Едва Вильфор договорил и Франц ответил на его слова поклоном, как дверь гостиной открылась и появился Барруа.
– Господа, – сказал он голосом необычно твёрдым для слуги, который обращается к своим хозяевам в столь торжественную минуту, – господин Нуартье де Вильфор желает немедленно говорить с господином Францем де Кенель бароном д'Эпине.
Он так же, как и нотариус, во избежание недоразумений, называл жениха полным титулом.
Вильфор вздрогнул, г-жа до Вильфор спустила сына с колен, Валентина встала с места, бледная и безмолвная, как статуя.
Альбер и Шато-Рено обменялись ещё более недоумевающим взглядом, чем в первый раз.
Нотариус взглянул на Вильфора.
– Это невозможно, – сказал королевский прокурор, – к тому же господин д'Эпине сейчас не может уйти из гостиной.
– Господин Нуартье, мой хозяин, желает именно сейчас говорить с господином Францем д'Эпине по очень важному делу, – с той же твёрдостью возразил Барруа.
– Значит, дедушка Нуартье заговорил? – спросил Эдуард со своей обычной дерзостью.
Но эта выходка не вызвала улыбки даже у г-жи де Вильфор, настолько все были озабочены, настолько торжественна была минута.
– Передайте господину Нуартье, что его желание не может быть исполнено, – заявил Вильфор.
– В таком случае господин Нуартье предупреждает, – возразил Барруа, что он прикажет перенести себя в гостиную.
Изумлению не было границ.
На лице г-жи де Вильфор мелькнуло нечто вроде улыбки.
Валентина невольно подняла глаза к потолку, как бы благодаря небо.
– Валентина, – сказал Вильфор, – подите, пожалуйста, узнайте, что это за новая прихоть вашего дедушки.
Валентина быстро направилась к двери, но Вильфор передумал.
|
|
– Подождите, – сказал он, – я пойду с вами.
– Простите, сударь, – вмешался Франц, – мне кажется, что раз господин Нуартье посылает за мной, то мне и следует исполнить его желание; кроме того, я буду счастлив засвидетельствовать ему своё почтение, потому что не имел ещё случая удостоиться этой чести.
– Ах, боже мой! – сказал Вильфор, видимо встревоженный. – Вам, право, незачем беспокоиться.
– Извините меня, сударь, – сказал Франц тоном человека, решение которого неизменно. – Я не хочу упустить этого случая доказать господину Нуартье, насколько он неправ в своём предубеждении против меня, которое я твёрдо решил побороть, каково бы оно ни было, моей глубокой преданностью.
И, не давая Вильфору себя удержать, Франц в свою очередь встал и последовал за Валентиной, которая уже спускалась по лестнице с радостью утопающего, в последнюю минуту ухватившегося рукой за утёс.
Вильфор пошёл следом за ними.
Шато-Рено и Морсер обменялись третьим взглядом, ещё более недоуменным, чем первые два.
Глава 18.
Протокол
Нуартье ждал, одетый во всё чёрное, сидя в своём кресле.
Когда все трое, кого он рассчитывал увидеть, вошли, он взглянул на дверь, и камердинер тотчас же запер её.
– Имейте в виду, – тихо сказал Вильфор Валентине, которая не могла скрыть своей радости, – если господин Нуартье собирается сообщить вам что-нибудь такое, что может воспрепятствовать вашему замужеству, я запрещаю вам понимать его.
Валентина покраснела, по ничего не ответила.
Вильфор подошёл к Нуартье.
– Вот господин Франц д'Эпине, – сказал он ему, – вы послали за ним, и он явился по вашему зову. Разумеется, мы уже давно желали этой встречи, и я буду очень счастлив, если она вам докажет, насколько было необоснованно ваше противодействие замужеству Валентины.
|
|
Нуартье ответил только взглядом, от которого по телу Вильфора пробежала дрожь.
Потом он глазами подозвал Валентину.
В один миг, благодаря тем способам, которыми она всегда пользовалась при разговоре с дедом, она нашла слово «ключ».
Затем она проследила за взглядом паралитика; взгляд остановился на ящике шкафчика, который стоял между окнами.
Она открыла этот ящик, и действительно там оказался ключ.
