моррель прощались друг с другом в присутствии Нуартье, как вдруг на лестнице, ведущей в половину Вильфора, раздался звонок.
Валентина взглянула на стенные часы.
– Полдень, – сказала она, – сегодня суббота; дедушка, это, вероятно, доктор.
Нуартье показал знаком, что он тоже так думает.
– Он сейчас придёт сюда; господину Моррелю лучше уйти, не правда ли, дедушка?
– Да, – был ответ старика.
– Барруа! – позвала Валентина, – Барруа, идите сюда!
– Иду, мадемуазель, – послышался голос старого слуги.
– Барруа проводит вас до двери, – сказала Валентина Моррелю. – А теперь, господин офицер, прошу вас помнить, что дедушка советует вам не предпринимать ничего, что могло бы нанести ущерб нашему счастью.
– Я обещал ждать, – сказал Моррель, – и я буду ждать.
В эту минуту вошёл Барруа.
– Кто звонил? – спросила Валентина.
– Доктор д'Авриньи, – сказал Барруа, еле держась на ногах.
– Что с вами, Барруа? – спросила Валентина.
Старик ничего не ответил; он испуганными глазами смотрел на своего хозяина и судорожно сжатой рукой пытался за что-нибудь ухватиться, чтобы но упасть.
– Он сейчас упадёт! – воскликнул Моррель.
В самом деле, дрожь, охватившая Барруа, всё усиливалась; его лицо, искажённое судорогой, говорило о сильнейшем нервном припадке.
Нуартье, видя страдания Барруа, бросал вокруг себя тревожные взгляды, которые ясно выражали все волнующие его чувства.
Барруа шагнул к своему хозяину.
– Боже мой, боже мой, – сказал он, – что это со мной?.. Мне больно… в глазах темно. Голова как в огне. Не трогайте меня, не трогайте!
Его глаза вылезли из орбит и закатились, голова откинулась назад, всё тело судорожно напряглось.
Валентина вскрикнула от испуга; Моррель схватил её в объятия, как бы защищая от неведомой опасности.
– Господин д'Авриньи! Господин д'Авриньи! – закричала Валентина сдавленным голосом. – Сюда, сюда, помогите!
Барруа повернулся на месте, отступил на шаг, зашатался и упал к ногам Нуартье, схватившись рукой за его колено.
– Господин! Мой добрый господин! – кричал он.
В эту минуту, привлечённый криками, на пороге появился Вильфор.
Моррель выпустил полубесчувственную Валентину и, бросившись в глубь комнаты, скрылся за тяжёлой портьерой.
Побледнев, как полотно, он с ужасом смотрел на умирающего, словно вдруг увидел перед собою змею.
Нуартье терзался нетерпением и тревогой. Его душа рвалась на помощь несчастному старику, который был ему скорее другом, чем слугой. Страшная борьба жизни и смерти, происходившая перед паралитиком, отражалась на его лице: жилы на лбу вздулись, последние ещё живые мышцы вокруг глаз мучительно напряглись.
Барруа, с дёргающимся лицом, с налитыми кровью глазами и запрокинутой головой, лежал на полу, хватаясь за него руками, а его окоченевшие ноги, казалось, скорее сломались бы, чем согнулись.
На губах его выступила пена, он задыхался.
Вильфор, ошеломлённый, не мог оторвать глаз от этой картины, которая приковала его внимание, как только он переступил порог.
Морреля он не заметил.
Минуту он стоял молча, заметно побледнев.
– Доктор! Доктор! – воскликнул он, наконец, кидаясь к двери. – Идите сюда! Скорее!
– Сударыня! – звала Валентина свою мачеху, цепляясь за перила лестницы. – Идите сюда! Идите скорее! Принесите вашу нюхательную соль!
– Что случилось? – сдержанно спросил металлический голос г-жи де Вильфор.
– Идите, идите!
– Да где же доктор? – кричал Вильфор.
Госпожа де Вильфор медленно сошла с лестницы; слышно было, как скрипели деревянные ступени. В одной руке она держала платок, которым вытирала лицо, в другой – флакон с нюхательной солью.
Дойдя до двери, она прежде всего взглянула на Нуартье, который, если не считать вполне естественного при данных обстоятельствах волнения, казался совершенно здоровым; затем взгляд её упал на умирающего.
Она побледнела, и её взгляд, если так можно выразиться, отпрянул от слуги и вновь устремился на господина.
– Ради бога, сударыня, где же доктор? – повторил Вильфор. – Он прошёл к вам. Вы же видите, это апоплексический удар, его можно спасти, если пустить ему кровь.
