— Но нам и так видны все огрехи.
— Все же советую въехать в клинику. Иначе она может простоять целый год. Вы же подписали акт о приёме.
— Но ведь вы же настаивали, обещали. Давали слово.
— Ну знаете... Что было, то было. А вот приняли. Работайте.
Начальник проявлял нетерпение. Получалось, что виноват не тот, кто обманул, а тот, кто поверил. Хорошенькая «философия».
Рядовые строители, конечно, тут ни при чём, а вот руководители их посмеялись над моей доверчивостью, наказали меня за веру в их слово, их обещание.
Как-то я прочитал книгу современного сибирского писателя В. Шугаева «Деревня Добролет». Там тоже описан подобный факт.
Автор спрашивает заместителя директора по хозяйственной части крупного фарфорового завода в Сибири:
—...И крупные были недоделки?
—...Почти в каждом цехе... Приёмочный акт изо всех сил сопротивлялись подписывать.
— Плохо сопротивлялись.
— Нет, брат, хорошо... Заставили подписать.
—...Как можно заставить?
— А вот... вызовут в район или сюда приедут: «Товарищи, срок пуска под угрозой срыва... Ваши претензии обоснованы... недоделки можно устранить во время освоения».
Приезжают строители: «Ребята, заверяем, клянемся... Вы только примите».
...Приезжает областное начальство: «Вы подпишите, а строителям никто не собирается спуску давать».
Мы упорствуем... У начальства всех рангов иссякает терпение — грозовая атмосфера...
— Отстранить и разжаловать, что ли? — Примерно в этом духе...
— И вы, значит, дрогнули?
— Дрогнули.
— И дальше что?
— Строители на другой день в глаза смеялись: «Ну и губошлёпы, — говорят. — Теперь подождёте, походите».
— И во что же вам эта «дрожь» обошлась?
— На полтора миллиона продукции недодали».
|
|
Тот факт, что в нашем примере за спиной лжецов и обманщиков стояли люди, которых поставил народ для того, чтобы они защищали принципы справедливости, невольно вызывает мысли о том, что, по-видимому, в вопросах очковтирательства у нас кое-где заходят слишком далеко. А надо ведь так: «Не давши слово — крепись, а давши — держись», то есть в полной мере отвечать за данное слово вне зависимости от того, кому это слово дано.
Мне было особенно удивительно слышать о таком безответственном отношении к данному слову у сибиряков. Я рос в Сибири и знаю, как там относились к слову: невыполнение его было самым постыдным поступком. У нас в семье даже в шутку не говорили неправды.
Для благородного, культурного человека сказанное даже вскользь слово является законом. При этом он его считает таким же обязательным, как клятва, и выполнение его считает обычным, само собой разумеющимся делом.
Почти полстолетия я работаю врачом, и у меня не было ни одного конфликта с больным. А если и были жалобы и заявления со стороны больных или их родственников на клинику, то чаще всего это вызывалось нетактичным отношением к больному со стороны того или иного врача. Но и такие заявления были исключительно редки. И это в условиях большого размаха хирургической деятельности, большого числа новых, неапробированных операций, которые нам приходилось делать. А тут ещё и частая сменяемость врачей, проходящих ординатуру и аспирантуру.
Как правило, больные уходили спокойные и часто удовлетворённые, вне зависимости от того, сделали ли им операцию или нет.
Тяжёлое чувство неопределённости и беспокойства остаётся у больного, когда ни ему, ни родным не объясняется сущность заболевания, характер предполагаемых или осуществлённых мероприятий.
|
|
Я всегда считал, что больной должен принимать активное участие в борьбе за свою жизнь и здоровье.
В самом деле. Человек болен. Он требует лечения. Участие больного в этом лечении — важный фактор, и не использовать его в помощь врачу просто недопустимо. Между тем больной, если он понимает в основных чертах сущность болезни и своё положение, более энергично будет помогать врачам в борьбе с недугом.
Я всегда ставил себя в положение больного. Разве был бы я спокоен, если бы мне сказали: вашу болезнь лечить — дело врача, а не ваше.
Умный хороший врач с глубоким уважением относится к каждому больному. Он никогда не скажет ему неправды. Иногда в интересах больного врач не может сказать всей правды. Но солгать больному бесчеловечно и часто опасно.