Она достала его оттуда, и глаза старика подтвердили, что он требовал именно этого; затем взгляд паралитика указал на старинный письменный стол, уже давно заброшенный, где, казалось, могли храниться разве только старые ненужные бумажки.
– Я должна открыть бюро? – спросила Валентина.
– Да, – показал старик.
– Открыть ящики?
– Да.
– Боковые?
– Нет.
– Средний?
– Да.
Валентина открыла его и вынула оттуда связку бумаг.
– Вам это нужно, дедушка? – сказала она.
– Нет.
Валентина стала вынимать все бумаги подряд; наконец, в ящике ничего не осталось.
– Но ящик уже совсем пустой, – сказала она.
Глазами Нуартье показал на словарь.
– Да, дедушка, понимаю, – сказала Валентина.
И она снова начала называть одну за другой буквы алфавита; на «С» Нуартье остановил её.
Она стала перелистывать словарь, пока не дошла до слова «секрет».
– Так ящик с секретом? – спросила она.
– Да.
– А кто знает этот секрет?
Нуартье перевёл взгляд на дверь, в которую вышел слуга.
|
|
– Барруа? – сказала она.
– Да, – показал Нуартье.
– Надо его позвать?
– Да.
Валентина подошла к двери и позвала Барруа.
Между тем на лбу у Вильфора от нетерпения выступил пот, а Франц стоял, остолбенев от изумления.
Старый слуга вошёл в комнату.
– Барруа, – сказала Валентина, – дедушка велел мне взять из этого шкафчика ключ, открыть стол и выдвинуть вот этот ящик; оказывается, ящик с секретом; вы его, очевидно, знаете; откройте его.
Барруа взглянул на старика.
– Сделайте это, – сказал выразительный взгляд Нуартье.
Барруа повиновался; двойное дно открылось, и показалась пачка бумаг, перевязанная чёрной лентой.
– Вы это и требуете, сударь? – спросил Барруа.
– Да, – показал Нуартье.
– Кому я должен передать эти бумаги? Господину де Вильфор?
– Нет.
– Мадемуазель Валентине?
– Нет.
– Господину Францу д'Эпине?
– Да.
Удивлённый Франц подошёл ближе.
– Мне, сударь? – сказал он.
– Да.
Франц взял у Барруа бумаги и, взглянув на обёртку, прочёл:
«После моей смерти передать моему другу, генералу Дюрану, который, со своей стороны, умирая, должен завещать этот пакет своему сыну, с наказом хранить его, как содержащий чрезвычайно важные бумаги».
– Что же я должен делать с этими бумагами, сударь? – спросил Франц.
– Очевидно, чтобы вы хранили в таком же запечатанном виде, – сказал королевский прокурор.
– Нет, нет, – быстро сказали глаза Нуартье.
– Может быть, вы хотите, чтобы господин д'Эпине прочитал их? – сказала Валентина.
– Да, – сказали глаза старика.
– Видите, барон, дедушка просит вас прочитать эти бумаги, – сказала Валентина.
– В таком случае сядем, – с досадой сказал Вильфор, – что займёт некоторое время.
– Садитесь, – показал глазами старик.
Вильфор сел, по Валентина только опёрлась на кресло деда, и Франц остался стоять перед ними.
Он держал таинственный пакет в руке.
– Читайте, – сказали глаза старика.
Франц развязал обёртку, и в комнате наступила полная тишина. При общем молчании он прочёл:
– «Выдержка из протоколов заседания клуба бонапартистов на улице Сен-Жак, состоявшегося пятого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года».
Франц остановился.
– Пятое февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года! В этот день был убит мой отец!
Валентина и Вильфор молчали; только глаза старика ясно сказали: читайте дальше.
– Ведь мой отец исчез как раз после того, как вышел из этого клуба, продолжал Франц.
Взгляд Нуартье по-прежнему говорил: читайте.
Франц продолжал:
– «Мы, нижеподписавшиеся, Луп-Жак Борепэр, подполковник артиллерии, Этьец Дюшампи, бригадный генерал, и Клод Лешарпаль, директор управления земельными угодьями, заявляем, что четвёртого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года с острова Эльба было получено письмо, поручавшее вниманию и доверию членов бонапартистского клуба генерала Флавиена де Кенель, состоявшего на императорской службе с тысяча восемьсот четвёртого года по тысяча восемьсот пятнадцатый год и потому, несомненно, преданного наполеоновской династии, несмотря на пожалованный ему Людовиком Восемнадцатым титул барона д'Эпине, по названию его поместья.
