Графиня послала Альбера навстречу г-же Данглар. Он подошёл к баронессе, сделал ей по поводу её туалета несколько вполне заслуженных комплиментов и предложил ей руку, чтобы провести её туда, куда она пожелает.
При этом Альбер искал кого-то глазами.
– Вы ищете мою дочь? – с улыбкой спросила баронесса.
– Откровенно говоря – да, – сказал Альбер, – неужели вы были так жестоки, что не привезли её с собой?
– Успокойтесь, она встретила мадемуазель де Вильфор и пошла с ней; видите, вот они идут следом за нами, обе в белых платьях, одна с букетом камелий, а другая с букетом незабудок; но скажите мне…
– Вы тоже кого-нибудь ищете? – спросил, улыбаясь, Альбер.
– Разве вы не ждёте графа Монте-Кристо?
– Семнадцать! – ответил Альбер.
– Что это значит?
– Это значит, – сказал, смеясь, виконт, – что вы семнадцатая задаёте мне этот вопрос. Везёт же графу!.. Его можно поздравить…
– А вы всем отвечаете так же, как мне?
– Ах, простите, я ведь вам так и не ответил. Не беспокойтесь, сударыня; модный человек у нас будет, он удостаивает нас этой чести.
– Были вы вчера в Опере?
– Нет.
– А он там был.
– Вот как? И этот эксцентричный человек снова выкинул что-нибудь оригинальное?
– Разве он может без этого? Эльслер танцевала в «Хромом бесе»; албанская княжна была в полном восторге. После качучи граф продел букет в великолепное кольцо и бросил его очаровательной танцовщице, и она, в знак благодарности, появилась с его кольцом в третьем акте. А его албанская княжна тоже приедет?
– Нет, вам придётся отказаться от удовольствия её видеть; её положение в доме графа недостаточно ясно.
– Послушайте, оставьте меня здесь и пойдите поздороваться с госпожой де Вильфор, – сказала баронесса, – я вижу, что она умирает от желания поговорить с вами.
Альбер поклонился г-же Данглар и направился к г-же де Вильфор, которая уже издали приготовилась заговорить с ним.
– Держу пари, – прервал её Альбер, – что я знаю, что вы мне скажете.
– Да неужели?
– Если я отгадаю, вы сознаётесь?
– Да.
– Честное слово?
– Честное слово.
– Вы собираетесь меня спросить, здесь ли граф Монте-Кристо или приедет ли он.
– Вовсе нет. Сейчас меня интересует не он. Я хотела спросить, нет ли у вас известий от Франца?
– Да, вчера я получил от него письмо.
– И что он вам пишет?
– Что он выезжает одновременно с письмом.
– Отлично. Ну, а теперь о графе.
– Граф приедет, не беспокойтесь.
– Вы знаете, что его зовут не только Монте-Кристо?
– Нет, я этого не знал.
– Монте-Кристо – это название острова, а у него есть, кроме того, фамилия.
– Я никогда её не слышал.
– Значит, я лучше осведомлена, чем вы: его зовут Дзакконе.
– Возможно.
– Он мальтиец.
– Тоже возможно.
– Сын судовладельца.
– Знаете, вам надо рассказать всё это вслух, вы имели бы огромный успех.
– Он служил в Индии, разрабатывает серебряные рудники в Фессалии и приехал в Париж, чтобы открыть в Отейле заведение минеральных вод.
– Ну и новости, честное слово! – сказал Морсер. – Вы мне разрешите их повторить?
– Да, но понемножку, не всё сразу, и не говорите, что они исходят от меня.
– Почему?
– Потому что это почти подслушанный секрет.
– Чей?
– Полиции.
– Значит, об этом говорилось…
– Вчера вечером у префекта. Вы ведь понимаете, Париж взволновался при виде этой необычайной роскоши, и полиция навела справки.
– Само собой! Не хватает только, чтобы графа арестовали за бродяжничество, ввиду того что он слишком богат.
– По правде говоря, это вполне могло бы случиться, если бы сведения не оказались такими благоприятными.
– Бедный граф! А он знает о грозившей ему опасности?
– Не думаю.
– В таком случае следует предупредить его. Я не премину это сделать, как только он приедет.
В эту минуту к ним подошёл красивый молодой брюнет с живыми глазами и почтительно поклонился г-же де Вильфор.
Альбер протянул ему руку.
