– Вы не поняли, о чем я говорю.
– Может быть,– медленно произнес немец,– потому что я не хочу понять. Или потому, что я слишком хорошо все понимаю и поэтому не хочу насиловать свои уши, выслушивая это еще раз. Палмер посмотрел на часы. Он уже на десять минут опаздывал на свидание. Он встал.
– Можете ли вы продолжать свою работу без дополнительного финансирования?
– Вопрос не в «можете».– Гаусс натянул пальто, глаза смотрели в сторону.– Я должен продолжать эту работу. Я буду подписывать фальшивые заявки на сырье, врать, воровать оборудование.
– Что, если вы получите правительственный контракт? Что, если вы уйдете из Джет-Тех? Начнете всю работу под наблюдением правительства?
Гаусс сардонически кивнул.
– Для меня, кто уже сжег миллионы их долларов на verfluchte [Проклятый (нем.)] ракету «Уотан», правительство больше не даст миллионов.– Он нахлобучил шляпу.– Сегодня, после того как мне сообщили об отказе, я представил себя, как я обращаюсь к вам. Я был умен. Уверен в себе. Я наполнил вас этой верой в меня. Теперь я вижу себя, как вы меня видите: сумасшедший старик, у которого нет на уме ничего, кроме денег. Старый неудачник. Der Konig von Scheiss. Ладно, пусть будет так.– Он слепо повернулся к двери, ведущей на улицу.
– Гаусс,– надевая пальто, Палмер вышел за немцем на Третью авеню,– Гаусс, подождите секунду.
– Вы уже достаточно опоздали, мой друг. Время – важная вещь. Правильный расчет времени – это все.– Холодный северный ветер, дующий вдоль улицы, заколыхал поля шляпы Гаусса.– Вы разговариваете со специалистом по опозданиям. Я потерял десять лет, потому что Эйнштейн был евреем. Ничего. У меня впереди еще десять лет.– Его улыбка казалась какой-то неестественной в освещенной неоновым светом темноте.– Тогда придет удача,– добавил он насмешливым тоном. Он повернулся и пошел через дорогу. Вскоре исчез в боковой улице.
|
|
Щеки Палмера защипало от ветра. Он повернулся к нему спиной. Игольчатые пальцы холода пронизывали ткань его пальто и костюма, добираясь до тела. Спустя момент ветер стих. Но Палмер так и остался продрогшим, замерзшим до самых внутренностей, пока он медленно шел на второе свидание этого вечера.
Глава сорок пятая
Она сидела одна за отгороженным столиком в конце бара. Поискав глазами, Палмер увидел ее и направился прямо к ней.– Прости меня,– начал он, садясь напротив,– но Гауссу надо было о многом рассказать мне.
Она подняла глаза, когда он входил в бар. Увидя его, она снова уставилась в стакан, который держала обеими руками, и теперь, вероятно, была не в состоянии взглянуть на него еще раз.
– Все в порядке,– сказала она глуховатым голосом.
– Похоже, что нет.
– Все в порядке,– настаивала она, все еще не глядя на него.
– Любопытнейший тип,– сказал Палмер.– Не будь у меня более важного дела, я все еще сидел бы там и слушал. Медленно она подняла голову и посмотрела ему в глаза.– Если Гаусс настолько важен,– сказала она ровным голосом,– тебе не следовало уходить.
– Но ты еще важнее.
Уголок ее рта быстро поднялся, затем снова опустился. Теперь, когда она нашла в себе силы посмотреть на него, она, казалось, уже не могла отвести глаза в сторону. С легким удивлением он увидел, что ее огромные темные глаза очень похожи на глаза немца, по крайней мере в данный момент. Затем он понял, что они похожи не по величине и не по цвету. Общей была жалость к себе в этих влажных глазах человека, занятого только самим собой. Взгляд Гаусса как бы демонстрировал эту жалость, а Вирджиния, наоборот, старалась ее спрятать.
|
|
– Да,– заявила она,– мне было очень жаль себя.