Вследствие сего генералу де Кенель была послана записка с приглашением на заседание, которое должно было состояться на следующий день пятого февраля. В записке не было указано ни улицы, ни номера дома, где должно было происходить собрание; она была без подписи, но в ней сообщалось, что если генерал будет готов, то за ним явятся в девять часов вечера.
Заседания обычно продолжались от девяти часов вечера до полуночи.
В девять часов президент клуба явился к генералу; генерал был готов; президент заявил ему, что он может быть введён в клуб лишь с тем условием, что ему навсегда останется неизвестным место собраний и что он позволит завязать себе глаза и даст клятву но пытаться приподнять повязку.
Генерал де Кенель принял это условие и поклялся честью, что по будет пытаться увидеть, куда его ведут.
Генерал уже заранее распорядился подать свой экипаж; по президент объяснил, что воспользоваться им не представляется возможным, потому что нет смысла завязывать глаза хозяину, раз у кучера они останутся открыты и он будет знать улицы, по которым еде г.
«Как же тогда быть?» – спросил генерал.
«Я приехал в карете», – сказал президент.
«Разве вы так уверены в своём кучере, что доверяете ему секрет, который считаете неосторожным сказать моему?»
«Наш кучер – член клуба, – сказал президент, – нас повезёт статс-секретарь».
«В таком случае, – сказал, смеясь, генерал, – нам грозит другое, что он нас опрокинет».
Мы отмечаем эту шутку, как доказательство того, что генерал никоим образом не был насильно приведён на заседание и присутствовал там по доброй воле.
Как только они сели в карету, президент напомнил генералу его обещание позволить завязать себе глаза. Генерал никак не возражал против этой формальности; для этой цели послужил футляр, заранее приготовленный в карете.
Во время пути президенту показалось, что генерал пытается взглянуть из-под повязки; он напомнил ему о клятве.
«Да, да, вы правы», – сказал генерал.
Карета остановилась у одной из аллей улицы Сен-Жак. Генерал вышел из кареты, опираясь на руку президента, звание которого оставалось ему неизвестно и которого он принимал за простого члена клуба; они пересекли аллею, поднялись во второй этаж и вошли в комнату совещаний.
Заседание уже началось. Члены клуба, предупреждённые о том, что в этот вечер состоится нечто вроде представления повою члена, были в полном сборе. Когда генерала довели до середины залы, ему предложил снять повязку. Он немедленно воспользовался предложением и был, по-видимому, очень удивлён, увидав так много знакомых лиц на заседании общества, о существовании которого он даже и по подозревал.
Его спросили о его взглядах, по он ограничился ответом, что они должны быть уже известны из писем с Эльбы…»
Франц прервал чтение.
– Мой отец был роялистом, – сказал он, – его незачем было спрашивать об его взглядах, они всем были известны.
– Отсюда и возникла моя связь с вашим отцом, дорогой барон, – сказал Вильфор, – легко сходишься с человеком, если разделяешь его взгляды.
– Читайте дальше, – говорили глаза старика.
Франц продолжал:
– «Тогда взял слово президент и пригласил генерала высказаться обстоятельнее, но господин де Кенель ответил, что сначала желает узнать, чего от него ждут.
Тогда генералу огласили то самое письмо с острова Эльба, которое рекомендовало его клубу как человека, на чьё содействие можно рассчитывать. Целый параграф этого письма был посвящён возможному возвращению с острова Эльба и обещал новое более подробное письмо по прибытии «Фараона» – судна, принадлежащего марсельскому арматору Моррелю, с капитаном, всецело преданным императору.
Во время чтения этого письма генерал, на которого рассчитывали как на собрата, выказывал, наоборот, все признаки недовольства и явного отвращения.
Когда чтение было окончено, он продолжал безмолвствовать, нахмурив брови.
«Ну что же, генерал, – спросил президент, – что вы скажете об этом письме?»
