Из старых друзей, помимо супругов Му, она продолжала общаться с Ингеборг Мёллер. Изредка навещала Анну и Петера Эгге. Но на заседание Союза писателей в 1946 году не пошла. На этом заседании была исправлена прошлогодняя оплошность – ее и Петера Эгге признали почетными членами Союза. Зато Унсет очень порадовал поступок шведских писателей – они собрали и прислали ей столовое серебро в качестве компенсации за украденное во время войны имущество.
Организатором этой акции была Алиса Лютткенс, еще одна старинная подруга, с которой Сигрид поддерживала переписку. Возможно, ей не хватало Нини Ролл Анкер, однако всякий раз, когда при ней упоминали имя покойной подруги, писательница только пожимала плечами. Впрочем, упоминалась Ролл Анкер в основном в связи с недавно вышедшей книгой «Мой друг Сигрид Унсет». Еще до войны Унсет разрешила использовать в книге все письма – и даже когда собрание должно было перейти Университетской библиотеке, она не вытащила ни одного письма. Но сильно нервничала по поводу того, что попадет в печать, о чем свидетельствует и сестра Сигне: «Она настолько боялась того, что может быть написано о ее отношениях с мужем и детьми, что решилась прочитать книгу лишь много месяцев спустя»[843]. Страхи оказались беспочвенными; Нини Ролл Анкер очень бережно отнеслась к наиболее щекотливым моментам биографии знаменитой подруги, в особенности к тому, что касалось конфликтов, связанных со Сварстадом и детьми.
Общение Сигрид с Сигне не стало более тесным, даже теперь, когда сестра овдовела. Та была полностью поглощена первым внуком, а у Сигрид Унсет, со своей стороны, стало гораздо меньше поводов ездить в столицу. Ханс появлялся в Бьеркебеке редко.
Унсет писала письма друзьям в Америку на пожелтевшей почтовой бумаге. В свое время Матея припрятала ее бумагу и конверты с печатью «Бьеркебек, Лиллехаммер». Поэтому немцы их не использовали. Унсет жаловалась Хоуп Аллен, что теперь так трудно приобрести книжные полки; зато постепенно привозили книги, и она радовалась встрече с каждой из них, как радовалась бы старому знакомому. Как ни странно, попадались и такие, про которые она совершенно забыла. А еще Сигрид могла похвастаться, что Ханс опубликовал статью и на удивление хорошо сдал экзамен. И это несмотря на то, что занимается несколькими делами одновременно! Из писем становится ясно, насколько трогательным она находила «вмешательство в ее жизнь» малышей. Например, как‑то раз один из близнецов Бё прибежал к ней, чтобы позвать на обед.
– А еще не забудь зайти в ванную и помыть руки, – велел он[844].
Наконец‑то пришла весна, которую она всегда так ждала, а теперь, во времена перебоев с продовольствием, еще больше, чем раньше. К столу подавали свежие овощи, супы из молодых побегов тмина и прочие вкусности. Сигрид Унсет посадила привезенные из Америки клубни и заказала в Гаусдале новый повседневный бюнад{121}. На окне ванной ей удалось вырастить рассаду «черноглазой Сьюзен» и других сортов цветов. Теперь она волновалась, хватит ли им короткого норвежского лета. Очень хотелось, чтобы прижилась и форзиция, так полюбившаяся ей в Америке. Снова по саду бежал ручей, снова слышались крики плещущихся мальчишек.
