Вот что произошло в доме королевского прокурора после отъезда г-жи Данглар и её дочери, в то время как происходил переданный нами разговор.
Вильфор в сопровождении жены явился в комнату своего отца; что касается Валентины, то мы знаем, где она находилась.
Поздоровавшись со стариком и отослав Барруа, старого лакея, прослужившего у Нуартье больше четверти века, они сели.
Нуартье сидел в большом кресле на колёсиках, куда его сажали утром и откуда поднимали вечером; перед ним было зеркало, в котором отражалась вся комната, так что, Даже не шевелясь, – что, впрочем, было для него невозможно, – он мог видеть, кто к нему входит, кто выходит и что делается вокруг. Неподвижный, как труп, он смотрел живым и умным взглядом на своих детей, церемонное приветствие которых предвещало нечто значительное и необычное.
Зрение и слух были единственными чувствами, которые, подобно двум искрам, ещё тлели в этом теле, уже на три четверти готовом для могилы; да и то из этих двух чувств только одно могло свидетельствовать о внутренней жизни, ещё теплившейся в этом истукане, и взгляд, выражавший эту внутреннюю жизнь, походил на далёкий огонёк, который ночью указывает заблудившемуся в пустыне страннику, что где-то есть живое существо, бодрствующее в безмолвии и мраке.
Зато в чёрных глазах старого Нуартье, с нависшими над ними чёрными бровями, тогда как его длинные волосы, спадающие до плеч, были совершенно белы, в этих глазах – как бывает всегда, когда тело уже перестаёт вам повиноваться, – сосредоточилась вся энергия, вся воля, вся сила, весь разум, некогда оживлявшие его тело и дух. Конечно, недоставало жеста руки, звука голоса, движений тела, но этот властный взор заменял всё. Глаза отдавали приказания, глаза благодарили; это был труп, в котором жили глаза; и ничто не могло быть страшнее подчас, чем мраморное лицо, в верхней половине которого зажигался гнев или светилась радость. Только три человека умели понимать этот язык несчастного паралитика: Вильфор, Валентина и тот старый слуга, о котором мы уже упомянули. Но так как Вильфор видел своего отца только изредка и лишь тогда, когда это было, так сказать, неизбежно, а когда видел – ничем не старался угодить ему, даже и понимая его, то всё счастье старика составляла его внучка. Валентина научилась, благодаря самоотверженности, любви и терпению, читать по глазам все мысли Нуартье. На этот немой и никому другому не понятный язык она отвечала своим голосом, лицом, всей душой, так что оживлённые беседы возникали между молодой девушкой и этой бренной плотью, почти обратившейся в прах, которая, однако, ещё была человеком огромных знаний, неслыханной проницательности и настолько сильной воли, насколько это возможно для духа, который томился в теле, переставшем ему повиноваться.
|
|
Таким образом, Валентине удалось разрешить нелёгкую задачу: понимать мысли старика и передавать ему свои; и благодаря этому умению почти не бывало случая, чтобы в обыденных вещах она не угадывала вполне точно желания этой живой души или потребности этого полубесчувственного трупа.
Что касается Барруа, то он, как мы сказали, служил своему хозяину уже двадцать пять лет и так хорошо знал все его привычки, что Нуартье почти не требовалось о чём-либо его просить.
|
|
Вильфору не нужна была ничья помощь, чтобы начать с отцом тот странный разговор, для которого он явился. Он сам, как мы уже сказали, отлично знал весь словарь старика, и если он так редко с ним беседовал, то это происходило лишь от полного равнодушия. Поэтому он предоставил Валентине спуститься в сад, отослал Барруа и уселся по правую руку от своего отца, между тем как г-жа де Вильфор села слева.
– Не удивляйтесь, сударь, – сказал он, – что Валентина не пришла с нами и что я отослал Барруа; предстоящая нам беседа не могла бы вестись в присутствии дочери или лакея. Госпожа де Вильфор и я намерены сообщить вам нечто важное.
Во время этого вступления лицо Нуартье оставалось безучастным, тогда как взгляд Вильфора, казалось, хотел проникнуть в самое сердце старика.
– Мы уверены, госпожа, де Вильфор и я, – продолжал королевский прокурор своим обычным ледяным тоном, не допускающим каких-либо возражений, что вы сочувственно встретите это сообщение.
Взгляд старика был по-прежнему неподвижен; он просто слушал.
– Мы выдаём Валентину замуж, – продолжал Вильфор.
Восковая маска не могла бы остаться при этом известии более холодной, чем лицо старика.
– Свадьба состоится через три месяца, – продолжал Вильфор.
Глаза старика были всё так же безжизненны.
Тут заговорила г-жа де Вильфор.