«Я скажу, – ответил он, – что слишком ещё недавно приносил присягу королю Людовику Восемнадцатому, чтобы уже нарушать её в пользу экс-императора».
На этот раз ответ был настолько ясен, что убеждения генерала уже не оставляли сомнений.
«Генерал, – сказал президент, – для нас не существует короля Людовика Восемнадцатого, как не существует экс-императора. Есть только его величество император и король, насилием и изменой удалённый десять месяцев тому назад из Франции, своей державы».
«Извините, господа, – сказал генерал, – возможно, что для вас и не существует короля Людовика Восемнадцатого, но для меня он существует: он возвёл меня в баронское достоинство и назначил фельдмаршалом, и я никогда не забуду, что обоими этими званиями я обязан его счастливому возвращению во Францию».
«Сударь, – очень серьёзно сказал, вставая, президент, – обдумывайте то, что вы говорите; ваши слова ясно показывают нам, что на острове Эльба на ваш счёт ошиблись и ввели нас в заблуждение. Сообщение, сделанное вам, вызвано тем доверием, которое к вам питали, то есть чувством, для вас лестным. Оказывается, что мы ошибались; титул и высокий чин заставили вас примкнуть к новому правительству, которое мы намерены свергнуть. Мы не будем принуждать вас оказать нам содействие; мы никого не зовём в свои ряды против его совести и воли, но мы принудим вас поступить, как подобает благородному человеку, даже если это и не соответствует вашим намерениям».
«Вы считаете это благородным – знать о вашем заговоре и не раскрыть его! А я считаю это сообщничеством. Как видите, я ещё откровеннее вас…»
– Отец, отец, – сказал Франц, прерывая чтение, – теперь я понимаю, почему они тебя убили!
Валентина невольно посмотрела на Франца: молодой человек был поистине прекрасен в своём сыновнем порыве.
Вильфор ходил взад и вперёд по комнате.
Нуартье следил глазами за выражением лица каждого и сохранял свой строгий и полный достоинства вид.
Франц снова взялся за рукопись и продолжал:
– «Сударь, – сказал президент, – вас пригласили явиться на заседание, вас не силой сюда притащили; вам предложили завязать глаза, вы на это согласились. Изъявляя согласие на оба эти предложения, вы отлично знали, что мы занимаемся не укреплением трона Людовика Восемнадцатого, иначе нам незачем было бы так заботливо скрываться от полиции. Знаете, это было бы слишком просто – надеть маску, позволяющую проникнуть в чужие тайны, а затем снять эту маску и погубить тех, кто вам доверился. Нет, нет, вы сначала откровенно скажите нам, за кого вы стоите: за случайного короля, который в настоящее время царствует, или за его величество императора».
«Я роялист, – отвечал генерал, – я присягал Людовику Восемнадцатому, и я останусь верен своей присяге».
Эти слова вызвали общий ропот, и по лицам большинства членов клуба было видно, что они хотели бы заставить господина д'Эпине раскаяться в его необдуманном заявлении. Президент снова встал и водворил тишину.
«Сударь, – сказал он ему, – вы слишком серьёзный и слишком рассудительный человек, чтобы не давать себе отчёта в последствиях того положения, в котором мы с вами очутились, и самая ваша откровенность подсказывает нам те условия, которые мы должны вам поставить: вы поклянётесь честью никому ничего не сообщать из того, что вы здесь слышали».
Генерал схватился за эфес своей шпаги и воскликнул: «Если уж говорить о чести, то прежде всего не преступайте её законов и ничего силой не навязывайте!»
«А вы, сударь, – продолжал президент со спокойствием, едва ли не более грозным, чем гнев генерала, – советую вам, оставьте в покое вашу шпагу».
Генерал обвёл присутствующих взглядом, в котором выразилось некоторое беспокойство. Всё же он не сдавался; напротив, он собрал всё своё мужество.
«Я не дам вам такой клятвы», – сказал он.
«В таком случае, сударь, – спокойно ответил президент, – вам придётся умереть».
Господин д'Эпине сильно побледнел; он ещё раз окинул взглядом окружающих; некоторые члены клуба перешёптывались и искали под своими плащами оружие.