Задача состоит в том, чтобы сказать правду, изложить дело так, чтобы у больного остались от разговора не страх и уныние, а вера в благополучный исход.
Правдивость и честность — основа поведения хирурга как с больными, так и с товарищами по работе. Нельзя быть правдивым с одними и лжецом с другими. Как нельзя быть проходимцем и патриотом ни в одно и то же время, ни по очереди. То есть сегодня патриотом, а завтра проходимцем.
Несомненно, что со временем твёрдое слово начальника заменит многие документы и вера на слово поведёт к упрощению в делопроизводстве, к вытеснению бумажной волокиты и бюрократизма.
Кстати сказать, в армии и на флоте свято поддерживается сила присяги.
|
|
За всю свою жизнь я видел ложь в разных её проявлениях, и всегда на сердце оставалось от неё тяжёлое, долго не проходящее чувство. И вот что ещё характерно: рядом с ложью всегда соседствует лесть, качество, которое идёт у нас от рабства, от нищеты, нужды и угнетения, от тех времен, когда человек, чтобы спастись от голода, от смерти и унижения, вынужден был прибегать к последнему средству — к лести. В сущности, лесть — та же ложь, но ещё со стремлением добыть для себя и близких своих различные выгоды и привилегии.
В детстве своём и затем в отрочестве, начиная жизнь среди мужественных и сильных сибиряков, я научился ненавидеть всякое проявление рабства, презирал лесть и обман. И, может быть, от этих людей, не склоняющих ни перед кем головы и добывающих хлеб праведным трудом, пошло моё уважение к людям смелым и независимым, моё презрение к людям, с лица которых не спадает притворная улыбка. А такие люди встречаются — и нередко. И подчас даже умные почтенные люди не могут установить им подлинной цены, не замечают, как ловко устраивают они свои делишки за их широкой спиной.
Расскажу такой эпизод.
Однажды у меня на даче зазвонил телефон, и я услышал в трубке бодрый и приятный мужской голос:
— Фёдор Григорьевич, позвольте передать вам привет от моего шефа Петра Петровича. Вы знаете, как я вас обоих уважаю, и мне приятно выполнить это поручение.
То был москвич-архитектор, сотрудник учреждения, которое возглавлял мой старый друг, известный архитектор Пётр Петрович. Мне не однажды приходилось бывать в учреждении моего друга, видел я и этого архитектора. Он был высок ростом и, разговаривая, склонялся к нам, неизменно улыбаясь. «Вот приятный человек!» — подумал я, знакомясь с ним. Правда, настораживали его глаза — они не останавливались на одном месте, а всё время куда-то уплывали, но деталь эта, едва пришедши на ум, тут же забывалась. И сейчас, заслышав его голос, я живо представил улыбающегося москвича и сказал:
— Где вы остановились? Может, приедете к нам на дачу? Приезжайте, право, посидим за чаем, потолкуем.
Москвич не заставил себя упрашивать, и вскоре всей семьей мы сидели за столом, угощали гостя.
Он, как всегда, был корректен, наклонялся к каждому говорившему, согласно кивал и ворковал грудным низким голосом: «Да, конечно, вы правы, очень мило с вашей стороны».
Он хоть и неохотно и с оговорками, но рюмки осушал до дна, и очень скоро лицо его, а затем и шея покраснели, глаза увлажнились, возбуждённо заблестели.
Москвич много рассказывал из жизни архитектурной мастерской, давал меткие характеристики и хоть прямо о себе не говорил, но из рассказов его как-то так ловко выходило, что все добрые дела замыкаются на нём и что от него идут все прогрессивные начинания в мастерской Петра Петровича и чуть ли не во всей отечественной архитектуре.
— Вам повезло, — сказал я, увлекшись приятной беседой, — Пётр Петрович большой души человек и авторитет, можно сказать...
— Э-э... — махнул рукой москвич. И глаза его как-то нехорошо блеснули. — Прошло время, Фёдор Григорьевич! Ваш друг Пётр Петрович — вчерашний день архитектуры...