– Нам казалось, – поспешила она добавить, – что это известие должно вас заинтересовать; к тому же вы, по-видимому, всегда были привязаны к Валентине; нам остаётся только назвать вам имя молодого человека, который ей предназначен. Это одна из лучших партий, на которые Валентина могла бы рассчитывать; тот, кого мы ей предназначаем и чьё имя вам, вероятно, знакомо, хорошего рода и богат, а его образ жизни и вкусы служат для неё порукой счастья. Речь идёт о Франце де Кенель, бароне д'Эпине.
|
|
Пока его жена произносила эту маленькую речь, Вильфор буквально впился взглядом в лицо старика. Едва г-жа де Вильфор произнесла имя Франца, как в глазах Нуартье, так хорошо знакомых его сыну, что-то дрогнуло, и между его век, раскрывшихся, словно губы, собирающиеся что-то сказать, сверкнула молния.
Королевский прокурор, знавший об открытой вражде, некогда существовавшей между его отцом и отцом Франца, понял эту вспышку и это волнение; но он сделал вид, будто ничего не заметил, и заговорил, продолжая речь своей жены:
– Вы отлично понимаете, сударь, как важно, чтобы Валентина, которой скоро минет девятнадцать лет, была, наконец, пристроена. Тем не менее, обсуждая это, мы не забыли и вас и заранее условились, что муж Валентины согласится если и не жить вместе с нами – и это могло бы стеснить молодую чету, – то во всяком случае на то, чтобы выделили вместе с ними; ведь Валентина вас очень любит, и вы, по-видимому, отвечаете ей такой же любовью. Таким образом, ваша привычная жизнь ни в чём не изменится, и разница будет только в том, что за вами будут ухаживать двое детей вместо одного.
Сверкающие глаза Нуартье налились кровью.
Очевидно, в душе старика происходило что-то ужасное; очевидно, крик боли и гнева, не находя себе выхода, душил его, потому что лицо его побагровело и губы стали синими.
Вильфор спокойно отворил окно, говоря:
– Здесь очень душно, поэтому господину Нуартье трудно дышать.
Затем он вернулся на место, но остался стоять.
– Этот брак, – прибавила г-жа де Вильфор, – по душе господину д'Эпине и его родным; их, впрочем, только двое – дядя и тётка. Его мать умерла при его рождении, а отец был убит в тысяча восемьсот пятнадцатом году, когда ребёнку было всего два года, так что он зависит только от себя.
– Загадочное убийство, – сказал Вильфор, – виновники которого остались неизвестны; подозрение витало над многими головами, но ни на кого не пало.
Нуартье сделал такое усилие, что губы его искривились, словно для улыбки.
– Впрочем, – продолжал Вильфор, – истинные виновники, те, кто знает, что именно они совершили преступление, те, кого при жизни может постигнуть человеческое правосудие, а после смерти правосудие небесное, были бы рады оказаться на нашем месте и иметь возможность предложить свою дочь Францу д'Эпине, чтобы устранить даже тень какого-либо подозрения.
Нуартье овладел собой усилием воли, которого трудно было бы ожидать от беспомощного паралитика.
– Да, я понимаю вас, – ответил его взгляд Вильфору; и в этом взгляде выразились одновременно глубокое презрение и гнев.
На этот взгляд, который он хорошо понял, Вильфор ответил лёгким пожатием плеч.
Затем он знаком предложил своей жене подняться.
– А теперь, – сказала г-жа де Вильфор, – позвольте нам откланяться. Угодно ли вам, чтобы Эдуард зашёл поздороваться с вами?
Было условленно, что старик выражал своё согласие, закрывая глаза, отказ – миганием, а когда ему нужно было выразить какое-нибудь желание, он поднимал глаза к небу.
Если он желал видеть Валентину, он закрывал только правый глаз.
Если он звал Барруа, он закрывал левый.
Услышав предложение г-жи де Вильфор, он усиленно заморгал.
Госпожа де Вильфор, видя явный отказ, закусила губу.
– В таком случае я пришлю к вам Валентину, – сказала она.
– Да, – отвечал старик, быстро закрывая глаза.
Супруги де Вильфор поклонились и вышли, приказав позвать Валентину, уже, впрочем, предупреждённую, что она днём будет нужна деду.
Валентина, ещё вся розовая от волнения, вошла к старику. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как страдает её дед и как он жаждет с ней говорить.
– Дедушка, – воскликнула она, – что случилось? Тебя расстроили, и ты сердишься?
– Да, – ответил он, закрывая глаза.
– На кого же? На моего отца? Нет. На госпожу де Вильфор? Нет. На меня?
Старик сделал знак, что да.
– На меня? – переспросила удивлённая Валентина.
Старик сделал тот же знак.
– Что же я сделала, дедушка? – воскликнула Валентина.