«Человеческая природа не меняется», – писала Унсет Хоуп Аллен. Вообще‑то они обменивались мнениями о средневековых беззакониях, но в конце концов перешли к свойствам немецкого характера. «В нашей стране попробуй хоть шепотом произнести „подавление“, как ученики Фрейда поднимут крик. Хотя мне‑то что, пусть кричат…»[845]В сад повадился ходить лось, и в этом тоже оказались повинными немцы – не отпугнули вовремя: они даже не знают, когда действительно надо стрелять. Вороны и сороки разоряли гнезда ее любимых пташек, и она достала старое ружье покойного сына, чтобы самой попробовать пострелять в них из окна, писала Унсет Хоуп Аллен. А еще она вспоминала сад своего детства – ей хотелось писать, но пока вдохновение находило выход в задачах попроще, например в воспоминаниях. «Когда дома зима была еще в самом разгаре…» – начала она и далее повествовала о двух старых датских тетушках, что каждую зиму, в феврале, присылали ей засушенные цветы весенника зимнего, подснежников и примул. Для нее эти цветы были напоминанием о саде ее детства, который с 1912 года никак не удавалось навестить – целых двенадцать лет! «Дети, приемные дети, большое хозяйство вкупе с моей работой и прочими обязанностями не позволяли мне отлучиться для поездки за границу».
Когда в двадцатые годы она снова посетила Калуннборг, сада больше не было, но тем не менее: «Я вдыхала тот же воздух, мягкий, влажный от близости моря, напоенный разнообразными ароматами: здесь и запах нагревшейся воды в канавах, терпкий запах жирной земли, удобренной отходами человеческой жизнедеятельности за несколько сотен лет, тяжелое дыхание бузины, одуряющий аромат белых лилий в цвету, чистый и свежий аромат флоксов и вьющихся роз. На фоне ночного неба резко выделяется силуэт церкви, над которой нависают черные тучи темнее самой тьмы». Так писала Сигрид Унсет, переносясь в воображении в другое время и окружение, забывая о напряженных буднях.
Она была возмущена, когда старые немецкие «друзья» пытались возобновить общение: «Я не понимаю таких людей. Если их и людьми‑то назвать можно»[846]. Она ничего не забыла. Осенью ей представилась почетная возможность произнести речь на открытии в Лиллехаммере памятника павшим. В этот момент она чувствовала единение с теми, кто в недавние трагические годы понес тяжелую утрату: «Почти в каждом доме и хуторе стоят их [погибших] фотографии в рамочке, украшенной норвежским флагом или цветами. Почти в каждом доме не находят покоя родители, потерявшие сына».
Она напомнила, что, хотя в управлении страной далеко не все было идеально, все же народу удалось сплотиться против врага: «Обществу, состоящему из людей, никогда не удастся полностью избавиться от глупости и греха, отрицания мучительных истин и обязанностей. Ибо каждый человек идет к спасению самостоятельно и должен сам бороться со злом, подобно тому, как каждый ребенок приходит в мир самостоятельно. Но лучшие условия для роста создаются при общении с близкими, при опоре на традицию, которая хранит для нас то доброе и хорошее, что создавали и любили наши предки»[847].
Этой осенью Сигрид Унсет наконец нашла в себе силы написать Саге Хеммер в ответ на печальное известие о том, что муж подруги Ярл Хеммер покончил жизнь самоубийством. Писательница извинялась за то, что не отвечала так долго, объясняя, как ей было нелегко: «потому что Хеммер мне очень дорог <…> да и здесь случилось столько перемен, почти каждая семья потеряла сына». Далее она говорила, как «трагично», что пытливый разум Хеммера «не вынес ужаса нашего времени и того невозможного климата в обществе, от которого страдаем мы все»[848]. Кроме того, как замечала Сигрид Унсет, стало гораздо сложнее поддерживать контакт с Финляндией, которую она узнала и полюбила, когда ратовала за межскандинавское сотрудничество писателей. Теперь же их страны больше не принадлежали к единому духовному континенту. Но как бы то ни было, Сигрид Унсет послала вдове Саге норвежский козий сыр в подарок и возобновила с ней переписку.