– Откуда ты знаешь, о чем я думал?
– Забудь это,– прервала она.– Просто помни, как трудно спрятать свои мысли от кельта.– Она скорчила гримасу отвращения и откинулась в глубь кабины. Ее темные неуложенные локоны разметались по сторонам на обивке из синтетики, когда она оперлась головой о перегородку.– Я пересматривала наши отношения почти целый час. Такие размышления не особенно хорошо оплачиваются. Когда я увидела, что ты опаздываешь, стало еще хуже. Наконец,– добавила она как бы в раздумье,– когда я решила, что ты не придешь, вся наша связь умерла, не мгновенно, одним ударом, а как бы хныкая. Прямо здесь передо мной на столе. Я уже собирала останки для погребения, когда ты появился.
– Боже мой, я же опоздал всего на несколько минут.
– Пятнадцать.
– Ну, послушай…
– Знаешь,– снова прервала она,– в художественной литературе можно время от времени встретить подобную сцену. Появляется герой, и мрачные думы исчезают как дурной сон и все вокруг вновь сверкает и смеется. Это результат его бесценной близости. Простой факт, что он в конце концов вообще появляется, приводит в восторг молодую идиотку.
– Но не тебя.
– Не меня,– согласилась она.– Старая мозговая коробка стала хрупковата для такой гимнастики. И все же,– она дотянулась до его руки и похлопала по ней,– и все же я рада, что ты здесь.
|
|
– Я рад, что ты рада.– Он взял ее руку.
– Черт возьми,– продолжала она,– чем ты был так очарован в недобитом нацисте, что заставило тебя опоздать на любовное свидание с самой восхитительной женщиной Нью-Йорка?
– Если я скажу, ты не поверишь.
– Попробуй.
– Когда-нибудь я скажу.– Он сжал ее руку.– Почему ты назвала его нацистом?
– Nein? [А разве нет? (нем.)] – спросила она, переходя на так называемый акцент sauerkraut [Кислая капуста (нем.)].– Он не пыл никакта членом пахтии, ja? Никто ис нас, натсистоф, не пыл натсистом. Унт мы не снаем, што происходило, jawohl? [Да (нем.)]
Он ухмыльнулся:
– Вы, ирландцы, действительно ненавидите блюстителей чистоты расы, не правда ли?
– Рассказывают одну историю о молодом ирландском священнике, получившем свой первый приход в Бруклине,– сказала она.– Язык у него был подвешен неплохо. Просто прирожденный оратор. Но настроен ужасно антибритански. Каждое воскресенье он кончал проповедь критикой дурных, презренных англичан. Чтобы послушать его проповеди, люди шли из других приходов. Наконец на него обратило внимание одно влиятельное лицо. Это был, если хочешь знать, кардинал Спеллман. И вот, говорят, Спеллман вызвал его к себе и сказал: «Мой мальчик, мы наметили тебя для более высоких дел. Но ты никогда ничего не достигнешь, пока не выбросишь из головы всю эту антибританскую чепуху. Дружище, да ведь уже сорок лет прошло после тех волнений. Если ты сможешь проповедовать целый месяц, не упоминая англичан, я приглашу тебя помогать служить обедню у св. Пэта. Начиная с этого дня четыре воскресенья подряд ты не будешь поносить англичан». Ну, конечно же, у молодого священника разгорелись глаза. Он поклялся священной клятвой, что забудет англичан. И он сдержал клятву. Это было нелегко. Соблазны во время проповеди то и дело лягали со всех сторон. Но он вовремя прикусывал язык, и три воскресенья подряд преобладало сладкоречие. А на четвертое, кажется за неделю до страстной пятницы, святой отец читал проповедь о Тайной вечере. «Там они сидели все,– говорил он своим прихожанам.– Сын божий и его апостолы. Это была торжественная трапеза, такой она была для всех, а для Иисуса особенно. Он знал, что один из них предаст его. И вот тут Иуда Искариот улыбается нашему Господу, да отсохнет его лживый язык, и, передавая какие-то сладости Сыну божию, говорит ему на чистейшем лондонском кокни: „Кушайте, мистер, сдобную пышечку с патокой!“»
Смех Палмера так напугал проходящего мимо официанта, что тот остановился и повернулся к ним в ожидании заказа. Палмер не сразу заметил его.