Этой его фразой я был оглушен. Как?.. Это Пётр-то Петрович — вчерашний день? — хотел возразить гостю. Но возмущение было так велико, что мы не нашли никаких слов для возражения, а только переглянулись молча да плечами пожали. Я смотрел на москвича, ожидал разъяснения только что слышанному. Авторитет моего друга был общепризнанным, его даже явные противники признавали, а тут... его сотрудник и ученик!..
Видимо, и гость наш понял, что сболтнул лишнее, лицо и шея его покраснели ещё более. Неловко как-то и виновато заговорил:
— Вы меня правильно поймите: шеф наш авторитет большой, школа его всеми признана, я только хотел сказать, что даже такие авторитеты ныне опровергаются.
— Кем? — спросил я с излишней строгостью. И хотел добавить: «Такими, как вы?.. Но ведь сами-то вы пока ещё ничего не создали...» И хоть возмущение своё против гостя я сдержал, но беседа наша расстроилась, нарушился тот доверительный дружеский тон, с которым все мы садились за стол. И как ни старался москвич загладить неприятное впечатление от своих слов, беседа не клеилась. А я ещё в душе досадовал и на друга своего, Петра Петровича, который не однажды характеризовал мне в радужных тонах своего сотрудника, расхваливал твёрдость его характера, принципиальность, нетерпимость к проявлениям модернизма в архитектуре, голого рационализма и безвкусицы. «Ну, погоди, — мысленно обращался я к другу, — вот приеду в Москву, расскажу тебе о твоем любимчике».
Но «любимчик» опередил меня, он сам первый рассказал Петру Петровичу о беседе, происшедшей у нас на даче. Только автором фразы «...вчерашний день архитектуры» он выставил меня, а не себя. И когда я приехал в Москву, Пётр Петрович со своей неизменной добродушной шутливостью укорил: «Что же это ты своего старого друга в запас списываешь?..» И, видя моё недоумение, пояснил: «Вчерашним днем архитектуры меня называешь?..» Я был ошеломлён, обескуражен. Овладев собой, сказал: «Змею же ты пригрел у себя на груди. Мерзавец он, этот твой любимчик! И ты в другой раз приветы мне с такими людьми не посылай».
И рассказал, как было дело. Пётр Петрович выслушал меня спокойно. Потом сказал:
— Я, Федя, знал, что ты не мог обо мне говорить такое. Догадывался и о том, что это он меня так характеризует, а потом одумался и начал путать следы. Мелкий человечишка — чего и ждать от него. Недаром из него и архитектор не вышел. В архитектуре как в поэзии: в сорок лет поэта нет и не будет. Так и тут. А ему уже скоро пятьдесят стукнет.
— Мелкий, мелкий, а какого черта за уши его тянешь?.. Он ведь начальник отдела у тебя, в любимчиках ходит. Извини, но я такого у себя в клинике не терплю.
— Знавал я и у тебя одного такого. Помнишь, доцент К.? Ты ведь тоже его за уши тащил, докторскую помог сделать, звания профессора для него добивался. А он как себя показал? Эх, Фёдор! Одинаковы мы с тобой оказались в этом деле. А почему? Да потому, что плохо понимаем людей. Все честные, порядочные люди тихо работают, сидят спокойно, на высокие должности не рвутся. А эти всё перед глазами. Прикидываются хорошими, преданными... А доверься им, они тебя же и понесут... А мы обижаемся, что они нас критикуют.
— Критикуй, пожалуйста, но не за спиной.
— А он вот захотел за спиной — нельзя, что ли?
— Можно, конечно, а только не двоедушничай. В глаза и за глаза одно говори!..
— Да уж верно: в должности его не понизишь. Прав А. С. Пушкин, говоря: «Чины не дают ни честности плуту, ни ума глупцу, ни дарования задорному мараке!»
Тут как раз во время нашего разговора в кабинет начальника мастерской вошёл знакомый читателю москвич-архитектор и как ни в чём не бывало склонился учтиво, растянул улыбку до ушей, басисто проворковал:
— Здравствуйте, Пётр Петрович, с приездом, Фёдор Григорьевич! Как доехали?
И, не дождавшись ответа, обратился к шефу. Говорил ему почти на ухо, в чем-то старательно убеждая его, доказывал. И, так же кланяясь, сладко улыбаясь, вышел из кабинета. Мы долго молчали, а затем я сказал:
— Ну ладно, ты обнимайся с ним, а мне его в гости не посылай.