Сигрид Унсет никогда не принадлежала к пацифистам. А уж после войны – тем более. Свою статью, опубликованную в ноябре 1946 года[849], она назвала «Не время быть Полианнами»{122}. Там она критиковала тех, кто выступал за разоружение и протестовал против введения обязательной воинской повинности для женщин. «Я еще помню детское недоверие к „военным“, царившее в обществе, когда я ходила в школу Рагны Нильсен и Ульман с Бьёрнсоном мечтали о „Норвегии без единого лейтенанта“. Меня поражает, что и в наше время находятся такие люди и их еще не посадили в сумасшедший дом». На это она получила неожиданный ответ – от психиатра Трюгве Бротёя. Он дал резкую отповедь тем, кто, подобно Сигрид Унсет, уже сейчас призывает готовиться к новой войне. Если уж зашла речь о мобилизации женщин, почему бы не начать сразу с детей, язвительно вопрошал он. И напоминал об угрозе, которую представляет для всего человечества атомная бомба[850]. Несколько дней спустя «Дагбладет» опубликовала ответ Сигрид Унсет: «пока никто еще не может предоставить гарантии, что войны не будет», а значит, лучше быть готовыми ко всему[851]. Что же касается вопроса военной обязанности для женщин, то она, Унсет, всегда твердила, что главной задачей женщины является материнство. Перепалка с Трюгве Бротёем ее развеселила. Она продолжала выполнять обязанности члена совета «Общества по предотвращению третьей мировой войны». Сигрид Унсет считала важнейшей задачей воспрепятствовать объединению немцев.
Ее папка «Хорошие немцы» пополнялась новыми письмами. Письмами, которые не всегда отличались изяществом слога, – однако и ее высказывания, на которые эти письма были ответом, тоже грешили грубыми формулировками: в одной выпущенной в Америке брошюре Унсет заявила, что не стоит обижать свиней, сравнивая их с немцами.
Неизвестный читатель, чье письмо попало в папку для защитников немцев, отвечал: «Я ненавижу немцев. Но какой же злобной старухой надо быть, чтобы написать такое. Когда Вы приехали к нам, мы были готовы Вас полюбить. Но теперь мы от Вас отворачиваемся. Это такие, как Вы, воспитывают из невинных детей злобных чудовищ». Многие читатели спрашивали – неужели она больше не верит в добро? Неужели «любовь для нее пустой звук»? Ей писали немцы и объясняли, что многие из них не знали об уничтожении евреев и поэтому не могут быть «виновными» в той степени, в какой Сигрид Унсет пыталась возложить «коллективную вину» на весь народ. Самые отчаянные письма приходили от немецких католиков – одно из них от бывшего военнопленного. Он напоминал о том, что Гитлер заключил договор с католической церковью: «А когда у нас открылись глаза, было уже поздно. Мы, католики, молчавшие из страха перед нацистами, превратились в соучастников страшного террора». Одна немецкая учительница спрашивает ее в отчаянии: «После всего, что со мной случилось, – должна ли я молить Бога о милости – потому что я немка? Я могу только молить о милости потому, что я человек».
В письмах у Унсет вымаливали прощение, уверяли, что ее книги снова читают в Германии, упрашивали возобновить контакт с немецкими друзьями. Молодой немецкий писатель Вальтер Кольбенхофф, встревоженный и шокированный тоном ее «Возвращения в будущее», опубликовал открытое письмо: «Я – один из тех, кого Вы так страстно ненавидите. <…> Чего Вы хотите добиться Вашей ненавистью?» Но Сигрид Унсет стояла на своем: она не имеет права прощать. Не похоже на то, чтобы она ответила хотя бы на одно из этих писем. Как и на предложение приехать в Германию и доказать на деле, что она умеет прощать[852].
«Человек, восхищающийся Гамсуном, но никак не Унсет», – подписался один шведский аноним. И яростная атака: «Мы считаем, что Вы кровожадная, отвратительная старуха. Вы плохо читали Вашу Библию <…>. Вы не достойны завязывать шнурки на ботинках Гамсуна…» Неужели в ее «ледяной груди» не осталось других чувств, кроме ненависти и мести? Неужели она всего лишь патриотка с душой палача?