– Мне то же самое,– сказал он, указывая на пустой стакан Вирджинии,– и еще один для дамы.
– Так что не говори о ненависти,– заключила Вирджиния, когда официант отошел.
Палмер некоторое время молчал, покачивая головой, потом сказал:
– Недавно я выслушал проповедь Виктора Калхэйна на тему, очень близкую к этой.
– Вик – великий ненавистник,– заметила Вирджиния, продолжая говорить с ирландским акцентом.– Вслед за ирландцами самые ярые ненавистники – итальянцы, а в жилах Вика текут обе эти крови.
– Между прочим, он предостерегал меня в отношении Мака Бернса.
– Ох, в наши дни во всех нас есть немножко ливанского, включая и выходцев из Ирландии.
– Сколько тебе пришлось выпить до того, как я появился?
– Лица ливанского происхождения,– продолжала она,– в Департаменте Ненависти равны лицам, именуемым кельтами.
– Сознайся, ты перепила.
– Напилась, накачалась, надрызгалась,– вздохнула она.– Вовсе нет. Я возилась с одним стаканом все эти долгие часы в ожидании тебя. Видишь? – Она пододвинула к нему пустой стакан.– Видишь, какими маленькими стали кубики льда. Просто горошинки.
– Сегодня вечером с тобой творится что-то неладное.
– Просто последствия длительного безжалостного изучения себя со стороны.
– Боже,– мрачно сказал Палмер.– Я больше никогда не буду опаздывать на свидания.
– Нет, изучение началось задолго до того, как ты должен был прийти. Честно говоря, оно началось еще на работе, когда я оставила тебя с твоим бухенвальдским дружком. Я села за свой стол и почувствовала ревность. Ты слышишь? Я ревновала тебя к этому грустному маленькому нахалу, завладевшему твоим временем. Никто из нас до этого не упоминал о возможности встретиться сегодня вечером. Понимаешь? Но я оптимистично надеялась, потому что, когда ты занят вечером какими-нибудь официальными или семейными делами, ты говоришь мне об этом днем, а сегодня ты не сказал ничего. И я надеялась, что вечером мы, может быть, м-м… увидимся. Но появление твоего капустного дружка сделало все в наивысшей степени спорным.
– Я даже не буду притворяться, что понимаю твои рассуждения.
– Не надо. Я бы сразу увидела, что ты врешь.
– Но тем не менее продолжай. Меня захватывает работа неразумного мышления.
– Спасибо.– Она взглянула на официанта, принесшего напитки.-Prosit! [Твое здоровье! (нем.)] -резко сказала она, чокаясь с Палмером.-Следусчий рас мы попетим.
– О, прекрати.
– Во всяком случае, я начала анализировать это чувство ревности или не знаю, что это было. И с этого момента, постепенно, маленькими штришками я нарисовала, насколько позволил мне мой слабый мозг, довольно печальную картину игры, в которую мы с тобой играем, начала рассматривать, какие у нас на руках карты и кто может победить. Я обнаружила, что у меня нет ничего старше пятерки. Все, что я могу сделать с огромным апломбом и бодрой усмешкой, так это проиграть.
– Вирджиния, я начинаю понимать тебя, и это меня беспокоит.
– Даже прожив сто лет, ты бы никогда меня не понял. Честно, Вудс. Разговор не банкиров… разговор людей. Я пытаюсь объяснить, что тебе нечего терять. Самое худшее, что может случиться с тобой,– это то, что я тебя брошу.
– Прекрасный способ выражать свои мысли.
Ее лицо стало печальным.
– Когда разговариваешь сам с собой, то обычно опускаешь удовольствия и берешь только грубые факты. Мы оба совершеннолетние, взрослые, Вудс. Так что извини мою резкость. И слушай, что я говорю.