– Сударыня, – сказал Альбер, – имею честь представить вам Максимилиана Морреля, капитана спаги, одного из наших славных, а главное, храбрых офицеров.
– Я уже имела удовольствие познакомиться с господином Моррелем в Отейле, у графа Монте-Кристо, – ответила г-жа де Вильфор, отворачиваясь с подчёркнутой холодностью.
Этот ответ, и особенно его тон, заставили сжаться сердце бедного Морреля; но его ожидала награда: обернувшись, он увидал в дверях молодую девушку в белом; её расширенные и, казалось, ничего не выражающие глаза были устремлены на него; она медленно подносила к губам букет незабудок.
Моррель понял это приветствие и, с тем же выражением в глазах, в свою очередь поднёс к губам платок; и обе эти живые статуи, с учащённо бьющимися сердцами и с мраморно-холодными лицами, разделённые всем пространством залы, на минуту забылись, вернее, забыли обо всём в этом немом созерцании.
Они могли бы долго стоять так, поглощённые друг другом, и никто не заметил бы их забытья: в залу вошёл граф Монте-Кристо.
Как мы уже говорили, было ли то искусственное или природное обаяние, но где бы граф ни появлялся, он привлекал к себе всеобщее внимание. Не его фрак, правда безукоризненного покроя, но простой и без орденов; не белый жилет, без всякой вышивки; не панталоны, облегавшие его стройные ноги, – не это привлекало внимание. Матовый цвет лица, волнистые чёрные волосы, спокойное и ясное лицо, глубокий и печальный взор, наконец поразительно очерченный рот, так легко выражавший надменное презрение, – вот что приковывало к графу все взгляды.
Были мужчины красивее его, но не было ни одного столь значительного, если можно так выразиться. Всё в нём изобличало глубину ума и чувств, постоянная работа мысли придала его чертам, взгляду и самым незначительным жестам несравненную выразительность и ясность.
А, кроме того, наше парижское общество такое странное, что оно, быть может, и не заметило бы всего этого, если бы тут не скрывалась какая-то тайна, позлащённая блеском несметных богатств.
Как бы то ни было, граф под огнём любопытных взоров и градом мимолётных приветствий направился к г-же де Морсер; стоя перед камином, утопавшим в цветах, она видела в зеркале, висевшем напротив двери, как он вошёл, и приготовилась его встретить.
Поэтому она обернулась к нему с натянутой улыбкой в ту самую минуту, как он почтительно перед ней склонился.
Она, вероятно, думала, что граф заговорит с ней; он, со своей стороны, вероятно, тоже думал, что она ему что-нибудь скажет; по оба они остались безмолвны, настолько, по-видимому, им казались недостойными этой минуты какие-нибудь банальные слова. И, обменявшись с ней поклоном, Монте-Кристо направился к Альберу, который шёл к нему навстречу с протянутой рукой.
– Вы уже видели госпожу де Морсер? – спросил Альбер.
– Я только что имел честь поздороваться с ней, – сказал граф, – но я ещё не видел вашего отца.
– Да вот он, видите? Беседует о политике в маленькой кучке больших знаменитостей.
– Неужели все эти господа – знаменитости? – сказал Монте-Кристо. – А я и не знал! Чем же они знамениты? Как вам известно, знаменитости бывают разные.
– Один из них учёный, вон тот, высокий и худой; он открыл в окрестностях Рима особый вид ящерицы, у которой одним позвонком больше, чем у других, и сделал в Академии наук доклад об этом открытии. Сообщение это долго оспаривали, но в конце концов победа осталась за высоким худым господином. Позвонок вызвал много шуму в учёном мире; высокий худой господин был всего лишь кавалером Почётного легиона, а теперь у него офицерский крест.
– Что ж, – сказал Монте-Кристо, – по-моему, отличие вполне заслуженное, так что если он найдёт ещё один позвонок, то его могут сделать командором?
– Очень возможно, – сказал Альбер.
– А вот этот, который изобрёл себе такой странный синий фрак, расшитый зелёным, кто это?
– Он не сам придумал так вырядиться; это виновата Республика: она, как известно, отличалась художественным вкусом и, желая облечь академиков в мундир, поручила Давиду нарисовать для них костюм.
– Вот как, – сказал Монте-Кристо, – так этот господин – академик?
– Уже неделя, как он принадлежит к этому сонму учёных мужей.
– А в чём состоят его заслуги, его специальность?