В письмах, которые Унсет получала от норвежцев и складывала в папку «Добренькие норвежцы», тоже часто упоминалось о Гамсуне. Некоторые читатели спешили сообщить, что они очистили свои полки от ее исторических романов, оставив Гамсуна с Гарборгом. «Вы нашли очень шаткое обоснование для смертной казни в Писании. Но все‑таки хуже фальсифицировать Библию, чем историю Норвегии. Той, кто называет себя христианкой, не подобает быть такой кровожадной».
Тот же аноним писал о Гамсуне: «Вы исходите самой настоящей завистью по отношению к тому, кто намного Вас превосходит, – а теперь у Вас появилась возможность выплюнуть свой яд. Это просто проявление примитивной неприязни короткоголового по отношению к величественному нордическому вождю». В том же духе было и следующее письмо, угодившее в папку: «Если на одну чашу весов положить Ваши труды, а на другую – труды Гамсуна, увиденные даже в свете недавних событий, думаю, что одно‑единственное его произведение („Плоды земли“) перевесило бы <…> все Ваше собрание сочинений». Так писал аноним, подписавшийся «Противник портвейна». И добавлял: «Да, да, госпожа. Занимайтесь своими розовыми венками и святой водой, можете также пописывать пропагандистские безделушки для американцев, такое дерьмо как раз по ним, но избавьте нас, норвежцев, от ерунды вроде Вашего датского принца Чушса или как его там зовут».
Все письма от немцев она со вздохом оставляла на Эйлифа Му: «Скоро мне будет приходить столько же писем из Германии, сколько я получала до той краткой паузы, вызванной небольшим недоразумением между нашими государствами. Можно ли у них поставить „К востоку от Солнца, к западу от Луны“, и как у меня дела, и не найдется ли у меня пары ободряющих слов для тех, кто все время был против нацистов. Держи карман шире»[853].
Отдельным разочарованием, не без примеси гордости, было то, что издательство «Аскехауг» не решилось опубликовать «Возвращение в будущее» на норвежском языке. Книга уже вышла в Швеции и Исландии. В Дании она была напечатана нелегально в 1943 году и с тех пор зачитана до дыр. Но советское посольство в Норвегии выразило протест и угрожало в случае публикации книги Унсет запретить норвежским издательствам печатать произведения советских писателей. Заключительную главу опубликовали в «Самтиден», но сам тираж задержали. Унсет позабавило, что левый радикал Трюгве Бротёй был возмущен не меньше ее. Племянница Сигрид Бротёй получила от нее в подарок шведское издание «Возвращения в будущее» с подписью: «Должно быть, опасное чтиво – от тети Сигрид»[854].
Унсет с удовольствием возвращалась мыслями к Америке, описывая свои впечатления от поездок на поезде – природа за окном была так прекрасна, что ей никогда не надоедало любоваться: «Близ Олбани река Могавк впадает в Гудзон, и линии пейзажа смягчаются: глаз радуют низкие холмы и широкая открытая долина, по которой медленно течет спокойная блестящая река. <…> Многие места сразу же напомнят норвежцу Румерике»[855].
Нигде писательница так сильно не ощущала себя норвежкой, как в Америке, но Америка тоже заставила ее измениться. Во всяком случае, в одном пункте она точно изменила свое мнение: ранее твердо противившаяся экранизации своих произведений, в 1946 году она согласилась на предложение Ричарда Ллевелина из «Кромвель продакшнз» и продала права на фильм по роману «Кристин, дочь Лавранса». Предполагалось, что 10 000 долларов она получит единовременно, а с процентами от проката сумма должна была возрасти до 50 000 долларов. Правда, конфликт духа и плоти в сценарии не очень‑то удался, и авторы решили проблему с рассказчиком, выстроив историю так, будто Кристин вспоминает о своей жизни на смертном одре. Как было написано в отправленном Сигрид Унсет черновике сценария, «фильм начинается с атмосферных явлений, предвещающих появление „Черной смерти“». Писательницу начали мучить самые нехорошие предчувствия. Тем не менее долгожданные доллары помогли заплатить долги по налогам. Ведь ей приходилось постоянно разочаровывать Кнопфа – она пока не придумала, о чем будет писать новую книгу. Зато издательство «Аскехауг» выразило желание вернуться к проекту «Женщины в мировой истории», часть подготовительной работы для которого Сигрид Унсет успела выполнить до войны. Писательница с энтузиазмом согласилась продолжить работу над исследованием о воспитании молодых девушек в эпоху позднего Средневековья.