– Продолжай.
– Долгое время,– сказала она,– я была совершенно уверена, что никогда больше не выйду замуж. Ты оставишь слишком много заложников в этом случае (жену, троих детей). У меня же оба отняты. Это очень тяжело; насколько тяжело, можно догадаться из следующего. После почти двадцати лет я в первый раз способна говорить об этом.
– В первый раз?
– Кому-нибудь, кроме моей матери, да.– Некоторое время она пристально смотрела на него.– То, что я говорю об этом, к тебе лично не имеет отношения. Мне легко с тобой. Просто я считаю тебя другом, союзником, одним из немногих людей, на которых, я чувствую, можно положиться. Но главная причина, почему я заговорила, в том, что я наконец пережила это. И готова думать о новом замужестве. Эта мысль уже довольно долго владеет мною.
– Хорошо.
– Ты не представляешь, как хорошо. Но здесь есть и более мрачные стороны.– Она подняла стакан и долго смотрела в него, прежде чем сделать глоток.– Мне сейчас сорок один. В мои лучшие дни, при мягком свете, я могу сойти за тридцатипятилетнюю?
Иногда. А число мужчин старше меня или же почти моего возраста – потенциально пригодных для замужества – очень невелико, даже если включить в него каждого подходящего лишь по той простой причине, что он одинокий. Исключив совсем уж больных типов, всяких там гомосексуалистов, явных психов и тех, которые без всякой особой причины просто мне не подходят, мы сокращаем выбор почти до нуля.
– Уж очень быстро ты расправилась. Может быть, твои требования слишком высоки.
– Может быть. Я ведь совсем новичок в охоте за мужьями, чтобы считать высокие требования негодными.
Палмер кивнул:
– Есть признаки, что позже твои требования могут стать менее строгими.
– Они уже стали. Посмотри на себя.
– Ах да!
– Ты должен быть польщен в какой-то мере. У меня высокие требования, и ты всем им соответствуешь. Ты даже превосходишь многие. Ты самое ужасное,– посмотрите, как он краснеет! – что может случиться с женщиной. О, есть только одна маленькая неувязка. Ты немножечко женат.
– Я не краснею,– упрямо сказал Палмер.– Женщины всегда говорят мне об этом.
– Так оно и есть.– Она медленно улыбнулась.– Но ты создаешь для меня ужасные проблемы, мой женатый друг. Если я намерена найти мужа, мне придется оставить тебя позади. Иначе я никогда не выйду замуж.
– Я был позади тебя,– ответил Палмер,– чрезвычайно приятное местечко.
– Я становлюсь слишком серьезной для тебя? – сказала она.– Поэтому ты остришь.
– Поэтому.
– Не надо. Хоть одну минуту побудь серьезным со мной.
– Постараюсь,– пообещал он,– хотя в этом случае мне придется выйти из этой кабинки и уйти из твоей жизни. Потому что каждая женщина должна быть замужем.
Некоторое время оба молчали.
– Не смотри так на меня,– попросила она.
– Как?
– Ты знаешь как, Вудс, пожалуйста, будь честен со мной. Что ты во мне находишь?
Палмер немного подумал, понимая, что должен дать серьезный ответ.– Я нахожу красивую девушку… женщину…– начал он.
– Пожалуйста!
– Начать я должен с этого. Ты не хорошенькая, ты красивая. Для меня это очень много значит. Кроме того, я вижу очень умную женщину, слишком умную женщину, чтобы легко проводить время с мужчинами. В разряд неподходящих одиноких мужчин ты забыла отнести глупых, которые тебя боятся. Затем я нахожу… что следующее? Женщину с положением и способную, признанную в своей профессии, с заработной платой, которая ставит ее, по-моему, в разряд самых высокооплачиваемых женщин. И, между прочим, уж если мы заговорили начистоту, в ЮБТК тебе платят слишком мало. Ну ладно. Я нахожу в тебе еще очень много. Я плохой судья чувствам. Надо разбираться в своих собственных, чтобы понимать чужие. Но ты очень теплый человек, готовый отдать другому все, что имеешь. Ты почти не способна держать перед собой щит. Ты бросаешь его прежде, чем он как следует защитит тебя. Это плохо для тебя, но очень хорошо для мужчины, которому ты отдаешь эту эмоциональную теплоту. Ты… я думаю, я… что я…– Он замолчал.