— Я и не посылал его! Он сам тебя нашёл. И в другой раз найдёт. И ты будешь его вином угощать, вареньем собственного изготовления потчевать. И ничего, Федя, с такими не поделаешь. Потому как оружие их — лесть, а против лести редкий человек устоять может.
Да уж верно, лесть — оружие сильное. И люди, пользующиеся этим оружием, у нас ещё водятся. Иногда мы видим человека, который, едва удостоив кивком головы подчиненного, «на полусогнутых» трусит за начальником. Находясь во главе учреждения, такой руководитель заведёт порядок, когда его помощник или заведующий отделом без него не может решить ни одного вопроса. А всё решается так, как подскажет начальство. В угоду ему подчинённый откажется от своего самого «твёрдого» и самого полезного для дела убеждения.
Какого бы ни был человек положения, он никогда не прощает небрежения своему человеческому достоинству, но и проявление к нему внимания, доверия ценит всегда очень высоко. Люди, грубо обращающиеся со своими подчиненными, думают, что они, посеяв страх, поднимут свой авторитет. А ведь те, кто от грубости впадает в страх и в рабское подчинение, — это люди ничего не стоящие.
Ещё Добролюбов писал, что «кротость, переходящая в робость, и подставление спины есть человеческое явление вовсе не природное, а часто благоприобретенное, точно так же, как и нахальство и заносчивость. И между обоими этими качествами расстояние вовсе не так велико, как обыкновенно думают. Никто не умеет так отлично вздёргивать носа, как лакеи, никто так грубо не ведёт себя с подчиненными, как те, которые подличают перед начальством».
Угодничество — это самый большой враг прогресса. И те, кто его прививает и культивирует, и те, кто угодничает перед начальством, одинаково недостойны и вредны.
К. Маркс на вопрос анкеты, что вызывает у него наибольшее отвращение, ответил: угодничество.
Иногда говорят: и рад бы проявить самостоятельность, да атмосфера в нашем учреждении не позволяет.
Да, конечно, бывают такие обстоятельства, при которых смелое суждение, достойное поведение сильно затруднено. И всё-таки, если вы настоящий человек, вы всегда и останетесь таковым. Люди же, порождающие атмосферу угодничества, криводушия, совершают преступления, за которые рано или поздно приходит расплата. Ведь даже слабый человек имеет свою гордость. Принуждённый к лести и криводушию, он чувствует себя униженным и пресмыкается до поры до времени. И как бы человек ни был низок душой, он человек и никогда не забывает этого своего высокого звания. Придёт час, и он разогнет спину и выместит на обидчике все прошлые унижения. Взыграет в нём душа человека, поднимется гордость.
В повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба» есть место такое — Тарас перед боем обращается к воинству своему:
«Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают чёрт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который жёлтым чоботом своим бьёт их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснётся оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!»
Русский характер извечно славился свободолюбием, неприятием лжи, криводушия. Новый же строй жизни, демократический дух отношений в социалистическом обществе скоро полностью приведут к преодолению таких уродливых пережитков старого мира, каковыми являются лесть и угодничество.
Хотелось бы пожелать нашему молодому поколению: живите гордо и красиво, не склоняйте головы перед глупостью и подлостью — высоко несите звание человека! Ведь вы внуки тех, кто совершил Октябрьскую революцию, дети героев Великой Отечественной войны. Ваш старший брат Юрий Гагарин первый среди людей преодолел магнитные оковы Земли и положил начало освоению космоса. Помните же, какую вы честь наследуете!..
Однажды я получил письмо:
«Здравствуйте, уважаемый Фёдор Григорьевич!