Открывшаяся в начале 1947 года памятная выставка работ Сварстада длилась неделю, насыщенную событиями и мероприятиями, включая торжественные обеды, следующие за ними пирушки и в общем и целом свидание с утраченным временем. Разве кто‑то мог сомневаться в том, что лучшие работы Сварстада создавались в период их тайной любви? Ее глаз знатока убеждал ее в этом, однако она была в равной степени убеждена, что часть работ выставлять все‑таки не стоило. На ее взгляд, Сварстад, словно из непонятного упрямства, нередко смешивал законченное с незаконченным в одной картине. Таким же непредсказуемым, считала она, Сварстад бывал и в отношениях с друзьями. В отчете Марджори Роулингс о выставке она писала так: «Наш брак не сложился – у него [Сварстада] был дар делать несчастными других людей и себя и превращать друзей и поклонников во врагов, что во многом помешало его своевременному признанию в качестве великого художника, каким он, бесспорно, являлся»[856].
Ханс отправил выставку по разным городам, а расходы оплатил из тех денег, что оставались у него на счету. Мать продолжала ежемесячно класть на счет определенную сумму, но не скрывала своего раздражения: Сварстаду в итоге удалось сделать так, чтобы заработанные им деньги пошли либо на его жизнь, либо на обеспечение посмертной репутации. И не могла удержаться, чтобы в очередной раз не пожаловаться сестрам: «Какая ирония судьбы – даже после смерти Сварстада мне приходится тянуть на себе его ношу»[857]. Да и дети, что родные, что приемные, выросли без царя в голове, считала она. Разве что Андерс и Гунхильд могли похвастаться наличием здравого смысла, но ее единственный выживший сын – вряд ли: «Ханс на свой лад очень умен, но здравым смыслом не отличается»[858].
Странное у нее выходило шестидесятипятилетие. Торжественный обед в «Аскехауг» по причине болезни «сэра Вильяма» заменили скромным утренним приемом. И когда гости все‑таки собрались, оказалось, что многих за столом не хватает: не только Нини Ролл Анкер, но и «дядюшки Мёллера». Мёллер, несмотря на свое еврейское происхождение, бесстрашно участвовал в деятельности Сопротивления. «Каждую ночь он готов был предоставить свою квартиру „для чего потребуется“, его карманы всегда были набиты нелегальными газетами. Именно он был душой фирмы, превратившейся в прославленное издательство „Аскехауг“»[859]. После его ухода осталось пустое место, и это только подчеркивало произошедшие в последние годы перемены.
Ханс подарил матери непонятно как раздобытую им картину кисти некоей фрёкен Хартманн Юхансен, которую, по его словам, много хвалили в последнее время. Унсет иронизировала над тем, как быстро он успел заделаться экспертом‑искусствоведом. Ханс утверждал, что манера художницы напоминает его любимого Ялмара Холке, а Холке, в свою очередь, принадлежал к поклонникам Сварстада.
Сигрид Унсет вообще пребывала в саркастическом настроении. Будучи в Осло, она заглянула в гости к сестре и там тоже сыпала язвительными комментариями. Сигне спросила, как дела у супругов Эгге, возможно желая напомнить, что у нее еще остались старые друзья.