«Генерал, – сказал президент, – не беспокойтесь; вы находитесь среди людей чести, которые испробуют все средства убедить вас, прежде чем прибегнуть к крайности; но с другой стороны, вы сами это сказали, вы находитесь среди заговорщиков; у вас в руках наша тайна, и вы должны нам её возвратить».
Многозначительное молчание последовало за этими словами; генерал ничего не ответил.
«Заприте двери», – сказал тогда президент.
Мёртвое молчание продолжалось и после этих слов.
Тогда генерал выступил вперёд и, делая над собой страшное усилие, сказал:
«У меня есть сын. Находясь среди убийц, я обязан подумать о нём».
«Генерал, – ответил с достоинством председатель собрания, – один человек всегда может безнаказанно оскорбить пятьдесят; это привилегия слабости. Но он напрасно пользуется этим правом. Советую вам, генерал, поклянитесь и не оскорбляйте нас».
Генерал, снова укрощённый превосходством председателя собрания, минуту колебался, наконец, подойдя к столу президента, он спросил:
«Какова формула клятвы?»
«Вот она:
«Клянусь честью некогда но открывать кому бы то ни было то, что я видел и слышал пятого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, между девятью и десятью часами вечера, и заявляю, что заслуживаю смерти, если нарушу эту клятву».
Генерала, видимо, охватила нервная дрожь, которая в течение нескольких секунд мешала ему что-либо ответить; наконец, превозмогая явное отвращение, он произнёс требуемую клятву, по так тихо, что его с трудом можно было расслышать; поэтому некоторые из членов потребовали, чтобы он повторил её, более громко и отчётливо, что и было исполнено.
«Теперь я хотел бы удалиться, – сказал генерал, – свободен ли я наконец?»
Президент встал, выбрал трех членов собрания, которые должны были ему сопутствовать, и сел с генералом в карету, предварительно завязав ему глаза. В числе этих трех членов находился и тот, который исполнял роль кучера.
Остальные члены клуба молча разошлись.
«Куда вам угодно, чтобы мы отвезли вас?» – спросил президент.
«Куда хотите, лишь бы я был избавлен от вашего присутствия», – ответил господин д'Эпине.
«Сударь, – сказал на это президент, – берегитесь, вы больше не в собрании, вы теперь имеете дело с отдельными людьми; не оскорбляйте их, если не желаете, чтобы вас заставили отвечать за оскорбление».
Но вместо того чтобы попять эти слова, господин д'Эпине ответил:
«В своей карете вы так же храбры, как и у себя в клубе, по той причине, сударь, что четверо всегда сильнее одного».
Президент приказал остановить карету.
Они находились как раз в том месте набережной Орм, где есть лестница, ведущая вниз к реке.
«Почему вы здесь остановились?» – спросил господин д'Эпине.
«Потому, сударь, – сказал президент, – что вы оскорбили человека, и этот человек не желает сделать ни шагу дальше, не потребовав у вас законного удовлетворения».
«Ещё один способ убийства», – сказал, пожимая плечами, генерал.
«Потише, сударь, – отвечал президент, – если вы не желаете, чтобы я счёл вас самого одним из тех людей, о которых вы только что говорили, то есть трусом, делающим себе щит из собственной слабости. Вы один, и один будет биться с вами; вы при шпаге, у меня в трости тоже есть шпага; у вас нет секунданта, – один из этих господ будет вашим секундантом. Теперь, если вам угодно, вы можете снять повязку».
Генерал немедленно сорвал платок с глаз.
«Наконец-то я узнаю, с кем имею дело», – сказал он.
Дверца кареты открылась; все четверо вышли…»
Франц снова прервал чтение. Он вытер холодный пот, выступивший у него на лбу; страшно было видеть, как бледный и дрожащий сын читает вслух неизвестные доныне подробности смерти своего отца.
Валентина сложила руки, словно молясь.
Нуартье смотрел на Вильфора с непередаваемым выражением гордости и презрения.
Франц продолжал:
– «Это было, как уже сказано, пятого февраля. В последние дни стоял мороз градусов в пять-шесть, лестница вся обледенела; генерал был высок и тучен, и президент, спускаясь к реке, предоставил ему ту сторону лестницы, где были перила.
Оба секунданта следовали за ним.