Она взяла его руку.
– Если это хорошо для тебя, то не может быть плохо для меня.– Ее теплые пальцы легли поверх его руки.
Палмер повернул руку и сжал ее ладонь.
– Ты не поймешь. Я сам с трудом понимаю. У меня очень холодные, рыбьи голова и сердце. Настоящее сердце банкира. Но ты согреваешь и растопляешь его. Я страдаю, когда это происходит. Я не хочу этого. Я хочу, чтобы наша связь оставалась чисто физической. В этом случае самая худшая вещь, как ты очень правильно отметила, которая может случиться со мной,– это та, что я буду брошен. Но ведь дело тут гораздо сложнее. Сначала ты просто была единственной, кому я доверял. Это и сейчас так. Но все становится серьезнее. Такие вещи коварны, особенно для человека вроде меня, у которого нет в этом опыта. И теперь, судя по сегодняшнему маленькому разговору по душам, вся эта штука вообще вышла из повиновения.
Он чувствовал, как ее рука медленно сжимает его руку. Она смотрела на него, подняв одну бровь, как будто не совсем веря тому, что он говорил, или же просто не желая верить. Потом медленно покачала головой.– Ты и вправду очень мрачного о себе мнения, да?– сказала она.
– Н-нет. Разве?
– В отношении чувств. Ты считаешь себя чуть ли не вором.
– Нет.
– Да. Ты говоришь, что я отдаю тебе все, ничего не получая взамен. Это похоже на грабеж. Но это не так.
– Я? – спросил Палмер.– Что я дал тебе?
– Ту же теплоту, которую получаешь от меня.– Ее рука, лежащая в его руке, разжалась и начала поглаживать его ладонь медленно, но настойчиво. Он почувствовал, что его ладонь стала теплой.
– Прекрасная иллюстрация,– сказал он.– Но таким образом люди высекают огонь.
– Один бойскаут когда-то высекал для меня огонь палочками.
– Вирджиния,– произнес Палмер, сжимая ее руку.– Послушай. Только что ты жаловалась, что я создаю для тебя ужасные проблемы. Даже не зная твоих мыслей о новом замужестве, я понимал, что осложняю тебе жизнь. Как осложняю ее и себе.
Она скорчила гримасу.
– Я напрасно начала разговор. Жалость к себе – очень сильное чувство. Я ругаю себя, что поддалась ему. А теперь,– она ударила суставами его пальцев по столу,– давай опустим наши отношения до физического уровня. Ладно?
– И оставим все остальное висящим в воздухе?
– Почему бы и нет? Почему мы должны быть единственными людьми в мире, что-то улаживающими? Пусть эта несчастная штука так и висит там.
– До твоего следующего приступа?
– Правильно.– Она отпила большой глоток виски.– У тебя есть машина?
– Собственная? Нет.
– У меня тоже. А сейчас единственное, что надо сделать,– это сесть в машину и ехать долго-долго.
– «Забудь свои беды, будь счастлива»?
– Замечательные стихи для песни.
– «Когда ты в плохом настроении, подними голову и крикни: „Грядет прекрасный день!“» – закончил Палмер.
– Я и не подозревала, что ты так талантлив.
– Это еще что! – сказал Палмер, вставая.– Вот сейчас я покажу тебе свой талант.– Он снял ее черное пальто с крючка и протянул ей.– Я достану машину, не имея ничего, кроме кредитной карточки Герца.