– Я думаю, замечательно – ведь для Анны нет никого важнее Петера, и для Петера нет никого важнее Петера, так почему бы им не ладить?[860]
Писательницу пригласили выступить на радио, и предложенная тема опять‑таки заставила всколыхнуться в душе прошлое. Действительно, сколько раз она отвечала на одновременно банальный и непростой вопрос: «Почему вы начали писать?»
«Если бы я ничего не написала, я была бы совсем другим человеком – не знаю, каким. Конечно, сущность писательской профессии и заключается в том, что ты проживаешь чужие жизни <…> хотя есть и такие авторы, у кого все герои обладают чертами явного семейного сходства, так что кажется – люди всю жизнь пишут только о себе». Сигрид Унсет к ним не относится, в своем творчестве она всегда исходила из жизненного опыта, и не из того, что видела в мире книг и искусства: «Если мне не изменяет память, я никогда не писала романов о поэтах или писательницах и только один раз – о людях искусства, где все герои – молодые художники, приехавшие на год в Рим. Это случилось еще в доисторические времена, до Первой мировой».
Сигрид Унсет до сих пор не забыла, с чего начинала, не забыла и первые юношеские мечты: «Насколько помню, больше всего мне хотелось стать ботаником или садовником, ботаника была моим самым любимым предметом в школе. Но мечта заниматься ботаникой не сбылась, потому что я не могла продолжить обучение без аттестата зрелости, а для этого надо было согласиться на предложение Рагны Нильсен о бесплатном месте в гимназии. Я же отказалась…» Но она в достаточной мере отдавала себе отчет в том, что основы ее мировоззрения и интеллектуальные особенности, позволившие стать той, кем она стала, проявили себя уже в юности, и сделала на этом особый акцент: «К концу средней школы я отлично осознавала, что у нас с ней [Рагной Нильсен] не совпадают мнения почти во всем». Выбор «писать или не писать» перед ней не стоял, наоборот, творчество ощущалось как неодолимая потребность, объясняла Сигрид Унсет: «Я не могла не писать. Так уж получилось, и я ничего не могла с этим поделать»[861].
Тем же летом близкие писательницы воочию убедились, насколько ей важно признание ее творчества. Матею заранее предупредили о Событии, и она отправила Сигрид к парикмахеру и посоветовала надеть платье, которое подходило бы к широкой ленте, лучше всего одноцветное. Сигрид Унсет, взволнованная и растроганная, позвонила Анне Марии, дочери Хелены Фрёйсланн, последней живой представительнице этой семьи, и попросила ту прийти помочь с платьем и прической. Молодая женщина с изумлением заметила, что «тетя Сигрид» не может застегнуть молнию – так у нее дрожат руки – и переживает, что недостаточно хорошо выглядит[862].
Сигрид Унсет собирались вручить высший орден Норвегии – Большой крест Святого Улава. В час дня она ждала гостей – и вот на порог торжественно вступил глава королевской канцелярии Халворсен в сопровождении профессора Винснеса. За ними шли приехавшие по такому случаю Ханс и Сигне. Эйлиф и Луиза Му принесли шампанское. В особенности Сигрид Унсет должна была оценить то, как обосновали ее награждение орденом: «За выдающиеся заслуги в области литературы и верную службу отечеству». В своей благодарственной речи Сигрид снова использовала аллюзию на цитату Хейберга: «Не стоит так уж благодарить меня за написание „Кристин, дочери Лавранса“. Мне это было нетрудно, ведь я прожила в этой стране тысячу лет»[863]. Во время неформальной беседы ей передали привет от неожиданного поклонника. Король Хокон, с которым она встречалась только раз в жизни, горячо одобрил ее награждение Большим крестом.
– Она молодец, – сказал по‑датски король.