– Специальность? Он, кажется, втыкает кроликам булавки в голову, кормит мареной кур и китовым усом выдалбливает спинной мозг у собак.
– И поэтому он состоит в Академии наук?
– Нет, во Французской академии.
– Но при чём тут Французская академия?
– Я вам сейчас объясню; говорят…
– Что его опыты сильно двинули вперёд науку, да?
– Нет, что он прекрасно пишет.
– Это, наверно, очень льстит самолюбию кроликов, которым он втыкает в голову булавки, кур, которым он окрашивает кости в красный цвет, и собак, у которых он выдалбливает спинной мозг.
Альбер расхохотался.
– А вот этот? – спросил граф.
– Который?
– Третий отсюда.
– А, в васильковом фраке?
– Да.
– Это коллега моего отца. Недавно он горячо выступал против того, чтобы членам Палаты пэров был присвоен мундир. Его речь по этому вопросу имела большой успех; он был не в ладах с либеральной прессой, но этот благородный протест против намерений двора помирил его с ней. Говорят, его назначат послом.
– А в чём состоят его права на пэрство?
– Он написал две-три комических оперы, имеет пять-шесть акций газеты «Век» и пять или шесть лет голосовал за министерство.
– Браво, виконт! – сказал, смеясь, Монте-Кристо. – Вы очаровательный чичероне, теперь я попрошу вас об одной услуге.
– О какой?
– Вы не будете знакомить меня с этими господами, а если они пожелают познакомиться со мной, вы меня предупредите.
В эту минуту граф почувствовал, что кто-то тронул его за руку; он обернулся и увидел Данглара.
– Ах, это вы, барон! – сказал он.
– Почему вы зовёте меня бароном? – сказал Данглар. – Вы же знаете, что я не придаю значения своему титулу. Не то, что вы, виконт; ведь вы им дорожите, правда?
– Разумеется, – отвечал Альбер, – потому что, перестань я быть виконтом, я обращусь в ничто, тогда как вы свободно можете пожертвовать баронским титулом и всё же останетесь миллионером.
– Это, по-моему, наилучший титул при Июльской монархии, – сказал Данглар.
– К несчастью, – сказал Монте-Кристо, – миллионер не есть пожизненное звание, как барон, пэр Франции или академик; доказательством могут служить франкфуртские миллионеры Франк и Пульман, которые только что обанкротились.
– Неужели? – сказал Данглар, бледнея.
– Да, мне сегодня вечером привёз это известие курьер; у меня в их банке лежало что-то около миллиона, но меня вовремя предупредили, и я с месяц назад потребовал его выплаты.
– Ах, чёрт, – сказал Данглар. – Они перевели на меня векселей на двести тысяч франков.
– Ну, так вы предупреждены; их подпись стоит пять процентов.
– Да, но я предупреждён слишком поздно, – сказал Данглар. – Я уже выплатил по их векселям.
– Что ж, – сказал Монте-Кристо, – вот ещё двести тысяч франков, которые последовали…
– Шш! – прервал Данглар, – не говорите об этом… особенно при Кавальканти-младшем, – прибавил банкир, подойдя ближе к Монте-Кристо, и с улыбкой обернулся к стоявшему невдалеке молодому человеку.
Альбер отошёл от графа, чтобы переговорить со своей матерью. Данглар покинул его, чтобы поздороваться с Кавальканти-сыном. Монте-Кристо на минуту остался один.
Между тем духота становилась нестерпимой.
Лакеи разносили по гостиным подносы, полные фруктов и мороженого.
Монте-Кристо вытер платком лицо, влажное от пота, но отступил, когда мимо него проносили поднос, и не взял ничего прохладительного.
Госпожа де Морсер ни на минуту не теряла Монте-Кристо из виду. Она видела, как мимо него пронесли поднос, до которого он не дотронулся; она даже заметила, как он отодвинулся.
– Альбер, – сказала она, – обратил ты внимание на одну вещь?
– На что именно?
– Граф ни разу не принял приглашения на обед к твоему отцу.
– Да, но он приехал ко мне завтракать, и этот завтрак был его вступлением в свет.
– У тебя, это не то же, что у графа де Морсер, – прошептала Мерседес, – а я слежу за ним с той минуты, как он сюда вошёл.
– И что же?
– Он до сих пор ни к чему не притронулся.
– Граф очень воздержанный человек.
Мерседес печально улыбнулась.