Никакого ответа; она продолжала:
– Я сегодня не видела тебя; значит, тебе что-нибудь про меня сказали?
– Да, – поспешно ответил взгляд старика.
– Попробую отгадать, в чём дело. Боже мой, уверяю тебя, дедушка… Ах, вот что!.. Господин и госпожа де Вильфор только что были здесь, правда?
– Да.
– И это они сказали тебе то, что рассердило тебя? Что же это может быть? Хочешь, я пойду спрошу их, чтобы знать, за что мне просить у тебя прощения?
– Нет, нет, – ответил взгляд.
– Ты меня пугаешь! Что же они могли сказать?
И она задумалась.
– Я догадываюсь, – сказала она, понижая голос и подходя ближе к старику. – Может быть, они говорили о моём замужестве?
– Да, – ответил гневный взгляд.
– Понимаю, ты сердишься за то, что я молчала. Но, видишь ли, они мне строго-настрого запретили тебе об этом говорить; они и мне ничего не говорили, и я совершенно случайно узнала эту тайну; вот почему и не была откровенна с тобой. Прости, дедушка.
Взгляд, снова неподвижный и безучастный, казалось, говорил: «Меня огорчает не только твоё молчание».
– В чём же дело? – спросила Валентина. – Или ты думаешь, что я покину тебя, дедушка, что, выходя замуж, я тебя забуду?
– Нет, – ответил старик.
– Значит, они сказали тебе, что господин д'Эпине согласен на то, чтобы мы жили вместе?
– Да.
– Так почему же ты сердишься?
В глазах старика появилось выражение бесконечной нежности.
– Да, я понимаю, – сказала Валентина, – потому, что ты меня любишь?
Старик сделал знак, что да.
– И ты боишься, что я буду несчастна?
– Да.
– Ты не любишь Франца?
Глаза несколько раз подряд ответили:
– Нет, нет, нет.
– Так тебе очень тяжело, дедушка?
– Да.
– Тогда слушай, – сказала Валентина, опускаясь на колени подле Нуартье и обнимая его обеими руками, – мне тоже очень тяжело, потому что я тоже не люблю Франца д'Эпине.
Луч радости мелькнул в глазах деда.
– Помнишь, как ты рассердился на меня, когда я хотела уйти в монастырь?
Под иссохшими веками старика показались слёзы.
– Ну, так вот, – продолжала Валентина, – я хотела это сделать, чтобы избегнуть этого брака, который приводит меня в отчаяние.
Дыхание старика стало прерывистым.
– Так этот брак очень огорчает тебя, дедушка? Ах, если бы ты мог мне помочь, если бы мы вдвоём могли помешать их планам! Но ты бессилен против них, хотя у тебя такой светлый ум и такая сильная воля; когда надо бороться, ты так же слаб, как и я, даже слабее. Когда ты был силён и здоров, ты мог бы меня защитить, а теперь ты можешь только понимать меня и радоваться или печалиться вместе со мной. Это последнее счастье, которое бог забыл отнять у меня.
При этих словах в глазах Нуартье появилось выражение такого глубокого лукавства, что девушке показалось, будто он говорит:
– Ты ошибаешься, я ещё многое могу сделать для тебя.
– Ты можешь что-нибудь для меня сделать, дедушка? – выразила словами его мысль Валентина.
– Да.
Нуартье поднял глаза к небу. Это был условленный между ним и Валентиной знак, выражающий желание.
– Что ты хочешь, дедушка? Я постараюсь понять.
Валентина стала угадывать, высказывая вслух свои предположения, по мере того как они у неё возникали; но на все её слова старик неизменно отвечал «нет».
– Ну, – сказала она, – прибегнем к решительным мерам, раз уж я так недогадлива!
И она стала называть подряд все буквы алфавита, от А до Н, с улыбкой следя за глазами паралитика; когда она дошла до буквы Н, Нуартье сделал утвердительный знак.
– Так! – сказала Валентина. – То, чего ты хочешь, начинается с буквы Н; значит, мы имеем дело с Н? Ну-с, что же нам от него нужно, от этого Н? На, не, ни, но…
– Да, да, да, – ответил старик.
– Так это но?
– Да.
Валентина принесла словарь и, положив его перед Нуартье на пюпитр, раскрыла его; увидев, что взгляд старика сосредоточился на странице, она начала быстро скользить пальцем сверху вниз, по столбцам.
С тех пор как, шесть лет тому назад, Нуартье впал в то тяжёлое состояние, в котором он теперь находился, она научилась легко справляться с этим делом и угадывала мысль старика так же быстро, как если бы он сам искал в словаре нужное ему слово.
На слове нотариус Нуартье сделал ей знак остановиться.
– Нотариус, – сказала она, – ты хочешь видеть нотариуса, дедушка?