В течение 1947 года писательница стала чаще выбираться в столицу, не от большого желания, а по настоянию врача. Ее странные недомогания по‑прежнему не отпускали ее, и она проходила обследование в клинике Красного Креста. В конце июля, на время ремонта Бьеркебека, Сигрид Унсет переезжает в «Дом Святой Катарины» и остается там до середины осени. Крыша ее дома нуждалась в починке, а она сама – в покое для работы. История Святой Екатерины буксовала, и Унсет уже почти жалела об обещании, которое дала американскому издательству «Даблдэй». Но жизнь в оазисе тишины и покоя на Майорстюен и строгий распорядок дня оказались как раз тем, что ей было необходимо для работы. Она выходила из комнаты только на обед в полтретьего, завтрак и ужин ей приносили. Так с июля по октябрь Унсет проводила все свои дни наедине с Екатериной Сиенской.
Но время от времени ее покой все‑таки нарушали. Например, вечером могла прийти сорокачетырехлетняя Эбба и начать жаловаться на всех подряд – в том числе на своих новых друзей, тех, кого Ханс водил в отцовский дом на улице Габельс‑гате. Среди них были некий Туре Гамсун и некая Кристиана До‑Нерос. Оба в глазах Сигрид Унсет – нацисты. Вряд ли ей так уж хотелось слушать об этих неприглядных знакомствах – не больше, чем о ссорах между приемными дочерьми и Хансом относительно права собственности на отцовские картины и раздела затрат на передвижную выставку. Вообще‑то у Эббы были и хорошие новости – она собиралась пойти учиться на педагога. Что мачеха думает об этой идее? Та могла только одобрительно кивнуть и согласиться, как и раньше, перечислять на ее счет ежемесячную сумму. Каждый раз, когда семейные «неурядицы» таким образом давали о себе знать, она вздыхала в письмах своим американским подругам, что покоя ей, видимо, не дождаться. А что получится из Ханса, если вообще что‑то получится? Ему вот‑вот исполнится двадцать восемь лет, а за плечами по‑прежнему всего несколько подготовительных экзаменов начатого курса юриспруденции.
Ханс написал для «Самтиден» статью о судах над военными преступниками. В ней он поставил под сомнение практику вынесения приговора по сокращенной судебной процедуре. Матери оставалось только похвалить его за умение аргументировать свою позицию, но сама она оставалась по‑прежнему непримиримой: она поддерживала смертную казнь, и суд должен был быть суровым. Она отказалась участвовать в немецкой акции «Mütter sprechen zur Welt»{123}. Предполагалось, что это будет книга, написанная от имени разных матерей. В своем коротком и решительном письме Унсет сообщала, что, хотя она действительно потеряла сына и, следовательно, никогда не сможет быть счастливой, все же в жизни бывают вещи и похуже. Например, увидеть своего сына в рядах гитлерюгенда или комсомола[864].
Если ее сын Ханс призывал протянуть руку оступившимся, то Сигрид Унсет делала прямо противоположное. Когда духовник в качестве епитимьи за непримиримость велел ей отправить в Германию посылки с помощью, она отделалась мелочами и подписываться не стала. Еще не хватало получать письма благодарности от немцев!
Когда за ней приехал Фредрик Бё, осенний воздух уже стал совсем прозрачным, холмы окрасились в яркие цвета, а ей не терпелось вернуться домой к своим словарям. Как и всегда, поездка на машине по равнинам Хедмарка доставила ей огромное наслаждение. Впереди была новая зима в Бьеркебеке, переезжать Унсет передумала. Астры радовали глаз буйством красок, а в доме хозяйку ждал письменный стол в рабочем беспорядке: «как я умудряюсь там хоть что‑то найти, никто понять не в состоянии»[865]. Она внесла в рукопись последние изменения и отослала «Екатерину Сиенскую» в издательство. Окончание работы над книгой Унсет решила отметить тем, что связала сетчатые мешочки для сала и обрезков мяса, чтобы вывешивать их для птиц: «Мы стали пользоваться такими мешочками с тех пор, когда Андерс был совсем маленьким и даже всех букв не выговаривал. Да, еще в Ши»[866].