– Не съел ли он чего-нибудь? – спросила г-жа де Вильфор, уклоняясь от ответа.
– Он не завтракал, – сказала Валентина, – но дедушка посылал его со спешным поручением. Он очень устал и, вернувшись, выпил только стакан лимонада.
– Почему же не вина? – сказала г-жа де Вильфор. – Лимонад очень вреден.
– Лимонад был здесь, в дедушкином графине. Бедному Барруа хотелось пить, и он выпил то, что было под рукой.
Госпожа де Вильфор вздрогнула. Нуартье окинул её своим глубоким взглядом.
– У него такая короткая шея! – сказала она.
– Сударыня, – сказал Вильфор, – я спрашиваю вас, где д'Авриньи? Отвечайте, ради бога!
– Он у Эдуарда; мальчик нездоров, – сказала г-жа де Вильфор, не смея дольше уклоняться от ответа.
Вильфор бросился на лестницу, чтобы привести доктора.
– Возьмите, – сказала г-жа де Вильфор, передавая Валентине флакон, ему, вероятно, пустят кровь. Я пойду к себе, я не выношу вида крови.
И она ушла вслед за мужем.
Моррель вышел из своего тёмного угла, среди общей тревоги его никто не заметил.
– Уходите скорей, Максимилиан, – сказала ему Валентина, – и не приходите, пока я вас не позову. Идите.
Моррель жестом посоветовался с Нуартье. Нуартье, сохранивший всё своё хладнокровие, сделал ему утвердительный знак.
Он прижал к сердцу руку Валентины и вышел боковым коридором.
В это время в противоположную дверь входили Вильфор и доктор.
Барруа понемногу приходил в себя; припадок миновал, он начал стонать и приподнялся на одно колено.
Д'Авриньи и Вильфор перенесли Барруа на кушетку.
– Что нужно, доктор? – спросил Вильфор.
– Пусть принесут воды и эфиру. У вас в доме найдётся эфир?
– Да.
– Пусть сбегают за скипидарным маслом и рвотным.
– Бегите скорей! – приказал Вильфор.
– А теперь пусть все выйдут.
– И я тоже? – робко спросила Валентина.
– Да, мадемуазель, прежде всего вы, – резко сказал доктор.
Валентина удивлённо взглянула на д'Авриньи, поцеловала деда в лоб и вышла.
Доктор с мрачным видом закрыл за ней дверь.
– Смотрите, смотрите, доктор, он приходит в себя; это был просто припадок.
Д'Авриньи мрачно улыбнулся.
– Как вы себя чувствуете, Барруа? – спросил он.
– Немного лучше, сударь.
– Вы можете выпить стакан воды с эфиром?
– Попробую, только не трогайте меня.
– Почему?
– Мне кажется, если вы дотронетесь до меня хотя бы пальцем, со мной опять будет припадок.
– Выпейте.
Барруа взял стакан, поднёс его к своим посиневшим губам и отпил около половины.
– Где у вас болит? – спросил доктор.
– Всюду; меня сводит судорога.
– Голова кружится?
– Да.
– В ушах звенит?
– Ужасно.
– Когда это началось?
– Только что.
– Сразу?
– Как громом ударило.
– Вчера вы ничего не чувствовали? Позавчера ничего?
– Ничего.
– Ни сонливости? Ни тяжести в желудке?
– Нет.
– Что вы ели сегодня?
– Я ничего ещё не ел; я только выпил стакан лимонада из графина господина Нуартье.
И Барруа кивнул головой в сторону старика, который, неподвижный в своём кресле, следил за этой сценой, не упуская ни одного движения, ни одного слова.
– Где этот лимонад? – живо спросил доктор.
– В графине, внизу.
– Где внизу?
– На кухне.
– Хотите, я принесу, доктор? – спросил Вильфор.
– Нет, оставайтесь здесь и постарайтесь, чтобы больной выпил весь стакан.
– А лимонад?..
– Я пойду сам.
Д'Авриньи бросился к двери, отворил её, побежал по чёрной лестнице и едва не сбил с ног г-жу де Вильфор, которая также спускалась на кухню.
Она вскрикнула.
Д'Авриньи даже не заметил этого; поглощённый одной мыслью, он перепрыгнул через последние ступеньки, вбежал в кухню и увидал на три четверти пустой графин, стоящий на подносе.
Он ринулся на него, как орёл на добычу.
С трудом дыша, он поднялся в первый этаж и вернулся в комнату Нуартье.
Госпожа де Вильфор в это время медленно поднималась к себе.
– Это тот самый графин? – спросил д'Авриньи.
– Да, господин доктор.