Глава сорок шестая
На широкой автостраде Нью-Ингленд ярко-красный «корвет» с предательской легкостью делал 90 миль в час. И не успели они оглянуться, как оказались за Стамфордом, где свернули, полагаясь скорее на интуицию, и через несколько минут обнаружили нечто вроде гостиницы-мотеля. В огромной кровати из двух сдвинутых вместе они провели время до полуночи. И теперь Вирджиния настояла, чтобы назад в Нью-Йорк они ехали по более старому шоссе Меррит Паркуэй. Имеющее много светофоров, узкое и с более строгими ограничениями скорости, оно удлинило обратную поездку.
– Я тебе когда-нибудь говорила, что ненавижу спортивные машины? – спросила Вирджиния.
Палмер взглянул на стрелку спидометра и увидел, что она колеблется на 70 [Цифры на спидометре показывают мили, 1 миля равна 1603 м.]. Он отпустил акселератор.– Почему?
– Мужчину, ведущего спортивную машину, совершенно не интересуют женщины.
– Это факт?
– У него интимная близость с машиной, а не с сидящей рядом девушкой.
– Особый вид педерастии, так, что ли?
– А из-за этих чертовых сидений-люлек нельзя обниматься.
– Вот здесь ты права.– Палмер посмотрел на спидометр, скорость была пятьдесят пять.– Спортивные машины так послушны каждому движению водителя, что он должен концентрировать на них все свое внимание.
– А не на мне.
– Думаю, ты еще в состоянии вспомнить, что последние несколько часов на тебе концентрировалась вся моя энергия, если не сказать свирепость.
– Гм. Там ты был довольно-таки свирепым. Для такого пожилого человека, как ты.
– Спокойно. Не забывай, что я веду машину.
– Ты не дашь мне забыть это.
– Для пожилого человека я все-таки слишком молод, чтобы погибнуть в автомобильной катастрофе.
– Я просто пошутила.
– У меня и так сколько угодно больных мест.
Она начала поглаживать его бедро.
– Если хочешь, мы можем вернуться назад и побыть еще несколько часов в отеле, я бы сделала массаж.
– Перестань.
– Я неплохая массажистка.
– Не надо, черт побери.
– Это одно из больных мест?
– Ох, да.
– Именно здесь?
– Ну, пожалуйста!
– Оно, похоже, не больное, а просто безжизненное.
– Ты напоминаешь мне,– сказал Палмер, обнаружив, что ему трудно говорить нормальным тоном,– человека, который убил родителей, а затем потребовал особого обращения с ним, потому что он сирота. Прекрати.
– Я ошиблась. Это не умерло. Видишь?
– Через секунду я вывалюсь в траву.
– Не надо. Ты привлечешь полицейских.
Он вздрогнул.
– Боже мой, у тебя холодные руки. Прекрати.
Посмотри на спидометр, стрелка опять показывает 70. Я серьезно говорю, прекрати.
– Хорошо.– Она как можно дальше отодвинулась от него в своем сиденье-люльке.– Знаешь, что говорят о холодных руках?
– Я знаю, что говорят о подобных вещах в движущейся машине.
– Ты просто не можешь понять.– Она мягко рассмеялась и плотнее запахнула пальто.– Я пытаюсь наверстать двадцать лет за несколько недель.
– Ты хочешь сказать, что за двадцать лет ты не…
– Не совсем так,– прервала она.– Потому что были какието моменты, без особой охоты. Все было настолько плохо, что после я целыми месяцами избегала интимных отношений. Мог пройти даже целый год, и я решала, что я не просто холодная, а целиком замороженная. Но потом я брала себя в руки. Встречала когонибудь. Поразительно, насколько все это шаблонно – свидание днем за ленчем. Обеденное свидание. Свидание в ночном клубе или театре. Обед в его квартире. Попытка ухаживать. Какое-то «да». Какое-то «нет». Что-нибудь. Не имеет значения. Потому что иначе это плохо кончается. Или кончалось для меня. Теперь ты… Она долго молчала.– Можно включить радио? – наконец спросила она.
– Нет. Это не поможет. Лучше продолжай говорить.