– Подойди к нему и, когда мимо понесут поднос, попроси его взять что-нибудь.
– Зачем это, матушка?
– Доставь мне это удовольствие, Альбер, – сказала Мерседес.
Альбер поцеловал матери руку и подошёл к графу.
Мимо них пронесли поднос; г-жа де Морсер видела, как Альбер настойчиво угощал графа, даже взял блюдце с мороженым и предложил ему, но тот упорно отказывался.
Альбер вернулся к матери; графиня была очень бледна.
– Вот видишь, – сказала она, – он отказался.
– Да, но почему это вас огорчает?
– Знаешь, Альбер, женщины ведь странные создания. Мне было бы приятно, если бы граф съел что-нибудь в моём доме, хотя бы только зёрнышко граната. Впрочем, может быть, ему не нравится французская еда, может быть, у него какие-нибудь особенные вкусы.
– Да нет же, в Италии он ел всё, что угодно; вероятно, ему нездоровится сегодня.
– А потом, – сказала графиня, – раз он всю жизнь провёл в жарких странах, он, может быть, не так страдает от жары, как мы?
– Не думаю; он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж открыли окна, не открыли заодно и ставни.
– В самом деле, – сказала Мерседес, – у меня есть способ удостовериться, нарочно ли он от всего отказывается.
И она вышла из гостиной.
Через минуту ставни распахнулись; сквозь кусты жасмина и ломоноса, растущие перед окнами, можно было видеть весь сад, освещённый фонариками, и накрытый стол под тентом.
Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их лёгкие с наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками врывавшийся в комнату.
В ту же минуту вновь появилась Мерседес, бледнее прежнего, но с тем решительным лицом, какое у неё иногда бывало. Она направилась прямо к той группе, которая окружала её мужа.
– Не удерживайте здесь наших гостей, граф, – сказала она. – Если они не играют в карты, то им, наверно, будет приятнее подышать воздухом в саду, чем задыхаться в комнатах.
– Сударыня, – сказал галантный старый генерал, который в 1809 году распевал: «Отправимся в Сирию», – одни мы в сад не пойдём.
– Хорошо, – сказала Мерседес, – в таком случае я подам вам пример.
И, обернувшись к Монте-Кристо, она сказала:
– Сделайте мне честь, граф, и предложите мне руку.
Граф чуть не пошатнулся от этих простых слов; потом он пристально посмотрел на Мерседес. Это был только миг, быстрый, как молния, но графине показалось, что он длился вечность, так много мыслей вложил Монте-Кристо в один этот взгляд.
Он предложил графине руку; она опёрлась на неё, вернее, едва коснулась её своей маленькой рукой, и они сошли вниз по одной из каменных лестниц крыльца, окаймлённой рододендронами и камелиями.
Следом за ними, а также и по другой лестнице, с радостными возгласами устремились человек двадцать, желающих погулять по саду.
Глава 14.
Хлеб и соль
Госпожа де Морсер прошла со своим спутником под зелёные своды липовой аллеи, которая вела к теплице.
– В гостиной было слишком жарко, не правда ли, граф? – сказала она.
– Да, сударыня, и ваша мысль открыть все двери и ставни – прекрасная мысль.
Говоря эти слова, граф заметил, что рука Мерседес дрожит.
– А вам не будет холодно в этом лёгком платье, с одним только газовым шарфом на плечах? – сказал он.
– Знаете, куда я вас веду? – спросила графиня, не отвечая на вопрос.
– Нет, сударыня, – ответил Монте-Кристо, – но, как видите, я не противлюсь.
– К оранжерее, что виднеется там, в конце этой аллеи.
Граф вопросительно взглянул на Мерседес, но она молча шла дальше, и Монте-Кристо тоже молчал.
Они дошли до теплицы, полной превосходных плодов, которые к началу июля уже достигли зрелости в этой температуре, рассчитанной на то, чтобы заменить солнечное тепло, такое редкое у нас.
Графиня отпустила руку Монте-Кристо и, подойдя к виноградной лозе, сорвала гроздь муската.
– Возьмите, граф, – сказала ода с такой печальной улыбкой, что, казалось, на глазах у неё готовы выступить слёзы. – Я знаю, наш французский виноград не выдерживает сравнения с вашим сицилианским или кипрским, но вы, надеюсь, будете снисходительны к нашему бедному северному солнцу.
Граф поклонился и отступил на шаг.