Было совсем темно, пространство между лестницей и рекой было мокрое от снега и инея, и перед ними текла река, чёрная, глубокая, кое-где покрытая плывущими льдинами.
Один из секундантов сходил за фонарём на угольную барку, и при свете этого фонаря осмотрели оружие.
Шпага президента, обыкновенный клинок, какие носят в тросточке, была на пять дюймов короче шпаги его противника и без чашки.
Генерал д'Эпине предложил раздать шпаги по жребию; но президент ответил, что это он вызвал его и, делая вызов, имел в виду, что каждый будет действовать своим оружием.
Секунданты не хотели с этим соглашаться; президент заставил их замолчать.
Фонарь поставили на землю; противники стали по обе его стороны; поединок начался.
В свете фонаря шпаги казались двумя молниями. Люди же были едва видны, настолько было темно.
Генерал считался одним из лучших фехтовальщиков во всей армии. Но он сразу же встретил такой натиск, что отступил; отступая, он упал.
Секунданты думали, что он убит; но его противник, зная, что не ранил его, подал ему руку, чтобы помочь подняться. Это обстоятельство, вместо того чтобы успокоить генерала, ещё больше раздражило его, и он в свою очередь бросился на противника.
Но его противник не отступал ни на шаг и парировал его выпады. Трижды генерал отступал и трижды снова пытался атаковать.
На третий раз он снова упал.
Все думали, что он опять поскользнулся; однако, видя, что он не встаёт, секунданты подошли к нему и пытались поставить его на ноги; но тот, кто подхватил его, почувствовал под рукой что-то тёплое и мокрое.
Это была кровь.
Генерал, впавший в полуобморочное состояние, пришёл в себя.
«А, – сказал он, – против меня выпустили наёмного убийцу, какого-нибудь полкового учителя фехтования?»
Президент, ничего ему не ответив, подошёл к тому из секундантов, который держал фонарь, и, засучив рукав, показал на своей руке две сквозных раны; затем, распахнув фрак и расстегнув жилет, обнажил бок, в котором также зияла рана.
А между тем он не испустил даже вздоха.
У генерала д'Эпине началась агония, и через пять минут он умер…»
Франц прочёл эти последние слова таким глухим голосом, что их едва можно было расслышать; потом он умолк и провёл рукой по глазам, точно сгоняя с них туман.
Но после минутного молчания он продолжал:
– «Президент вложил шпагу в тросточку и вновь поднялся по лестнице; кровавый след на снегу отмечал его путь. Не успел он ещё дойти до верха лестницы, как услышал глухой всплеск воды: это секунданты бросили в реку тело генерала, удостоверившись в его смерти.
Таким образом, генерал пал в честном поединке, а не в западне, как могли бы уверять.
В удостоверение чего мы подписали настоящий протокол, дабы установить истину, из опасения, что может наступить минута, когда кто-либо из участников этого ужасного события будет обвинён в предумышленном убийстве или в нарушении законов чести.
Подписано: Борепэр, Дюшампи, Лешарпаль».
Когда Франц окончил это столь тягостное для сына чтение, Валентина, бледнея от волнения, вытерла слёзы, а Вильфор, дрожащий и забившийся в угол, пытаясь отвратить бурю, умоляюще посмотрел на безжалостного старца.
– Сударь, – сказал д'Эпине, обращаясь к Нуартье, – вам известны все подробности этого ужасного происшествия, вы заверили его подписями уважаемых лиц; и раз вы, по-видимому, интересуетесь мною, хотя этот интерес и проявился пока только в том, что вы причинили мне страдание, не откажите мне в последнем одолжении: назовите имя президента клуба, чтобы я знал, наконец, кто убил моего отца.
Вильфор, совершенно растерянный, искал ручку двери. Валентина, раньше всех угадавшая, каков будет ответ старика, и не раз видевшая на его предплечье следы двух ударов шпагой, отступила на шаг.
– Во имя неба, мадемуазель, – сказал Франц, обращаясь к своей невесте, – поддержите мою просьбу, чтобы я мог узнать имя человека, который сделал меня сиротою в двухлетнем возрасте!
Валентина стояла молча и не шевелясь.