Я прочитала Вашу книгу «Сердце хирурга». Я читала её в каждую свободную минуту и особенно обратила внимание на 95-ю страницу, где Вы так хорошо сказали, как надо чутко относиться к больным и даже к родственникам больных. Я неоднократно плакала, читая книгу. Почему же я Вам пишу? Я даже не знаю! Просто хочу излить свою горечь и поделиться как с человеком, имеющим доброе сердце. Меня постигло большое несчастье. 30 сентября 1974 года в нашей районной больнице умер мой муж. Я его доставила в больницу 29 сентября на «Скорой помощи». Он сам вошёл в машину, сам сошёл с машины, был совершенно трезв, давление при измерении было 140. Возраст его 33 года. Он был очень крепкого телосложения, летом загорал. Но вот у него начался приступ, он жаловался на сильную перепоясывающую боль в области желудка. В нашей больнице ему ввели по прибытии 1,5 литра физиологического раствора, потом снова физиологический раствор, но состояние мужа не улучшилось. На следующий день утром у него плохо прослушивалось давление, он жаловался на судороги в пальцах рук, холодел. Голова кружилась. Он уже не мог подняться с койки. Всю ночь не спал. Поставили ему диагноз: алкогольный интоксикоз, алкогольный психоз. Да, накануне мы были с 5 до 8 вечера на свадьбе, где он выпил, а 29 сентября муж спиртного в рот не брал. До 30 лет он вообще не пил вина. Внимания врачи ему не уделили, лишь медицинская сестра вводила физиологический раствор. 30 сентября вечером сестра по неопытности ввела ему в вену большую долю новокаина. Муж проговорил: «Я что-то пьянею» — и потерял сознание, затем вскочил и перебежал на противоположную койку, у него расстроился желудок. И вот дежурный врач В.С. стала его лечить против алкогольного психоза. Дали таблетку, сделали укол и дали полстакана жидкости — все против психоза. Состав лекарств мне неизвестен. Не посоветовавшись со мною, врач В.С. вызвала милиционера, и мужу надели наручники как сумасшедшему. Волоком его потащили в машину «Скорой помощи» — на глазах у всех больных. В наручниках врач В.С. додумалась везти мужа в психиатрическую больницу за 70 километров, а ключи от наручников увезли в милицию. После одевания наручников мужу в машине стало совсем худо. Он кричал со слезами на глазах: «Я задыхаюсь, я задыхаюсь, снимите наручники!» И тут же мёртвый упал у моих ног в машине. Машина стояла у больницы, ещё не успела даже отойти... И вот при вскрытии трупа судебно-медицинской экспертизой оказалось, что у мужа был приступ острого панкреатита с некрозом поджелудочной железы и перитонитом.
Вот от чего он погиб во цвете лет!..
Уважаемый Фёдор Григорьевич, мне очень горька эта обида. И передо мной как перед женой не извинились... А мне только говорят: мужа бы операция не спасла, всё равно его нечем было лечить. Алкогольный психоз и белая горячка лечатся одинаково, как и острый панкреатит. Уважаемый Фёдор Григорьевич, прошу Вас убедительно, напишите мне всего две строчки, так ли это?..
Извините меня ещё раз. Не решалась Вас побеспокоить, думала, меня поймут.
С уважением к Вам М.3.»
Долгое время я находился под впечатлением этого письма, не зная, что и как ответить женщине. Оправдывать врача у меня рука не поднималась. Дополнительно обвинить его — это значило вызвать в сердце женщины дополнительные страдания. Между тем о характере его болезни я не мог судить на основании одного письма, не зная протокола вскрытия. Известно ведь, что больные с некрозом поджелудочной железы могут погибнуть в любой квалифицированной клинике при самом правильном, современном лечении.
Следовательно, не в смерти больного виновата врач В.С, а в том бездушии, которое она проявила к больному.
Я написал женщине письмо, стараясь успокоить её, сказав, что своими терзаниями она мужу не поможет, что она должна подумать о себе и детях.
Обычно бывает так: ответишь и вроде как будто снимешь со своих плеч тяжесть. Но в этом случае я хоть и отослал письмо, но тревога в сердце оставалась. Я отлично понимал, что горе у женщины безутешное, и у меня всё время держалось чувство досады на врачей и на медицинских администраторов, которые в этом печальном эпизоде, очевидно, во главу угла ставили заботу о престиже, чем желание помочь женщине. Ведь если бы кто из местных врачей или руководителей поговорил с ней тепло, душевно, разъяснил всю тяжесть болезни мужа, извинился бы за ошибку, за грубость — такое участие облегчило бы её страдания и ей не потребовалось бы обращаться ко мне с письмом и искать у меня сочувствия.
Как часто больные и их близкие страдают не только от незнания и невнимания врача, но ещё больше от его бездушия, от нежелания выслушать больного, внимательно расспросить родственников. Куда проще и легче приклеить больной ярлык «истеричка» или, как в данном случае, «алкогольный психоз» и оттолкнуть от себя, надев ещё и наручники.