Нуартье показал, что он действительно желает видеть нотариуса.
– Значит, надо послать за нотариусом? – спросила Валентина.
– Да, – показал старик.
– Надобно, чтобы об этом знал мой отец?
– Да.
– А спешно тебе нужен нотариус?
– Да.
– За ним сейчас пошлют. Это всё, что тебе нужно?
– Да.
Валентина подбежала к звонку и вызвала лакея, чтобы пригласить к деду господина или госпожу де Вильфор.
– Ты доволен? – спросила Валентина. – Да… ещё бы! Не так-то легко было догадаться!
И она улыбнулась деду, как улыбнулась бы ребёнку.
В комнату вошёл Вильфор, приведённый Барруа.
– Что вам угодно, сударь? – спросил он паралитика.
– Отец, – сказала Валентина, – дедушка хочет видеть нотариуса.
При этом странном, а главное – неожиданном требовании Вильфор обменялся взглядом с паралитиком.
– Да, – показал тот с твёрдостью, которая ясно говорила, что с помощью Валентины и своего старого слуги, осведомлённого теперь о его желании, он готов на борьбу.
– Вы желаете видеть нотариуса? – повторил Вильфор.
– Да.
– Зачем?
Нуартье ничего не ответил.
– Но для чего вам нужен нотариус? – спросил Вильфор.
Взгляд старика оставался неподвижным, немым; это означало: «Я настаиваю на своём».
– Чтобы чем-нибудь досадить нам? – сказал Вильфор. – К чему это?
– Но, однако, – сказал Барруа, готовый с настойчивостью, присущей старым слугам, добиваться своего, – если мой господин желает видеть нотариуса, так, видно, он ему нужен. И я пойду за нотариусом.
Барруа не признавал иных хозяев, кроме Нуартье, и не допускал, чтобы в чем-нибудь противоречили его желаниям.
– Да, я желаю видеть нотариуса, – показал старик, закрывая глаза с таким вызывающим видом, словно он говорил: «Посмотрим, осмелятся ли не исполнить моего желания».
– Если вы так настаиваете, нотариуса приведут, но мне придётся извиниться перед ним за себя и за вас, потому что это будет смехотворно.
– Всё равно, – сказал Барруа, – я схожу за ним.
И старый слуга удалился торжествуя.
Глава 2.
Завещание
Когда Барруа выходил из комнаты, Нуартье лукаво и многозначительно взглянул на внучку. Валентина поняла этот взгляд; понял его и Вильфор, потому что лицо его омрачилось и брови сдвинулись.
Он взял стул и, усевшись против паралитика, приготовился ждать.
Нуартье смотрел на него с полнейшим равнодушием, но уголком глаза он велел Валентине не беспокоиться и тоже оставаться в комнате.
Через три четверти часа Барруа вернулся вместе с нотариусом.
– Сударь, – сказал Вильфор, поздоровавшись с ним, – вас вызвал присутствующий здесь господин Нуартье де Вильфор; общий паралич лишил его движения и голоса, и только мы одни, и то с большим трудом, умудряемся понимать кое-какие обрывки его мыслей.
Нуартье обратил на Валентину свой взгляд, такой серьёзный и властный, что она немедленно вступилась:
– Я, сударь, понимаю всё, что хочет сказать мой дед.
– Это верно, – прибавил Барруа, – всё, решительно всё, как я уже сказал по дороге господину нотариусу.
– Разрешите, господа, сказать вам, – обратился нотариус к Вильфору и Валентине, – что это как раз один из тех случаев, когда должностное лицо не может действовать опрометчиво, не навлекая этим на себя тяжкой ответственности. Для того чтобы акт был законным, нотариус прежде всего должен быть убеждён, что он в точности передал волю того, кто ему его диктует. Я же не могу быть уверен в согласии или несогласии клиента, лишённого дара речи; и так как предмет его желания или нежелания будет для меня не ясен ввиду его немоты, то моё участие совершенно бесполезно и было бы противозаконно.
Нотариус собирался удалиться. Еле уловимая торжествующая улыбка мелькнула на губах королевского прокурора.
Со своей стороны Нуартье взглянул на Валентину с таким горестным выражением, что она преградила нотариусу дорогу.
– Сударь, – сказала она, – тот язык, на котором я объясняюсь с моим дедом, настолько легко усвоить, что я в несколько минут могу вас научить так же хорошо понимать его, как понимаю сама. Скажите, что вам нужно для того, чтобы ваша совесть была совершенно спокойна?
– То, что необходимо для законности наших актов, – отвечал нотариус, – уверенность в согласии или несогласии. Завещатель может быть болен телом, но он должен быть здрав рассудком.