– Это тот самый лимонад, который вы пили?
– Наверно.
– Какой у него был вкус?
– Горький.
Доктор налил несколько капель на ладонь, втянул их губами и, подержав во рту, словно пробуя вино, выплюнул жидкость в камин.
– Это он и есть, – сказал он. – Вы его тоже пили, господин Нуартье?
– Да, – показал старик.
– И вы тоже нашли, что у него горький вкус?
– Да.
– Господин доктор, – крикнул Барруа, – мне опять худо! Боже милостивый, сжалься надо мной!
Доктор бросился к больному.
– Где же рвотное, Вильфор?
Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:
– Где рвотное? Принесли?
Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.
– Если бы я мог ввести ему воздух в лёгкие, – сказал д'Авриньи, озираясь по сторонам, – может быть, это предотвратило бы удушье. Неужели ничего нет? Ничего!
– Доктор, – кричал Барруа, – не дайте мне умереть! Я умираю, господи, умираю!
– Перо! Нет ли пера? – спросил доктор.
Вдруг он заметил на столе перо.
Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах; но челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.
У Барруа начался ещё более сильный припадок, чем первый. Он скатился с кушетки на пол и лежал неподвижно.
Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не мог облегчить, и подошёл к Нуартье.
– Как вы себя чувствуете? – быстро спросил он шёпотом. – Хорошо?
– Да.
– Тяжести в желудке нет?
– Нет.
– Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое воскресенье?
– Да.
– Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?
– Да.
– Это вы предложили ему выпить лимонаду?
– Нет.
– Господин де Вильфор?
– Нет.
– Госпожа де Вильфор?
– Нет.
– В таком случае, Валентина?
– Да.
Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, привлекли внимание д'Авриньи; он поспешил к больному.
– Барруа, – сказал доктор, – в состоянии ли вы говорить?
Барруа пробормотал несколько невнятных слов.
– Сделайте над собой усилие, друг мой.
Барруа открыл налитые кровью глаза.
– Кто готовил этот лимонад?
– Я сам.
– Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?
– Нет.
– А где он оставался?
– В буфетной; меня отозвали.
– Кто его принёс сюда?
– Мадемуазель Валентина.
Д'Авриньи провёл рукой по лбу.
– Господи! – прошептал он.
– Доктор, доктор! – крикнул Барруа, чувствуя, что начинается новый припадок.
– Почему не несут рвотное? – воскликнул доктор.
– Вот оно, – сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.
– Кто приготовил?
– Аптекарь, он пришёл вместе со мной.
– Выпейте.
– Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце… голова… Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?
– Нет, мой друг, – сказал доктор, – скоро ваши страдания кончатся.
– Я понимаю! – воскликнул несчастный. – Господи, смилуйся надо мной!
И, испустив вопль, он упал навзничь, как поражённый молнией.
Д'Авриньи приложил руку к его сердцу, поднёс зеркало к его губам.
– Ну, что? – спросил Вильфор.
– Пусть мне принесут как можно скорее немного фиалкового сиропу.
Вильфор немедленно спустился в кухню.
– Не пугайтесь, господин Нуартье, – сказал Д'Авриньи, – я отнесу больного в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки – ужасное зрелище.
И, взяв Барруа под мышки, он перетащил его в соседнюю комнату; но тотчас же вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.
У Нуартье был закрыт правый глаз.
– Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам её позвать.
Вильфор поднимался обратно по лестнице; Д'Авриньи встретился с ним в коридоре.
– Ну, что? – спросил Вильфор.
– Идёмте, – сказал Д'Авриньи.
И он увёл его в комнату, где лежал Барруа.
– Он всё ещё в обмороке? – спросил королевский прокурор.
– Он умер.
Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с непритворным участием глядя на мёртвого:
– Умер так внезапно!
– Слишком внезапно, правда? – сказал Д'Авриньи. – Но вас это не должно удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да, в вашем доме умирают быстро, господин де Вильфор.
– Как! – с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. – Вы снова возвращаетесь к этой ужасной мысли?
– Да, сударь, – сказал торжественно д'Авриньи, – она ни на минуту не покидала меня. И чтобы ни убедились в моей правоте, я прошу вас внимательно выслушать меня, господин де Вильфор.
Вильфор дрожал всем телом.
– Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я хорошо знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми его последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного Барруа, как в своё время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться в присутствии этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, окрашенной какой-нибудь кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зелёный цвет фиалковый сироп. У нас нет под рукой лакмусовой бумаги, – но вот несут фиалковый сироп.
В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук горничной сосуд, на дне которого были две-три ложки сиропа, и снова закрыл дверь.