Как любят некоторые невнимательные и малоэрудированные врачи прикрывать своё незнание и нежелание разобраться в больном такими терминами, как «нервное» или «психическое» заболевание, которое, как они полагают, снимает с них ответственность и освобождает от многих хлопот.
Прочитав письмо, я не знал, чему больше удивляться: чёрствости или безграмотности двух врачей провинциальной больницы.
Бросается в глаза отсутствие у этих врачей веры больному. Они бы хоть подумали: зачем больной будет зря говорить? Если он жалуется на боль, не отмахивайся, а проверь и подумай, отчего она может быть.
Больной на второй день после обильной еды и выпитого вина жалуется на опоясывающие боли в животе.
Это же каждый студент знает, что здесь надо подумать о панкреатите! У больного слабый пульс, падает давление, он теряет сознание от ошибочно введенного внутривенно новокаина. Врач, вместо того чтобы исправить ошибку сестры, надевает больному наручники!
Да, бездушие — страшная вещь! Бездушный человек не может работать врачом! Но разве только врачом не может работать черствый человек?.. Нередко мы встречаем таких людей в своей повседневной жизни! Откуда они берутся, эти люди? Кто их воспитывает такими?..
Часто на обходах и на консультациях мой учитель Николай Николаевич Петров говорил помощникам: «Учтите, что к нам идут не ради удовольствия. К нам идут люди, отягощённые недугом. Они знают, что у хирурга они могут получить исцеление только через операцию, а это значит, как правило, боль, дополнительные страдания и даже угроза смерти от самой операции. Как бы нежно и заботливо хирург ни подходил к больному, все это остаётся. Оно только уменьшается, смягчается, но всё равно остаётся».
Когда я повторяю примерно то же, мне иногда возражают:
— Вы упускаете из виду, Фёдор Григорьевич, что сейчас не прежнее время, теперь почти все операции делают под наркозом.
— Нет, я ничего не упускаю. Знаю, что операция может пройти безболезненно. Но возьмите вы подготовку к операции. Сколько раз больного уколют, прежде чем он уснёт. А ведь как, какими руками уколют? Я видел нередко слёзы на глазах у больных, когда неумелые руки врача пытались сделать обычное вливание. А чего стоит человеку ожидание операции — тревожные думы, сомнения? А после операции?! Недавно мне самому делали операцию под наркозом. Действительно, я ничего не ощущал, но, когда проснулся, я почувствовал такие нестерпимые боли, что тут же приказал сделать себе укол морфия внутривенно. А больной-то приказать врачу не может, он может только стонать и просить, и смотря, на какого врача попадёт. Не на всех эти просьбы и стоны действуют.
Я отлично на себе испытал, что значит «безболезненные» операции под наркозом. И это при условии бережного отношения к больному. А если со стороны врача нет такого подхода, то страдания больного удесятеряются. Вот почему я не устаю повторять: к нам идут не для удовольствия. К нам приходят люди со страданиями, и наша задача их облегчить, но не отталкивать больных от себя — мы, мол, этого не делаем!.. На такую отговорку вполне логичным будет вопрос:
«А почему не делаете? Почему одни делают, а вы не делаете? Ведь те, другие врачи, которые делают, они такое же образование получили, в тех же вузах учились. Так почему же они делают, а вы нет?»
Если уж ты вынужден отказать больному, то делай это не с пренебрежительным видом, как будто геройство совершаешь, а с чувством вины перед больным, с сознанием, что ещё не научился тому, чему обязан был научиться. И долг твой помочь больному, отыскать такого врача, который лечит, а не отказывать и не отпихивать больного от одного врача к другому, как футбольный мяч.
Как-то в нашу клинику пришла старушка со сломанной рукой. Руку у неё хотели отнимать. Она пришла в клинику и попросилась на приём к профессору. Женщина рассказала: «Упала и сломала себе руку. Пошла в поликлинику. Там женщина-травматолог стала смотреть, щупать, вертеть руку так, что я от боли кричала и чуть не потеряла сознание.