– Как хочешь.– Она хотела поджать под себя ноги, но сиденье не позволило.– Ну, ладно, во всяком случае, теперь появился ты. Я как сейчас помню первый вечер в квартире Мака.
Это было первое импульсивное действие, которое я когда-либо совершала. Я правильно сказала? Какую-то минуту я лихорадочно размышляла; старый мозг Вирджинии Клэри, как всегда, настраивал меня против мужчины. В следующую минуту я перестала думать и мы уже обнимались, и ты знаешь, какие «русские горы» начались с того дня. И позже, когда щелкнув, мой мозг вновь включился, первой моей мыслью было – как здорово, когда не думаешь.
– Короче, ты ссылаешься на временное безумие.
– О, ты совершенно ничего не понял. Раньше, в баре, ты это понял. Ты сказал, что я слишком умна, чтобы легко проводить время с мужчинами. Не знаю, как насчет ума. Но я знаю, что множество вечеров я испортила тем, что сидела и думала. Это не принято делать в обществе представителя противоположного пола, разве что на работе и в тому подобных местах. Но когда вас только двое, тогда от вас ждут эмоциональной реакции: принимать его сигналы, передавать какие-то свои собственные. Пусть жизнь идет своим чередом.
– Ты так и поступаешь.
– Так тебе кажется.
– Очень даже кажется.
– Потому что я способна отвечать таким образом тебе. Ты первый за…– меня уже тошнит повторять – двадцать лет. Все очень странно.– Она достала из сумки две сигареты, закурила обе и протянула одну ему.
Палмер приоткрыл окно со своей стороны, чтобы дым выходил из их маленькой машины. Холодный ветер дунул ему в левое ухо.
– Почему странно? – спросил он.
– Потому что обычно так не бывает. Ведь можно подумать, что только эмоционально свободный человек способен разморозить меня. А ты совершенно не такой человек. Ты – мой двойник. Только ты был заморожен еще больше.
– В течение сорока пяти лет.
– Приятно, что ты так решительно в этом признаешься.
– Это правда. Я уже говорил тебе, помнишь?
– Я не поверила,– сказала она,– мне и сейчас трудно в это поверить. Почему именно ты должен был растопить меня? А вообще-то все очень просто. Мы ценим друг друга, потому что никто из нас не делает из нашей связи проблемы. Мы не доигрываем потому, что не умеем целиком отдаваться чувству. И это даже лучше для нас обоих, спокойнее.
– Ты говоришь об этом, как о театральной постановке.
Она энергично кивнула:
– Так оно и есть. Мы оба играли всю нашу жизнь, лгали себе, играли фальшивые роли в обществе.
– По-твоему, я играю фальшивую роль в обществе?
– Три, о которых я знаю.
– Да ну?
– Одна – роль банкира, другая – мужа и отца, третья – любовника. Они все разные. И ни в одной из них ты не играешь самого себя.
– Мы сегодня забрались довольно далеко, а?
– Небольшое выяснение отношений? – спросила она.– Мы с тобой так редко бываем серьезны друг с другом. Проще, конечно, делать вид, что ничего особенного не происходит.
Стрелка спидометра опять поползла вверх, Палмер снял ногу с акселератора, и машина сбавила скорость до 55 миль.– Ладно,– сказал он,– значит, у меня три лица, из которых ни одно не настоящее. Скажи, кто же я на самом деле?
– Гм.– Изогнувшись в своем сиденье-люльке, она посмотрела на Палмера.– Ты считаешь себя очень вероломным, просто злодеем, правда?
– Я? Ну уж только не я.
– Ты именно так и думаешь о себе. Очень хладнокровный, очень расчетливый.
– Ты не права. Я считаю себя наблюдателем, человеком слушающим и ожидающим, заговорщиком.
– Вот ты и начал,– заметила она,– превращать все в легкий разговор. Настоящий Макиавелли. Улыбающийся, праздный мастер светской беседы и все же осторожный, небрежный и всякий раз полностью вооруженный.