Она перенесла розы в подвал и подготовила сад к зиме, прежде чем сесть за работу над привычными рождественскими статьями и рассказами для журналов и рождественских приложений. «Сегодня несколько градусов мороза, иногда выглядывает солнце, а под окнами деловито скачут синицы»[867]. Сигрид развлекала малышей Бё рассказами об аллигаторах, которых видела во время поездки с Марджори Роулингс по Флориде. Казалось, у мальчиков был особый нюх на моменты, когда ее одолевало настроение пообщаться и совсем не тянуло сидеть за письменным столом. Она повествовала с такими животрепещущими подробностями, что в конце концов старший из братьев Бё не выдержал и спросил:
– И тебя не съели аллигаторы?[868]
Наступило еще одно скудное Рождество – приходилось всячески исхитряться, чтобы накрыть для родственников приличный стол. Гости щеголяли в новеньких, с иголочки костюмах, сшитых из извлеченной с чердака мебельной ткани или старых портьер. Многое по‑прежнему приходилось покупать по талонам, и качество продукции оставляло желать лучшего. Сигрид Унсет была не слишком высокого мнения о правлении Рабочей партии и не делала секрета из того, что голосует за левых. Ханс тоже не скрывал своих симпатий к партии правых, так что за столом все время кипели оживленные споры. На самое Рождество они остались вдвоем и вместе же побывали на всенощной в Хамаре. «В настоящее время мало кто настроен утверждать, что земля прекрасна. Хотя она‑то как раз прекрасна, чего не скажешь о нас, людях», – вздыхала Унсет в рождественском письме сестре в Стокгольм. Она вспоминала детство, когда они испытывали такую же нужду, что и сейчас, – в период сразу после смерти отца. Соседи Винтер‑Йельмы всегда приглашали их на Рождество в гости, и, «вдосталь набегавшись, напившись пунша, налюбовавшись на елку и наигравшись в „Черного Пера“ и „Голодного лиса“{124}, мы замечали, что до двенадцати осталось всего несколько минут. И тогда Винтер‑Йельм‑старший садился за фортепьяно и играл вариации на тему мелодии „Прекрасна земля“»[869]. Но если тогда Сигрид действительно чувствовала ту красоту, о которой пелось в песне, и в тот момент под елкой жизнь и впрямь была прекрасной – как была она прекрасной и позже, когда при виде елки ликовала Моссе, – сейчас оно куда‑то ушло. И все‑таки Сигрид продолжала искать в себе это ощущение, ведь где‑то оно должно быть, вопреки всем невзгодам.
Как бы то ни было, когда Унсет выглядывала в окно, ее серьезное лицо смягчалось, на губах появлялась улыбка, а в глазах – веселый огонек. Именно на это Рождество у ее рождественских кормушек кишмя кишели птицы. Она поставила по кормушке за каждым окном и была вознаграждена облачками красных, желтых, черных и белых перьев. У маленьких мешочков, которые она связала, собрались снегири, овсянки, зеленушки и синицы всех мастей. Но пока она не видела ни одного ежика – должно быть, все замерзли. Писательница всегда беспокоилась о мелких животных, птицах и цветах; эта заботливость была хорошо известна ее близким, как и панцирь сдержанности, который она надевала в обществе.
Сигрид Унсет на пару с Ингеборг Мёллер когда‑то организовали свой женский клуб и назвали его «Клуб золотого века». Теперь в качестве предмета изучения подруги выбрали Петтера Дасса, с которым Сигрид, по ее утверждению, состояла в родстве, и принялись с наслаждением перечитывать «Нурланнский горн». Они планировали съездить в Данию, а больше всего, признавалась Сигрид Унсет в письме Кнопфу, она хотела снова увидеть Англию, но на такое путешествие сил у нее не хватит. Ингеборг Мёллер и Сигрид Унсет собирались лететь в Копенгаген на самолете.