Гипс накладывал молодой практикант. Делал он это как-то грубо, болезненно, а врач даже не подошла, не посмотрела. Пришла домой, а боли в руке не только не успокоились, а стали хуже прежнего. Всю руку страшно разламывало. К вечеру рука отекла и боли стали нестерпимы.
Позвонила в «Скорую». Там сказали: «Надо терпеть» — и повесили трубку.
Кое-как дождавшись утра, пошла в поликлинику. Врач-травматолог, даже не взглянув на руку, сказала: «Надо терпеть». С тем я и ушла. К вечеру, когда терпеть стало уже невозможно, пошла в больницу, в приёмный покой, и стала просить дежурного хирурга посмотреть руку. Тот, как взглянул, так и ахнул. Тут же сам осторожно снял гипс. Оказалось, там уже кожа от давления омертвела. Хирург предложил положить меня в больницу, прямо без направления, потому что от того места, где омертвела кожа, пошло нагноение, воспалились отломки костей. Сейчас, говорят, собираются отнять руку, чтобы спасти жизнь», — вся в слезах закончила женщина.
Профессор набрал номер телефона хирургического отделения больницы. Сообщил своё мнение: «Жизнь больной вне опасности, и руку нет необходимости отнимать». Договорились о ходе дальнейшего лечения.
Так профессор и времени затратил немного, и больной оказал радикальную помощь.
Ехал я в троллейбусе к Московскому вокзалу. Против меня сидела молодая пара: ей лет двадцать, ему — чуть побольше. Они весело болтали, переговариваясь со стоящим рядом молодым человеком из их же компании.
К ним подошла старушка, встала, держась за ручку их сиденья. Молодые люди видели её, но места не уступили. Юноша продолжал весело беседовать, а девушка ещё крепче держала его под руку, как бы опасаясь, чтобы он не встал и не оставил её одну. С соседней скамейки поднялся генерал и уступил женщине место. Все наблюдавшие эту сцену с упрёком посмотрели на молодых людей, особенно на парня. Но ему и трава не расти: он по-прежнему был весел, продолжая разговаривать со своей подругой. Девушку, видно, тоже нисколько не волновало, что он не уступил место старушке, в то время как человек пожилой и заслуженный сделал это. Я подумал: «Вот с чего начинается в человеке грубость». И ещё была мысль: «Если бы девушка была умней, она бы встревожилась. Но её, по-видимому, не занимали высокие материи, она была счастлива, и больше её никто не интересовал».
Большую ошибку делает эта девушка, прощая своему другу, может быть жениху, бездушие к окружающим. Поступив так сегодня с посторонней женщиной, он завтра поступит точно так же с её матерью, а послезавтра и с ней самой. Потом она будет искренне удивляться, почему он к ней так изменился, ведь раньше был такой внимательный. А того не понимает, что он и раньше был таким, да только она не замечала в нём дурных качеств, была ослеплена любовью и бездумно прощала его недостатки — они казались ей невинными.
Грубость — это бескультурье, пробел в воспитании. И нередко женщина — мать, сестра, жена, претерпевая грубость от мужчины, близкого ей человека, не задумывается над тем, что и сама повинна в отсутствии у мужчины вежливости и такта. Человек не рождается грубияном, хамство им приобретается, а подчас и прививается. Когда-то мать позволила своему ребёнку проявить грубость, а сестра, невеста, наконец, жена благосклонно поощряли грубость близкого человека, проявляемую к другим, и возмутились лишь тогда, когда на себе её испытали. Да поздно! Грубость стала чертой характера, оружием защиты и нападения.
Если бы девушка, как бы ей ни хотелось сидеть с молодым человеком рядом, возмутилась и сама встала, демонстративно показав его невоспитанность, он бы запомнил это, может быть, на всю жизнь и в другой раз так бы не поступал.
Зашёл я как-то после занятий в студенческое общежитие, чтобы по просьбе моих молодых коллег рассказать им о работе на периферии. До начала беседы я походил по коридорам, зашёл в некоторые комнаты. Мне понравились дружеская, непринужденная обстановка и товарищеские отношения между студентами, между юношами и девушками.
В то же время мне не нравилось, как некоторые из студентов называют друг друга: Танька, Манька, Ванька, Васька.
Спрашиваю одного студента:
— За что вы с таким неуважением относитесь к этой девушке, почему называете её уничижительным именем?