– Я не обладаю ни одним из этих качеств.
– Этими и еще несколькими. Ты вынашиваешь в уме сложнейшие планы. Я тебя знаю. Сейчас, например, ты планируешь… завладеть банком.
– Уже имел один. Не понравилось.
– Ты не хотел брать тот банк, его тебе всучили. Всю жизнь ты мечтал получить что-нибудь с помощью интриги, перехитрив весь мир.
– Абсолютная чепуха.
– Нет,– сказала она.– Где-то внутри ты веришь этому. Ты видишь себя крадучись, по-кошачьи пробирающимся по опасному пути – настороженный, дерзновенный человек, с которым вынуждены считаться.
– Разве не все люди так?
– Только ты так и не перешагнул через это. Ну скажи, что я права. Пожалуйста.– Она надавила на его бедро.– Скажи.
– Да! Ты права! Отпусти!
– Я знала, что ты в конце концов сознаешься.– Она повернулась и стала смотреть вперед.– Но правда, Вудс, пожалуйста, скажи честно, какой ты. Я не имею в виду, какой ты в действительности. Никто не знает этого о себе. И пожалуй, я не смогла бы выдержать такого открытия. Просто… ну, что ты хочешь, к чему стремишься.
Палмер сбавил скорость, порылся в кармане, ища мелочь.
– Я знаю, чего я хочу,– пробормотал он.– Просто не могу никого найти, кто бы это понял.– Он остановил машину, заплатил за проезд по шоссе и снова повел машину через границу штата в НьюЙорк.
– Нарушил закон Манна,– бодро заявил он.
– Федеральное обвинение,– сказала Вирджиния.– Но кроме того, ты совершил несколько уголовных преступлений.
– Ха!
– Прелюбодеяние и многословие.
Теперь Палмер вел машину по автостраде Хатчинсон Ривер, следя за знаками, указывающими, как проехать через Уэстчестер в Манхэттен.
– Я не стараюсь говорить много,– заявил он,– но все же буду говорить.
– Ты совершенно спокойно отнесся к другому обвинению.
– Ну, знаешь, закон чести джентльмена и все прочее.
– Мне хотелось бы иметь друга, которому я могла бы рассказать обо всем,– задумчиво произнесла она.– Кому-то, кто не будет осуждать и не будет шокирован.– Кому-то, кто получит удовольствие от деталей. Можно, я расскажу тебе? В этом мотеле была такая замечательная, большая, просто громадная постель. Две кровати, сдвинутые вместе. И он…
– С точки зрения постели в Сиракузах была лучше.
– Ковер Мака Бернса побивает любую из них.
– Да. Ты права.– Он коротко вздохнул.– Кто теперь превращает все в легкий разговор?
– Но ведь над такими отношениями только и можно что смеяться. Ничто не испортит их, если они хорошие. По-моему, единственный способ испортить их – это относиться к ним серьезно. Ты думаешь, Мак подозревает? Прости. Я перебиваю тебя, ты хотел говорить.
– Может быть, и подозревает,– ответил Палмер, вспоминая намеки Бернса в Олбани.– По правде говоря, мне это совершенно безразлично.
– Ух! Это и есть часть твоей игры. Конечно же, тебе не безразлично.
– Ты не поняла. Если бы он смог доказать что-нибудь, мне было бы не безразлично. Очень даже не безразлично. Но он может зачахнуть от подозрений, и меня это нисколько не будет волновать. Некоторое время она молчала, глядя вперед на дорогу.– Почему тебе не безразлично, если он сможет что-нибудь доказать? Я знаю почему, но хочу услышать это от тебя.
– Потому что в этом случае он получит огромную власть надо мной.
– Почему это тебя волнует? – спросила она.– Разве другие не имеют над тобой власти?
– Власть, которую я разрешаю им иметь. Бэркхардт может сказать мне, что делать, и я делаю, если захочу. Если же не захочу, я могу лишить его такой власти, просто уйдя из ЮБТК.