– Вы мне отказываете? – сказала Мерседес дрогнувшим голосом.
– Сударыня, – отвечал Монте-Кристо, – я смиренно прошу у вас прощения, но я никогда не ем муската.
Мерседес со вздохом уронила гроздь.
На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как и виноградная лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к бархатистому плоду и сорвала его.
– Тогда возьмите этот персик, – сказала она.
Но граф снова повторил жест отказа.
– Как, опять! – сказала она с таким отчаянием в голосе, словно подавляла рыдание. – Право, мне не везёт.
Последовало долгое молчание; персик, вслед за гроздью, упал на песок.
– Знаете, граф, – сказала, наконец, Мерседес, с мольбой глядя на Монте-Кристо, – есть такой трогательный арабский обычай: те, что вкусили под одной кровлей хлеба и соли, становятся навеки друзьями.
– Я это знаю, сударыня, – ответил граф, – но мы во Франции, а не в Аравии, а во Франции не существует вечной дружбы, так же как и обычая делить хлеб и соль.
– Но всё-таки, – сказала графиня, дрожа и глядя прямо в глаза Монте-Кристо, и почти судорожно схватила обеими руками его руку, – всё-таки мы друзья, не правда ли?
Вся кровь прихлынула к сердцу графа, побледневшего, как смерть, затем бросилась ему в лицо и на несколько секунд заволокла его глаза туманом, как бывает с человеком, у которого кружится голова.
– Разумеется, сударыня, – отвечал он, – почему бы нам не быть друзьями?
Этот тон был так далёк от того, чего жаждала Мерседес, что она отвернулась со вздохом, более похожим на стон.
– Благодарю вас, – сказала она.
И она пошла вперёд.
Они обошли весь сад, не проронив ни слова.
– Граф, – начала вдруг Мерседес, после десятиминутной молчаливой прогулки, – правда ли, что вы много видели, много путешествовали, много страдали?
– Да, сударыня, я много страдал, – ответил Монте-Кристо.
– Но теперь вы счастливы?
– Конечно, – ответил граф, – ведь никто не слышал, чтобы я когда-нибудь жаловался.
– И ваше нынешнее счастье смягчает вашу душу?
– Моё нынешнее счастье равно моим прошлым несчастьям.
– Вы не женаты?
– Женат? – вздрогнув, переспросил Монте-Кристо. – Кто мог вам это сказать?
– Никто не говорил, но вас несколько раз видели в Опере с молодой и очень красивой женщиной.
– Это невольница, которую я купил в Константинополе, дочь князя, которая стала моей дочерью, потому что на всём свете у меня нет ни одного близкого человека.
– Значит, вы живёте одиноко?
– Одиноко.
– У вас нет сестры… сына… отца?
– Никого.
– Как вы можете так жить, не имея ничего, что привязывает к жизни?
– Это произошло не по моей вине, сударыня. Когда я жил на Мальте, я любил одну девушку и должен был на ней жениться, но налетела война и умчала меня от неё, как вихрь. Я думал, что она достаточно любит меня, чтобы ждать, чтобы остаться верной даже моей могиле. Когда я вернулся, она была уже замужем. Это обычная история каждого мужчины старше двадцати лет. Быть может, у меня было более чувствительное сердце, чем у других, и я страдал больше, чем страдал бы другой на моём месте, вот и всё.
Графиня приостановилась, словно ей не хватило дыхания.
– Да, – сказала она, – и эта любовь осталась лежать камнем на вашем сердце… Любишь по-настоящему только раз в жизни… И вы не виделись больше с этой женщиной?
– Никогда.
– Никогда?
– Я больше не возвращался туда, где она жила.
– На Мальту?
– Да, на Мальту.
– Она и теперь на Мальте?
– Вероятно.
– И вы простили ей ваши страдания?
– Ей – да.
– Но только ей; вы всё ещё ненавидите тех, кто вас с ней разлучил?
– Нисколько. За что мне их ненавидеть?
Графиня остановилась перед Монте-Кристо; в руке она всё ещё держала обрывок ароматной грозди.
– Возьмите, – сказала она.
– Я никогда не ем муската, сударыня, – ответил Монте-Кристо, как будто между ними не было никакого разговора на эту тему.
Графиня жестом, полным отчаяния, отбросила кисть винограда в ближайшие кусты.
– Непреклонный! – прошептала она.