– Ну, так вот, сударь, два знака убедят вас в том, что рассудок моего деда никогда не был более здравым, чем сейчас. Господин Нуартье, лишённый голоса, лишённый движения, закрывает глаза, когда хочет сказать «да», и мигает несколько раз, когда хочет сказать «нет». Теперь вы знаете достаточно, чтобы беседовать с ним; попробуйте же.
Взгляд, брошенный стариком на Валентину, был так полон любви и благодарности, что даже нотариус понял его.
– Вы слышали и поняли всё, что сказала ваша внучка, сударь? – спросил нотариус.
Нуартье медленно закрыл глаза и через секунду снова открыл их.
– И вы подтверждаете то, что она сказала? То есть что названные ею знаки именно те, с помощью которых вы передаёте другим вашу мысль?
– Да, – показал старик.
– Это вы меня пригласили?
– Да.
– Чтобы составить ваше завещание?
– Да.
– И вы не желаете, чтобы я ушёл, не составив этого завещания?
Паралитик быстро заморгал глазами.
– Ну вот, сударь, теперь вы его понимаете? – спросила Валентина. Ваша совесть может быть спокойна?
Но раньше, чем нотариус успел ответить, Вильфор отвёл его в сторону:
– Сударь, – сказал он, – неужели вы считаете, что такое ужасное физическое потрясение, какое перенёс господин Нуартье де Вильфор, может не отразиться в сильной степени и на его умственных способностях?
– Меня беспокоит не столько это, – отвечал нотариус, – сколько то, каким образом мы будем угадывать его мысли, чтобы вызывать ответы?
– Вы же сами видите, что это невозможно, – сказал Вильфор.
Валентина и старик слышали этот разговор. Нуартье остановил пристальный и решительный взгляд на Валентине; этот взгляд явно требовал, чтобы она возразила.
– Не беспокойтесь об этом, сударь, – сказала она. – Как бы ни было трудно или, вернее, как бы вам ни казалось трудно понять мысль моего деда, я вам её раскрою, так что у вас не останется никаких сомнений. Вот уже шесть лет, как я нахожусь около господина Нуартье, и пусть он сам вам скажет, был ли за эти шесть лет хоть один случай, чтобы какое-нибудь его желание осталось у него на сердце, оттого что я не могла его понять?
– Нет, – показал старик.
– Так попробуем, – сказал нотариус, – вы согласны на то, чтобы мадемуазель де Вильфор была вашим переводчиком?
Паралитик сделал знак, что да.
– Отлично! Итак, сударь, чего же вы от меня желаете и какой акт хотите совершить?
Валентина стала называть по порядку буквы алфавита. Когда они дошли до буквы З, красноречивый взгляд Нуартье остановил её.
– Господину Нуартье нужна буква З, – сказал нотариус, – это ясно.
– Подождите, – сказала Валентина, потом обернулась к деду, – за…
Старик сразу же остановил её.
Тогда Валентина взяла словарь и на глазах у внимательно наблюдавшего нотариуса стала перелистывать страницы.
– Завещание, – указал ее палец, остановленный взглядом Нуартье.
– Завещание! – воскликнул нотариус. – Это ясно. Господин Нуартье желает составить завещание.
– Да, – несколько раз показал Нуартье.
– Да, это удивительно, сударь, согласитесь сами, – сказал нотариус изумлённому Вильфору.
– Действительно, – возразил тот, – и ещё удивительнее было бы это завещание, потому что всё же я сомневаюсь, чтобы его пункты, слово за словом, могли ложиться на бумагу без искусного подсказывания моей дочери. А Валентина, быть может, слишком заинтересована в этом завещании, чтобы быть подходящим истолкователем никому не ведомых желаний господина Нуартье де Вильфор.
– Нет, нет, нет! – показал паралитик.
– Как! – сказал Вильфор. – Валентина не заинтересована в вашем завещании?
– Нет, – показал Нуартье.
– Сударь, – сказал нотариус, который, в восторге от проделанного опыта, уже готовился рассказывать в обществе все подробности этого живописного эпизода, – сударь, то, что я сейчас только считал невозможным, кажется мне теперь совершенно лёгким; и это завещание будет просто-напросто тайным завещанием, то есть предусмотренным и разрешённым законом, если только оно оглашено в присутствии семи свидетелей, подтверждено при них завещателем и запечатано нотариусом опять-таки в их присутствии. Времени же оно потребует едва ли многим больше, чем обыкновенное завещание; прежде всего существуют узаконенные формы, всегда неизменные, а что касается подробностей, то их нам укажет главным образом само положение дел завещателя, а также вы, который их вели и знаете их. Впрочем, для того чтобы этот акт явился неоспоримым, мы придадим ему полнейшую достоверность; один из моих коллег послужит мне помощником и, в отступление от обычаев, будет присутствовать при его составлении. Удовлетворит ли это вас, сударь? – продолжал нотариус, обращаясь к старику.