– Послушайте, – сказал Вильфор, – верьте мне, не будем продолжать этой тяжёлой сцены; к тому же имена скрыты умышленно. Мой отец и сам не знает, кто был этот президент, а если и знает, то не сможет вам этого передать; в словаре нет собственных имён.
– Какое несчастье! – воскликнул Франц. – Только одна надежда, которая поддерживала меня, пока я читал, и дала мне силы дочитать до конца, я надеялся по крайней мере узнать имя того, кто убил моего отца! Сударь, сударь, – воскликнул он, обращаясь к Нуартье, – ради бога, сделайте всё, что можете… умоляю вас, попытайтесь указать мне, дать мне понять…
– Да! – ответили глаза Нуартье.
– Мадемуазель! – воскликнул Франц. – Ваш дедушка показал, что он может назвать… этого человека… Помогите мне… вы понимаете его…
Нуартье посмотрел на словарь.
Франц с нервной дрожью взял его в руки и назвал одну за другой вес буквы алфавита вплоть до Я.
На этой будто старик сделал утвердительный знак.
– Я? – повторил Франц.
Палец молодою человека скользил по словам, но на каждом слове Нуартье делал отрицательный знак.
Валентина закрыла лицо руками.
Тогда Франц вернулся к местоимению «я».
– Да, – показал старик.
– Вы! – воскликнул Франц, и волосы его стали дыбом. – Вы, господин Нуартье? Это вы убили моего отца?
– Да, – отвечал старик, величественно глядя ему в лицо.
Франц без слов упал в кресло.
Вильфор открыл дверь и выбежал из комнаты, потому что ему страстно хотелось задавить ту искру жизни, которая ещё тлела в неукротимом сердце старика.
Глава 19.
Успехи Кавальканти сына
Тем временем г-н Кавальканти-отец отбыл из Парижа, чтобы вернуться на свой пост, но не в войсках его величества императора австрийского, а у рулетки луккских минеральных вод; он был одним из её самых ревностных почитателей.
Само собой разумеется, что он с самой добросовестной точностью увёз с собой до последнего гроша всю сумму, назначенную ему в награду за его путешествие и за ту величавость и торжественность, с которыми он играл роль отца.
После его отъезда Андреа получил все документы, удостоверяющие, что он действительно имеет честь быть сыном маркиза Бартоломео и маркизы Оливы Корспнари.
Таким образом, он уже более или менее твёрдо стоял на якоре в парижском обществе, которое так легко принимает иностранцев и относится к ним не сообразно с тем, что они есть, а сообразно с тем, чем они желают быть.
Да и что требуется в Париже от молодого человека? Уметь кое-как говорить, прилично одеваться, смело играть и расплачиваться золотом.
Разумеется, к иностранцу предъявляют ещё меньше требований, чем к парижанину.
Итак, недели через две Андреа занимал уже недурное положение; его именовали графом, считали, что у него пятьдесят тысяч ливров годового дохода, и говорили о несметных богатствах его отца, зарытых будто бы в каменоломнях Саравеццы.
Некий учёный, при котором упомянули о последнем обстоятельстве как о непреложном факте, заявил, что видел названные каменоломни, и это придало огромный вес не вполне ещё обоснованным утверждениям; отныне они приобрели осязательную достоверность.
Так обстояли дела в том кругу парижского общества, куда мы ввели наших читателей, когда однажды вечером Монте-Кристо заехал с визитом к господину Данглару. Самого Данглара не было дома, но баронесса принимала, и графа спросили, доложить ли о нём; он изъявил согласие.
Со времени обеда в Отейло и последовавших за ним событий г-жа Данглар не могла без нервной дрожи слышать имя графа Монте-Кристо. Если вслед за звуком этого имени не появлялся сам граф, тягостное ощущение усиливалось; напротив, когда граф появлялся, его открытое лицо, его блестящие глаза, его изысканная любезность, даже галантность по отношению к г-же Данглар быстро рассеивали последнюю тень тревоги. Баронессе казалось невозможным, что человек, внешне столь очаровательный, мог питать относительно неё какие-либо дурные намерения; впрочем, даже самые испорченные души не допускают, что возможно зло, не обоснованное какой-нибудь выгодой; бесцельное и беспричинное зло претит, как уродство.