Монте-Кристо остался столь же невозмутим, как если бы этот упрёк относился не к нему.
В эту минуту к ним подбежал Альбер.
– Матушка, – сказал он, – большое несчастье!
– Что такое? Что случилось? – спросила графиня, выпрямляясь во весь рост, словно возвращаясь от сна к действительности. – Несчастье, ты говоришь? В самом деле, теперь должны начаться несчастья!
– Приехал господин де Вильфор.
– И что же?
– Он приехал за женой и дочерью.
– Почему?
– В Париж прибыла маркиза де Сен-Меран и привезла известие, что маркиз де Сен-Меран умер на пути из Марселя, на первой остановке. Госпожа де Вильфор была так весела, что долго не могла понять и поверить; но мадемуазель Валентина при первых же словах, несмотря на всю осторожность её отца, всё угадала; этот удар поразил её, как громом, и она упала в обморок.
– А кем маркиз де Сен-Меран приходится мадемуазель Валентине де Вильфор? – спросил граф.
– Это её дед по матери. Он ехал сюда, чтобы ускорить брак своей внучки с Францем.
– Ах, вот как!
– Теперь Францу придётся подождать. Жаль, что маркиз де Сен-Меран не приходится также дедом мадемуазель Данглар!
– Альбер, Альбер! Ну, что ты говоришь? – с нежным упрёком сказала г-жа де Морсер. – Он вас так уважает, граф, скажите ему, что так не следует говорить!
Она отошла на несколько шагов.
Монте-Кристо взглянул на неё так странно, с такой задумчивой и восторженной нежностью, что она вернулась назад.
Она взяла его руку, сжала в то же время руку сына и соединила их.
– Мы ведь друзья, правда? – сказала она.
– Я не смею притязать на вашу дружбу, сударыня, – сказал граф, – но во всяком случае я ваш почтительнейший слуга.
Графиня удалилась с невыразимой тяжестью на сердце; она не отошла и десяти шагов, как граф увидел, что она поднесла к глазам платок.
– У вас с матушкой вышла размолвка? – удивлённо спросил Альбер.
– Напротив, – ответил граф, – ведь она сейчас при вас сказала, что мы друзья.
И они вернулись в гостиную, которую только что покинула Валентина и супруги де Вильфор.
Моррель, понятно, вышел вслед за ними.
Глава 15.
Маркиза де Сен-Меран
Действительно, в доме Вильфора незадолго перед тем произошла печальная сцена.
После отъезда обеих дам на бал, куда, несмотря на все старания и уговоры, г-же де Вильфор так и не удалось увезти мужа, королевский прокурор, по обыкновению, заперся у себя в кабинете, окружённый кипами дел; количество их привело бы в ужас всякого другого, но в обычное время их едва хватало на то, чтобы утолить его жажду деятельности.
Но на этот раз дела были только предлогом, Вильфор заперся не для того, чтобы работать, а для того, чтобы поразмыслить на свободе; удалившись в свой кабинет и приказав не беспокоить его, если ничего важного не случится, он погрузился в кресло и снова начал перебирать в памяти всё, что за последнюю неделю переполняло чашу его мрачной печали и горьких воспоминаний.
И вот, вместо того чтобы приняться за наваленные перед ним дела, он открыл ящик письменного стола, нажал секретную пружину и вытащил связку своих личных записей; в этих драгоценных рукописях в строгом порядке, ему одному известным шифром были записаны имена всех, кто на политическом его поприще, в денежных делах, в судебных процессах или в тайных любовных интригах стал ему врагом.
Теперь, когда ему было страшно, число их казалось несметным; а между тем все эти имена, даже самые могущественные и грозные, не раз вызывали на его лице улыбку, подобную улыбке путника, который, взобравшись на вершину горы, видит у себя под ногами остроконечные скалы, непроходимые пути и края пропастей, – всё, что он преодолел в своём долгом, мучительном восхождении.
Он старательно возобновил эти имена в своей памяти, внимательно перечитал, изучил, проверил их по своим записям и, наконец, покачал головой.