– Да, – ответил Нуартье, радуясь, что его поняли.
«Что он задумал?» – недоумевал Вильфор, которого его высокое положение заставляло быть сдержанным и который всё ещё не мог понять, куда клонит его отец.
Он обернулся, чтобы послать за вторым нотариусом, которого назвал первый, но Барруа, всё слышавший и догадавшийся о желании своего хозяина, успел уже выйти.
Тогда королевский прокурор распорядился пригласить наверх свою жену.
Через четверть часа все собрались в комнате паралитика, и прибыл второй нотариус.
Оба нотариуса быстро сговорились. Г-ну Нуартье прочитали обычный текст завещания, затем, как бы для того, чтобы испытать его разум, первый нотариус, обратясь к нему, сказал:
– Когда пишут завещание, сударь, то это делают в чью-нибудь пользу.
– Да, – показал Нуартье.
– Имеете ли вы представление о том, как велико ваше состояние?
– Да.
– Я назову вам несколько цифр, постепенно возрастающих, вы меня остановите, когда я дойду до той, которую вы считаете правильной.
– Да.
В этом допросе было нечто торжественное; да и едва ли борьба разума с немощной плотью выступала когда-нибудь так наглядно, – это было зрелище если не возвышенное, как мы чуть было не сказали, то во всяком случае любопытное.
Все столпились вокруг Нуартье; второй нотариус уселся за стол и приготовился писать; первый нотариус стоял перед паралитиком и предлагал вопросы.
– Ваше состояние превышает триста тысяч франков, не так ли? – спросил он.
Нуартье сделал знак, что да.
– Оно составляет четыреста тысяч франков? – спросил нотариус.
Нуартье остался недвижим.
– Пятьсот тысяч франков?
Та же неподвижность.
– Шестьсот тысяч? семьсот тысяч? восемьсот тысяч? девятьсот тысяч?
Нуартье сделал знак, что да.
– Вы владеете девятьюстами тысячами франков?
– Да.
– В недвижимости? – спросил нотариус.
Нуартье сделал знак, что нет.
– В государственных процентных бумагах?
Нуартье сделал знак, что да.
– Эти бумаги у вас на руках?
При взгляде, брошенном на Барруа, старый слуга вышел из комнаты и через минуту вернулся, неся маленькую шкатулку.
– Разрешите ли вы открыть эту шкатулку?
Нуартье сделал знак, что да.
Шкатулку открыли и нашли в ней на девятьсот тысяч франков билетов государственного казначейства.
Первый нотариус передал билеты, один за другим, своему коллеге; они составляли сумму, указанную Нуартье.
– Всё правильно, – сказал он, – вполне очевидно, что разум совершенно ясен и твёрд.
Затем, обернувшись к паралитику, он спросил:
– Итак, вы обладаете капиталом в девятьсот тысяч франков, и он приносит вам, благодаря бумагам, в которые вы его поместили, около сорока тысяч годового дохода?
– Да, – показал Нуартье.
– Кому вы желаете оставить это состояние?
– Здесь не может быть сомнений, – сказала г-жа де Вильфор. – Господин Нуартье любит только свою внучку, мадемуазель Валентину де Вильфор; она ухаживает за ним уже шесть лет; она своими неустанными заботами снискала любовь своего деда, и я бы сказала, его благодарность; поэтому будет вполне справедливо, если она получит награду за свою преданность.
Глаза Нуартье блеснули, показывая, что г-жа де Вильфор не обманула его, притворно одобряя приписываемые ему намерения.
– Так вы оставляете эти девятьсот тысяч франков мадемуазель Валентине де Вильфор? – спросил нотариус, считавший, что ему остаётся только вписать этот пункт, но желавший всё-таки удостовериться в согласии Нуартье и дать в нём удостовериться всем свидетелям этой необыкновенной сцены.
Валентина отошла немного в сторону и плакала, опустив голову; старик взглянул на неё с выражением глубокой нежности; потом, глядя на нотариуса, самым выразительным образом замигал.
– Нет? – сказал нотариус. – Как, разве вы не мадемуазель Валентину де Вильфор назначаете вашей единственной наследницей?
Нуартье сделал знак, что нет.
– Вы не ошибаетесь? – воскликнул удивлённый нотариус. – Вы действительно говорите нет?
– Нет! – повторил Нуартье. – Нет!
Валентина подняла голову; она была поражена не тем, что её лишают наследства, но тем, что она могла вызвать то чувство, которое обычно внушает такие поступки.
Но Нуартье глядел на неё с такой глубокой нежностью, что она воскликнула:
– Я понимаю, дедушка, вы лишаете меня только своего состояния, но не своей любви?