– Посмотрите, – сказал он королевскому прокурору, сердце которого неистово билось, – вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графине остатки того лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде нет никакой примеси и он безвреден, – цвет сиропа не изменится; если лимонад отравлен, – сироп станет зелёным. Смотрите!
Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и в ту же секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался синим, как сапфир, потом стал опаловым, а из опалового – изумрудным и таким и остался.
Произведённый опыт не оставлял сомнений.
– Несчастный Барруа отравлен лжеангостурой или орехом святого Игнатия, – сказал д'Авриньи, – теперь я готов поклясться в этом перед богом и людьми.
Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные ужаса глаза и, сражённый, упал в кресло.
Глава 3.
Обвинение
Д'Авриньи довольно быстро привёл в чувство королевского прокурора, казавшегося в этой злополучной комнате вторым трупом.
– Мой дом стал домом смерти! – простонал Вильфор.
– И преступления, – сказал доктор.
– Я не могу передать вам, что я сейчас испытываю, – воскликнул Вильфор, – ужас, боль, безумие.
– Да, – сказал д'Авриньи спокойно и внушительно, – но нам пора действовать; мне кажется, пора преградить путь этому потоку смертей. Лично я больше не в силах скрывать такую тайну, не имея надежды, что попранные законы и невинные жертвы будут отмщены.
Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.
– В моём доме! – прошептал он. – В моём доме!
– Послушайте, Вильфор, – сказал д'Авриньи, – будьте мужчиной. Блюститель закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.
– Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!
– Об этом и идёт речь.
– Значит, вы кого-нибудь подозреваете?
– Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь, она входит, она идёт, не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а я иду по её следу, вижу её путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь моя дружба к вашей семье и моё уважение к вам – это две повязки, закрывающие мне глаза; и вот…
– Говорите, доктор, я готов выслушать вас.
– В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех чудовищ, которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно время, но это исключительный случай, он доказывает, с какой Яростью провидение хотело истребить Римскую империю, запятнанную столькими злодеяниями. Брунгильда и Фредегонда – следствие мучительных усилий, с которыми нарождающаяся цивилизация стремилась к познанию Духа, хотя бы с помощью посланца тьмы. И все эти женщины были молоды и прекрасны. На их челе лежала когда-то та же печать невинности, которая лежит и на челе преступницы, живущей в вашем доме.
Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.
Но тот безжалостно продолжал:
– Ищи, кому преступление выгодно, – гласит одна из аксиом юридической науки.
– Доктор! – воскликнул Вильфор. – Сколько раз уже человеческое правосудие было обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но мне кажется, что это преступление…
– Так вы признаёте, что это преступление?
– Да, признаю. Что ещё мне остаётся? Но дайте мне досказать. Я чувствую, что я – главная жертва этого преступления. За всеми этими загадочными смертями таится моя собственная гибель.
– Человек, – прошептал д'Авриньи, – самое эгоистичное из всех животных, самое себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для него одного светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, проклинающий бога, взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни? Маркиз де Сен-Меран, маркиза, господин Нуартье…
– Как? Господин Нуартье?
– Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного слугу? Нет, как Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье – вот кто должен был выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот выпил случайно; и хотя умер Барруа, но умереть должен был Нуартье.
– Почему же не погиб мой отец?
– Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце известно, да он убедился и на опыте, что бруцин – сильно действующий яд.
– Боже! – прошептал Вильфор, ломая руки.
– Проследите действия преступника: он убивает маркиза…
– Доктор!
– Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слишком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.
Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.
– Он убивает маркиза, – повторил доктор, – он убивает маркизу. Это сулит двойное наследство.
Вильфор отёр пот, струившийся по его лбу.
– Слушайте внимательно.
– Я ловлю каждое ваше слово, – прошептал Вильфор.
– Господин Нуартье, – безжалостно продолжал д'Авриньи, – в своём завещании отказал всё, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он уничтожил своё первое завещание, едва успел составить второе, как преступник, по-видимому опасаясь, что он может составить и третье, его отравляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как видите, времени не теряли.
– Пощадите, д'Авриньи!
– Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти. Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от преступника, долг врача сказать: это он!
– Пощадите мою дочь! – прошептал Вильфор.
– Вы сами назвали её – вы, отец.
– Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!
– Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики налицо: мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были посланы маркизу де Сен-Меран, и маркиз умер. Мадемуазель де Вильфор приготовляла питьё для маркизы де Сен-Меран, и маркиза умерла. Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом, который господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся только чудом. Мадемуазель де Вильфор – вот преступница, вот отравительница! Господин королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де Вильфор, исполняйте свой долг!