– Нет, – прошептал он, – ни один из них не ждал бы так долго и терпеливо, чтобы теперь уничтожить меня этой тайной. Иногда, как говорит Гамлет, из-под земли поднимается гул того, что было в ней глубоко погребено, и, словно фосфорический свет, блуждает по воздуху; но эти огни мимолётны и только сбивают с пути. Вероятно, корсиканец рассказал эту историю какому-нибудь священнику, а тот в свою очередь говорил о ней. Господин Монте-Кристо услышал её и чтобы проверить…
– Но на что ему проверять? – продолжал Вильфор, после минутного раздумья. – Зачем нужно господину Монте-Кристо, господину Дзакконе, сыну мальтийского арматора, владельцу серебряных рудников в Фессалии, впервые приехавшему во Францию, проверять такой тёмный, таинственный и бесполезный факт? Из всего, что рассказали мне этот аббат Бузони и этот лорд Уилмор, друг и недруг, для меня ясно, очевидно и несомненно одно: ни в какое время, ни в каком случае, ни при каких обстоятельствах у меня не могло быть с ним ничего общего.
Но Вильфор повторял себе всё это, сам не веря своим словам. Страшнее всего для него было не самое разоблачение, потому что он мог отрицать, а то и ответить; его мало беспокоило это «Мене, Текел, Фарес»,[55]кровавыми буквами внезапно возникшее на стене; но он мучительно хотел узнать, кому принадлежит рука, начертавшая эти слова.
В ту минуту, когда он пытался себя успокоить и когда, вместо того политического будущего, которое ему порой рисовалось в честолюбивых мечтах, он, чтобы не разбудить этого так долго спавшего врага, подумывал о будущем, ограниченном семейными радостями, во дворе раздался стук колёс.
Затем на лестнице послышались медленные старческие шаги, потом рыдания и горестные возгласы, которые так удаются прислуге, когда она хочет показать сочувствие своим господам.
Он поспешно отпер дверь кабинета, и почти сейчас же к нему, без доклада, вошла старая дама с шалью и шляпой в руке. Её седые волосы обрамляли лоб, матовый, как пожелтевшая слоновая кость, а глаза, которые время окружило глубокими морщинами, опухли от слёз.
– О, какое несчастье, – произнесла она, – какое несчастье! Я не переживу! Нет, конечно, я этого не переживу!
И, упав в кресло у самой двери, она разразилась рыданиями.
Слуги столпились на пороге и, не смея двинуться дальше, поглядывали на старого камердинера Нуартье, который, услышав из комнаты своего хозяина весь этот шум, тоже прибежал вниз и стоял позади остальных.
Вильфор, узнав свою тёщу, вскочил и бросился к ней.
– Боже мой, сударыня, что случилось? – спросил он. – Почему вы в таком отчаянии? А маркиз де Сен-Меран разве не с вами?
– Маркиз де Сен-Меран умер, – сказала старая маркиза без предисловий, без всякого выражения, словно в каком-то столбняке.
Вильфор отступил на шаг и всплеснул руками.
– Умер!.. – пролепетал он. – Умер так… внезапно?
– Неделю тому назад мы после обеда собрались в дорогу, – продолжала г-жа де Сен-Меран. – Маркиз уже несколько дней прихварывал; но мысль, что мы скоро увидим нашу дорогую Валентину, придавала ему мужества, и, несмотря на своё недомогание, он решил тронуться в путь. Не успели мы отъехать и шести лье от Марселя, как он принял, по обыкновению, свои пилюли и потом заснул так крепко, что это показалось мне неестественным.
Но я не решилась его разбудить. Вдруг я увидела, что лицо его побагровело и жилы на висках как-то особенно вздулись. Всё же я не стала его будить; наступила ночь и ничего уже не было видно. Вскоре он глухо, отчаянно вскрикнул, словно ему стало больно во сне, и голова его резко откинулась назад. Я крикнула камердинера, велела кучеру остановиться, я стала будить маркиза, поднесла к его носу флакон с солью, но всё было кончено, он был мёртв. Я доехала до Экса, сидя рядом с его телом.
Вильфор стоял и слушал, поражённый.
– Вы, конечно, сейчас же позвали доктора?
– Немедленно. Но я уже сказала вам, – это был конец.
– Разумеется, но доктор по крайней мере определил, от какой болезни скончался бедный маркиз?
– О господи, конечно, он мне сказал, очевидно, это был апоплексический удар.
– Что же вы сделали?
– Господин де Сен-Меран всегда говорил, что если он умрёт не в Париже, его тело должно быть перевезено в семейный склеп. Я велела его положить в свинцовый гроб и лишь на несколько дней опередила его.
– Бедная матушка! – сказал Вильфор. – Такие хлопоты после такого потрясения, и в вашем возрасте!