– Да, конечно, – сказали глаза паралитика, так выразительно закрываясь, что Валентина не могла сомневаться.
– Спасибо, спасибо! – прошептала она.
Между тем этот отказ пробудил в сердце г-жи де Вильфор внезапную надежду, она подошла к старику.
– Значит, дорогой господин Нуартье, вы оставляете своё состояние вашему внуку Эдуарду де Вильфор? – спросила она.
Было что-то ужасное в том, как заморгал старик; его глаза выражали почти ненависть.
– Нет, – пояснил нотариус. – В таком случае – вашему сыну, здесь присутствующему?
– Нет, – возразил старик.
Оба нотариуса изумлённо переглянулись; Вильфор и его жена покраснели: один от стыда, другая – от злобы.
– Но чем же мы провинились перед вами, дедушка? – сказала Валентина.
– Вы нас больше не любите?
Взгляд старика бегло окинул Вильфора, потом его жену и с выражением глубокой нежности остановился на Валентине.
– Послушай, дедушка, – сказала она, – если ты меня любишь, то как же согласовать твою любовь с тем, что ты сейчас делаешь. Ты меня знаешь, ты знаешь, что я никогда не думала о твоих деньгах. К тому же говорят, что я получила большое состояние после моей матери, слишком даже большое. Объясни же, в чём дело?
Нуартье уставился горящим взглядом на руку Валентины.
– Моя рука? – Спросила она.
– Да, – показал Нуартье.
– Её рука! – повторили все присутствующие.
– Ах, господа, – сказал Вильфор, – вы же видите, что всё это бесполезно и что мой бедный отец не в своём уме.
– Я понимаю! – воскликнула вдруг Валентина. – Моё замужество, дедушка, да?
– Да, да, да, – три раза повторил паралитик, сверкая гневным взором каждый раз, как он поднимал веки.
– Ты недоволен нами из-за моего замужества, да?
– Да.
– Но это нелепо! – сказал Вильфор.
– Простите, сударь, – сказал нотариус, – всё это, напротив, весьма логично и, на мой взгляд, вполне вытекает одно из другого.
– Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж за Франца д'Эпине?
– Нет, не хочу, – сказал взгляд старика.
– И вы лишаете вашу внучку наследства за то, что она выходит замуж вопреки вашему желанию? – воскликнул нотариус.
– Да, – ответил Нуартье.
– Так что, не будь этого брака, она была бы вашей наследницей?
– Да.
Вокруг старика воцарилось глубокое молчание.
Нотариусы совещались друг с другом; Валентина с благодарной улыбкой смотрела на деда; Вильфор кусал свои тонкие губы, его жена не могла подавить радость, помимо её воли выразившуюся на её лице.
– Но мне кажется, – сказал наконец Вильфор, первым прерывая молчание, – что я один призван судить, насколько нам подходит этот брак. Я один распоряжаюсь рукой моей дочери, я хочу, чтобы она вышла замуж за господина Франца д'Эпине, и она будет его женой.
Валентина, вся в слезах, опустилась в кресло.
– Сударь, – сказал нотариус, обращаясь к старику, – как вы намерены распорядиться вашим состоянием в том случае, если мадемуазель Валентина выйдет замуж за господина д'Эпине?
Старик был недвижим.
– Однако вы намерены им распорядиться?
– Да, – показал Нуартье.
– В пользу кого-нибудь из вашей семьи?
– Нет.
– Так в пользу бедных?
– Да.
– Но вам известно, – сказал нотариус, – что закон не позволит вам совсем обделить вашего сына?
– Да.
– Так что вы распорядитесь только той частью, которой вы можете располагать по закону?
Нуартье остался недвижим.
– Вы продолжаете настаивать на том, чтобы распорядиться всем вашим состоянием?
– Да.
– Но после вашей смерти ваше завещание будет оспорено.
– Нет.
– Мой отец меня знает, сударь, – сказал Вильфор, – он знает, что его воля для меня священна; притом он понимает, что я в моём положении не могу судиться с бедными.
Во взгляде Нуартье светилось торжество.
– Как вы решите, сударь? – спросил нотариус Вильфора.
– Никак; мой отец так решил, а я знаю, что он не меняет своих решений. Мне остаётся только подчиниться. Эти девятьсот тысяч франков уйдут из семьи и обогатят приюты; но я не исполню каприза старика и поступлю согласно своей совести.
И Вильфор удалился в сопровождении жены, предоставляя отцу изъявлять свою волю, как ему угодно.
В тот же день завещание было составлено; привели свидетелей, оно было прочитано и одобрено стариком, запечатано при всех и отдано на хранение г-ну Дешан, нотариусу семьи Вильфор.
Глава 3.
Телеграф
Вернувшись к себе, супруги Вильфор узнали, что в гостиной их ждёт приехавший с визитом граф Монте-Кристо; г-жа де Вильфор, слишком взволнованная, чтобы сразу выйти к нему, прошла к себе в спальню, королевский прокурор, более в себе уверенный, прямо направился в гостиную. Но как он ни умел держать себя в руках, как ни владел выражением своего лица, он не был в силах скрыть свою мрачность, и граф, на губах которого сияла лучезарная улыбка, обратил внимание на его озабоченный и угрюмый вид.
– Что с вами, господин де Вильфор? – спросил он после первых приветствий. – Быть может, я явился как раз в ту минуту, когда вы писали какой-нибудь нешуточный обвинительный акт?
Вильфор попытался улыбнуться.
– Нет, граф, – сказал он, – в данном случае жертва – я сам. Это я проиграл дело, а над обвинительным актом работали случай, упрямство и безумие.
– Что вы хотите сказать? – спросил Монте-Кристо с прекрасно разыгранным участием. – У вас в самом деле серьёзные неприятности?
– Не стоит и говорить, граф, – сказал Вильфор с полным горечи спокойствием, – пустяки, просто денежная потеря.
– Да, конечно, – ответил Монте-Кристо, – денежная потеря – пустяки, если обладать таким состоянием, как ваше, и таким философским и возвышенным умом, как ваш!
– Поэтому, – ответил Вильфор, – я и озабочен не из-за денег, хотя как-никак девятьсот тысяч франков стоят того, чтобы о них пожалеть или во всяком случае, чтобы подосадовать. Меня огорчает больше всего эта игра судьбы, случая, предопределения, не знаю, как назвать ту силу, что обрушила на меня этот удар, уничтожила мои надежды на богатство и, быть может, разрушила будущность моей дочери из-за каприза впавшего в детство старика.
– Да что вы! Как же так? – воскликнул граф. – Девятьсот тысяч франков, вы говорите? Вы правы, эта сумма стоит того, чтобы о ней пожалел даже философ, но кто же вам доставил такое огорчение?
– Мой отец, о котором я вам рассказывал.
– Господин Нуартье? Неужели? Но вы мне говорили, насколько я помню, что он совершенно парализован и утратил все свои способности?
– Да, физические способности, потому что он не в состоянии двигаться, не в состоянии говорить, и, несмотря на это, он мыслит, он желает, он действует, как видите. Я ушёл от него пять минут тому назад; он сейчас занят тем, что диктует двум нотариусам своё завещание.
– Так, значит, он заговорил?
– Нет, но заставил себя понять.
– Каким образом?
– Взглядом; его глаза продолжают жить и, как видите, убивают.
– Мой друг, – сказала г-жа де Вильфор, входя в комнату, – мне кажется, вы преувеличиваете.
– Сударыня… – приветствовал её с поклоном граф.
Госпожа де Вильфор ответила самой очаровательной улыбкой.
– Но что я слышу от господина де Вильфор? – спросил Монте-Кристо. – Что за непонятная немилость?..
– Непонятная, вот именно! – сказал королевский прокурор, пожимая плечами. – Старческий каприз!
– А разве нет способа заставить его изменить решение?
– Нет, есть, – сказала г-жа де Вильфор, – и только от моего мужа зависит, чтобы это завещание было составлено не в ущерб Валентине, а наоборот, в её пользу.
Граф, видя, что супруги начали говорить загадками, принял рассеянный вид и стал с глубочайшим вниманием и явным одобрением следить за Эдуардом, подливавшим чернила в птичье корытце.
– Дорогая моя, – возразил Вильфор жене, – вы знаете, что я не склонён разыгрывать у себя в доме патриарха и никогда не воображал, будто судьбы мира зависят от моего мановения. Но всё же необходимо, чтобы моя семья считалась с моими решениями и чтобы безумие старика и капризы ребёнка не разрушали давно обдуманных мною планов. Барон д'Эпине был моим другом, вы это знаете, и его сын был бы для нашей дочери наилучшим мужем.
– Так, по-вашему, – сказала г-жа де Вильфор, – Валентина с ним сговорилась?.. В самом деле… она всегда противилась этому браку, и я не удивлюсь, если всё, что мы сейчас видели и слышали, окажется просто выполнением заранее составленного ими плана.
– Поверьте, – сказал Вильфор, – что так не отказываются от капитала в девятьсот тысяч франков.
– Она отказалась бы и от мира, ведь она год тому назад собиралась уйти в монастырь.
– Всё равно, – возразил Вильфор, – говорю вам, этот брак состоится!
– Вопреки воле вашего отца? – сказала г-жа де Вильфор, пробуя играть на другой струне. – Это не шутка!
Монте-Кристо делал вид, что не слушает, но не пропускал ни одного слова из этого разговора.